Тюльпаны с Байконура. О романтической эпохе улетных достижений

Александр Алексеевич Кубасов

Книга написана на основе личных впечатлений о полете «Бурана».Событие было грандиозным, не повторенным до сих пор. Многие его участники оставили воспоминания о нем в своих статьях и книгах. Они акцентированы на технической уникальности проекта.Идея моей книги — передать романтическое настроение того времени, возродить творческий, созидательный дух ушедшей эпохи, почтить память специалистов и руководителей, которым по плечу было воплощение фантастических инженерных проектов, таких как «Буран».

Буран по воспоминаниям детства

Помнится, было мне тогда лет четырнадцать. Отец подрядился сторожить сенокосные угодья соседнего колхоза. Была у него постоянная работа электрика на местном сельском молокозаводе, а к этому дополнительному делу сторожа его подтолкнул страх оставить своих овец и корову в зиму без кормов. То лето оказалось жарким и засушливым, трава быстро пожухла, заготовка сена на зиму стала проблемной, отец согласился побыть сторожем. Платой за эту работу стала возможность заготовить сено для своей скотины.

Определенные под его присмотр луга находились в пойме речушки Сивинь и ее притока Кивчей, в местах низменных и даже кое-где заболоченных. Трава там выросла густая, сочная.

В сенокосную пору, погружаясь в болотную жижу по колено, а то и по пояс, отец косил высоченную камышину косою, мать жала серпом, я сгребал скошенную траву в охапку и перетаскивал для просушки на не залитые водой полянки. В знойный день, под палящим солнцем барахтаться в теплой воде было даже приятно, такая возня радостно забавила меня (как у нас на селе говорили) и вовсе не утомляла. В общем, сена для себя мы заготовили.

Тогда же на основных площадях трава колхозниками тоже была скошена, высушена и уложена в аккуратные стожки. Колхозную усадьбу и луга разделяла река. Перевозить сено зимой, когда речка скована прочным льдом, считалось сподручнее. А до той поры нужно было присматривать, не позарился ли кто на стожки, не пощипал ли сенцо, и это дело отец перепоручил мне.

От нашего дома до тех лугов около десятка километров. Летом, ранней осенью такое расстояние не было проблемным. Я заводил старенький, дребезжащий всем своим железом «Ковровец» и лихо мчался по пыльной грунтовке, высоко подпрыгивая на дорожных ухабах. «Доскакав» до места, оставлял свою технику у ближайшего стожка, трусцой перебегал от одного стога к другому, осматривал, пересчитывал их и с чувством исполненного долга возвращался с докладом к отцу.

Как правило, мою болтовню он выслушивал молча, однако при этом я подмечал его одобрительный взгляд, и это было чертовски приятно. Я не просто гонял на мотоцикле, что само по себе занятие для подростка желанное, душещипательное, — я катался по делу. И потому был весьма доволен собой.

Наступившая следом зима засыпала дороги толстым слоем снега. Мотоцикл пришлось загнать в сарай и достать лыжи.

Тогда-то, в одну из таких лыжных пробежек к стогам, на обратном пути меня и настиг буран. Мело так, что ничего приметного вокруг не проглядывало. Я оказался в чистом заснеженном поле, где нет и намека на хоть какой-либо ориентир. Первую половину обратного пути я ехал краем Мещанского леса, он заметно сдерживал порывы сильного ветра и сам по себе служил надежным ориентиром. Откатившись же от него, я выставился всем ветрам напоказ.

Остановился, осмотрелся. Открытое пространство заснеженного поля казалось мне чудовищно враждебным. Чтобы добраться до села, надо на авось преодолеть поле, а это почти пять километров пути.

Село наше не маленькое, более трех тысяч дворов тогда в нем было. Четыре улицы — Каверина, Дудоладская, Середка, Бутянский конец — разделяемые проулками, тянулись одной цепочкой, состоящей из изб, дворовых построек, амбаров и бань. Параллельно им на расстоянии полутора-двух километров шла ломаная линия улиц с не менее экзотическими названиями: Самсоновка, Малая Шишкановка (состоящая из двух половинок — Лягушовки и Грачевки), Поповка, Загробная. Большинство улиц получили свое название от фамилий семейств, там проживавших. Поповка — за то, что находилась рядом с сельской церковью, служители которой селились в ней. Загробная была расположена за погостом, то есть за гробами, отсюда и ее название.

Поименованные улицы, длинные, растянувшиеся двумя параллелями на добрый десяток километров, соединяли те, что шли поперек: Шабановка, Большая Шишкановка, Ледневка, Околоток. Поперечные улицы были гораздо короче, по километру каждая, не более.

Так вот, я двигаюсь по направлению вдоль длинных улиц. Мне предстоит отыскать и уткнуться в одну из коротких, а попасть в малую цель, как известно, гораздо труднее, и это сильно волновало. Получится — тогда я спасен.

Преодолевая нестихающие порывы ветра, волочусь наугад с мольбой — не промахнуться. Мой дом в самом центре села. Как его отыскать?

