Тюльпаны с Байконура. О романтической эпохе улетных достижений

Александр Алексеевич Кубасов

Книга написана на основе личных впечатлений о полете «Бурана».Событие было грандиозным, не повторенным до сих пор. Многие его участники оставили воспоминания о нем в своих статьях и книгах. Они акцентированы на технической уникальности проекта.Идея моей книги — передать романтическое настроение того времени, возродить творческий, созидательный дух ушедшей эпохи, почтить память специалистов и руководителей, которым по плечу было воплощение фантастических инженерных проектов, таких как «Буран».

Перелет

Наш самолет высоко над облаками. Более полутора часов полета — половина пути. Мне как-то неуютно, зябко, тоскливо, в голову лезут грустные мысли.

А вот попутчикам моим, напротив, очень даже комфортно и забавно. Они удачно расположились. Между их креслами, повернутыми друг к другу, оборудован рабочий стол. Мужики не преминули этим воспользоваться. Постелили на него газетку, накромсали хлебушка, лучку, сальца, откупорили фляжку спирта и, азартно посмеиваясь, швыряют по столику картишки.

От полетных впечатлений и без спирта кружится голова, слегка подташнивает, и посему я вне игры. Кутаясь в расстеленный в кресле полушубок, вглядываюсь в сумрачную даль. Сижу, отвернувшись от игроков, уткнувшись лбом в круглый иллюминатор.

Спецборт Ту-134 на маршруте Раменский — Крайний.

За бортом плотная пелена облаков. Она тянется до горизонта, пушистым покрывалом своим укутывая землю. Как ни прищуривайся, земных пейзажей не разглядеть.

Со временем однообразная картина облачной пены утомляет взор. Отрываюсь от иллюминатора, поднимаю повыше воротник полушубка, откидываюсь в кресле. В этой расслабленной позе чувствую, как сами собой закрываются глаза. Постепенно проваливаюсь в дремотное небытие. Сиюминутные впечатления тают, растворяются, исчезают. Мысли уносятся в детство.

Я вырос там, где грязь в колен… Эти детские воспоминания замещают мои полетные впечатления. «Грязь в колен», — помнится, такими словами моя бабенька Надежда (мать моего отца) сокрушалась о том, какая же на улице непролазная слякоть.

— Куды ты в калошах-то собралси? Спаги вон отцовския одень. Грязь на улице в колен, а ты… — так, бывало, сопровождала она мой выход из чистой, ухоженной избы на раскисшую от непогоды улицу.

Совсем недавно все это было. Как там тепло, уютно и мило…

Теперь, коротая трехчасовой перелет, не нахожу ничего приятнее, как лететь с закрытыми глазами и в полудреме упаковывать всплывающие воспоминания в стихотворную форму.

Я вырос там, где грязь в колен.

Там, где в распутицу не всякий трактор далеко уедет.

А все ж тот неказистый край в душе моей не тленн,

Хоть капитал годков прохладным ветром веет.

Кручу в голове эти строчки, стараясь удержать душевный поэтический настрой, собираясь с мыслями и… вздрагиваю от неожиданного резкого возгласа одного из картежников:

— А у меня валет крестей!

Тут вся компания, видимо реагируя на оплошность одного из игроков, дружно громко загоготала.

— Ну что? Утер он тебе нос? Знай наших! Не зевай! — звучали реплики игроков.

Шумели, слава богу, недолго. Карты вновь были розданы. Начался следующий кон, и игроки, тяпнув по глоточку горячительного, затихарились, молчком продолжили свою игру. А я, припоминая ощущение того, как капитал годков прохладным ветром веет, вернулся к своим поэтическим развлечениям.

Но нет, не замести ему глубокие следы,

Что с детства мне оставлены речушкой, лесом, полем.

Как там красивы по весне сады…

Ромашки на лугу… Родной мой край, он тих, приволен.

Наполняя свои воспоминания ощущениями детства, я возвращался в ту не забытую мною действительность и ярко чувствовал:

Там все еще березовым дымком попахивает печь,

Храня весь день в тепле чугун с похлебкой или кашей.

И бабенька, усталая, прежде чем на ночь лечь,

Перекрестится на угол пустой избенки нашей.

Было время, жили мы в той избенке впятером, и теснота нас не томила. Но вот я вдалеке от родительского дома, да и сестра Надя не ближе. Отца схоронили. Сейчас там только бабенька и мать. Давненько я дома не был. Надо выбрать время, наведаться, матери помочь, а попутно и друзей детства повидать, подружек.

Там я любил, и не одною был любим,

Но как-то не сыскал в любви особенной, большой удачи.

В мечтах и мыслях — там, а, временем гоним,

Опять лечу куда-то, странствую — и не могу иначе…

В моей большой дорожной сумке есть ручка и блокнот. Записать бы стишок. Вроде складный случился. Сумка рядом, на соседнем кресле, но расстегивать ее, доставать что-либо, вообще шевелиться — лень. Так запомнится, а коль забудется — невелика потеря, взамен придет чего-нибудь еще, может, даже складнее и краше, много чудесного в жизни нашей.

Неожиданно из детских воспоминаний выдергивает меня металлический скрежет и лязг распахнувшейся двери пилотской кабины. К нам входит один из летчиков и, широко улыбаясь, бросает:

— Ну что, мужики, хорошо летим? — и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Только не знаю, где сядем. Крайний не принимает, там испортилась погода. На Байконуре — буран.

В ответ кто-то из нашей инженерной команды пытается пошутить:

— Так здесь все «бурановцы», все летим на «Буран».

— «Буран» бурану рознь, прошу не путать божий дар с яичницей. Короче, спецы, я запрашиваю Актюбинск, там, кажется, метет потише. Дадут «добро» — сядем там, а дальше решайте сами. Кому не терпится поработать, может продолжить добираться поездом, кому не к спеху — подзаправимся и вернемся обратно в Москву. До завтра-послезавтра погода образумится, полетим повторно, даст бог, прямо к месту назначения. Вот такой расклад. Соображайте.

Выговорившись, пилот вернулся к штурвалу. В иллюминаторе все та же беспросветная пелена облаков. Куда летим?

Не привлекая внимания товарищей, шепотком обращаюсь к Создателю, моля его о том, чтобы буран утих. Сегодня, как когда-то в детстве, он опять крутит, мутит, встревает в намеченные планы, заставляет поволноваться.