Обычно я совершал эти пробежки по выходным, выезжая в луга поутру, с рассветом, и к обеду, нагулявши здоровый аппетит, возвращался. Но в тот день к обеденному времени в доме я не появился, и там изрядно переполошились.

— Куды ж ты парня в таку непогодь погнал?! — со слезами на глазах упрекала отца бабенька.

— С утра тихо было, — виновато оправдывался тот.

— А сейчас вон чо разыгралось, откуда что и взялось, — сокрушалась мать. Сестренка растерянно хлопала глазами и помалкивала.

Отцу нестерпимо было выслушивать в одиночку заунывные бабские причитания, и он кликнул в помощь соседа Алексея и двоюродного брата Владимира (для меня — дядю Лешу и дядю Володю). С дядей Володей они были особенно близки и не единожды выручали друг друга в трудную минуту.

— Чо делать-то, мужики? — советовался с ними отец.

— Да, дело дрянь, — утвердительно рассуждал дядя Леша. — Той зимой аккурат на этом пути Кузьмич замерз, и так его замело, что лишь по весне, когда поля пахать стали, на его труп наткнулись.

— Кузьмич выпивал. Пьяный, небось, был, вот и сшибся с пути, ослабел, прилег и закоченел, — встряла в мужской разговор бабенька.

— Тут, тетя Надежа, дело не в пьянстве, в погоде, — возразил ей дядя Володя. — Я, было дело, как-то под вечер в такую же снежную пляску метров на сто отошел от своего двора — стожок осмотреть, не потрепало ли его ветром. Нисколько не выпимши, совсем тверезый был. Ищу, ищу стожок-то — и не нахожу. Не видно ни зги, лишь метель в глаза метет, слепит. Примечаю, смеркаться стало. Плюнул я на это дело, думаю, шут с ним, все одно при таком ветрище ничего не сделать, к утру буран утихомирится — засветло осмотрю, поправлю, ежель чо. Развернулся и пошмыгал обратно ко двору. Шлепаю, шлепаю, пора б уж в калитку уткнуться, ан нет. «Что-то не то, — думаю, — надо, пожалуй, правее взять, дом-то мой крайний в улице, как бы не промахнуться, в поля не угодить». Бормочу себе под нос и продолжаю итить. Чую, отмахал с полверсты, а то и поболее. Тут до меня доходит, что точно от дома далеко уж ушел, а куда, в какую сторону — не соображу. Стемнело, буран не утихает, испужался — жуть. Ну, себе думаю, пока в силе, не надо останавливаться, надо брести, шевелиться, куда ни того приткнусь. Брел я так наугад, местами проваливался в сугробы по пояс, брел, почитай, всю ночь. Совсем из сил выбился, до костей промерз, и лишь под утро уткнулся в незнакомую избу. Постучался, разбудил хозяев, через дверь объяснились, пустили они меня отогреться. И знашь, куды я приперся? В Шапкино!

— Иди ты… — удивился Алексей. — Это ж километров пятнадцать, а то и все двадцать от дому.

— Вот так-то оно. Вот те, дружище, буран…

— Будя страшилки-то пересказывать. Соображайте, как парню помочь, — опять встряла в мужской разговор бабенька.

— Чем тут поможешь? На его пути натоптанной тропинки нет. Где его искать? Где встречать? Молись, чтобы буран утих, — отвечал ей дядя Леша. И, обращаясь к матери, добавил: — Дуська, достань-ка нам грамм по сто, мы тоже за него переживам. До потемков еще далеко. Парнишка он смышленый, даст бог, выкрутится. Надо ждать. Налей.

— Отстань, — отмахнулась от него мать, — не за што пить-то. Не до того сейчас. — И, обращаясь к отцу, спросила: — Может, он говорил, каким путем ходит?

— Таких путей много, в том-то и загвоздка. Ждем, — рассудил отец.

А я меж тем совсем закоченел на ветру, особенно руки. Они превратились в ледышки, пальцы с трудом сжимались, уже не держали лыжных палок. Не опираясь на палки, я за тесемки волочил их за собой. Без всяких ориентиров, наудачу, наугад преодолевал я этот трудный путь. Брел, брел, пока не уткнулся в остожье, остатки большого соломенного овина. Овин не совсем чисто и аккуратно забрали. Скорее всего, сгребли волоком, и теперь здесь были настолько большие охапки соломы, что снегопад и ветер еще не замели их, не превратили в сугробы. Пучки соломы заметно выпирали, топорщились из-под снега.

В кармане у меня был коробок спичек. Вспомнив о нем, я решил развести костер и погреться. Непослушными руками отвязал лыжи, положил с ними рядом лыжные палки и стал выщипывать солому из-под снега, собирать ее покучнее. Достать закоченелыми пальцами спички, запалить на ветру костер оказалось совсем не просто. С этим изрядно пришлось повозиться, но в конце концов я справился, и как только языки пламени разгорающегося костра дружно заплясали, я готов был распластаться на огне, лишь бы поскорее согреться. Совал руки по локоть в костер. Отходя от холода, в пламени огня заледеневшие пальцы сильно ломило. Претерпевая эту боль, я постепенно отогревался, оттаивал, подбрасывал в костер новые охапки соломы, спиной прикрывая его от порывистого ветра.

И все бы хорошо, согрелся — и дальше в путь, но не тут-то было.

Оглядевшись, я вдруг заметил, что левое плечо моей фуфайки от попавших на него искр задымилось, ткань одежки от прогара расползлась, а ветер все больше раздувал тлеющую брешь.

Этого еще не хватало. Что делать?

Сбросил с себя фуфайку, распластал ее на снегу и стал набивать в прогоревшую дыру перемороженный рассыпчатый снег. Дым прекратился, но стоило мне ее надеть и повернуться лицом к ветру, как она вновь начинала дымиться. Ветер досадно, назойливо раздувал тлеющую вату одежки, а под ней толстый шерстяной, связанный матерью свитер. «А что, если и свитер займется? — промелькнула пугающая догадка. — Тогда совсем несдобровать. Вот те и погрелся…»

Снегом загасить тлеющую вату не удалось. Как же справиться с этой напастью? Ума не приложу. Меж тем соломенный костер быстро догорает, и нужно что-то делать дальше. Разочарование по поводу подпаленной фуфайки и накативший следом страх все же не заглушили во мне способности соображать. Хлопая себя по плечу в надежде остановить тленье ваты, я отошел от костра и стал внимательно осматривать остожье. Несколько раз обошел его кругом с мыслью о том, что «раз остатки соломы еще не замело, значит, овин свезли совсем недавно и наверняка должны остаться тракторные следы». Так оно и оказалось. Присмотревшись, я разглядел неглубокие, местами совсем переметенные снегом колеи, оставленные тракторными гусеницами. Это было большой удачей, теперь у меня появился какой-то ориентир.

Плечо фуфайки продолжало тлеть.

Не находя способа его загасить, остерегаясь, что тлеющая вата подпалит-таки свитер, я скинул с себя фуфайку, сгреб ее в охапку, сунул под мышку и, оставшись лишь в свитере, пошел по тракторному следу.

Боясь вновь заморозить пальцы, подвязывать лыжи не стал, оставил их валяться возле угасающего костра. Пошел пешком.

Скоро тракторная колея вывела меня на твердую, накатанную дорогу. Она была гладко вылизана ветром, и снег, не застревая, переметывал через нее. Понимание того, что она наверняка приведет меня к дому, заметно взбодрило, обрадовало, добавило решимости и сил. Я быстрым шагом, а местами трусцой или вприпрыжку, наперекор нестихающему ветру, поспешил по ней.

Идти пришлось довольно долго, и к тому моменту, как дорога привела меня в Коверину (крайнюю улицу нашего села, от которой она тянулась к Мещанскому лесу), я почувствовал, что опять изрядно закоченел, особенно руки. До дома было еще очень далеко, хотелось согреться.

Пригляделся. Средь первых встретившихся мне коверинских изб угадал знакомую мне низенькую избенку бабушки Кати. Подошел к покосившемуся крыльцу, отряхнулся от снега, постучал в дверь. Мне никто не ответил, но дверь была не заперта, и я вошел в светлое, чистое, хорошо протопленное помещение. Сбросил у порога варежки и валенки, развернул фуфайку — она по-прежнему продолжала тлеть и дымиться. Хотелось побыстрей отогреться, а эта беда назойливо отвлекала, заставляла с ней возиться.

Оглядевшись, возле шестка русской печи примечаю короткую лавочку, на ней — два железных, наполненных водою ведра, а под ней — деревянную лоханку. В таких обычно готовят и выносят пойло домашней скотине, но сейчас она была пуста. Я засовал продолжающую тлеть фуфайку в эту лохань и облил ее водой. Воды не пожалел, вылил целое ведро. Вата быстро впитала воду, отчего фуфайка стала неподъемно тяжелой. Пальцы рук от холода еще не отошли, были непослушными, и я с большим трудом вытащил ее из лоханки, едва удерживая, дал воде немного стечь, а потом закинул ее на печь и сам запрыгнул следом.

Примостился поудобнее, глажу ладонями теплые печные кирпичи, промерзшие до костей пальцы рук начинает ломить так, что от боли на глазах проступают слезы. Терплю эту острую боль, отогреваюсь.

Тут, как в сказке, скрипнула дверь, в избу шустро вбежал пушистый кот, а следом неуклюже, с охапкой дров в руках, бочком вползла бабка. Прикрыв за собою дверь, повернулась в сторону печи и тут, заметив меня, от неожиданности так сильно перепугалась, что выронила дрова. Поленья с шумом повалились ей под ноги, рассыпались по полу. Качнувшись всем телом, плечом она подперла дверной косяк (что удержало ее от падения), а освободившейся от груза рукой мелко, часто начала креститься и пришептывать:

— Свят, свят, свят…

— Баба Катя, — окликнул я ее, — баба Катя, это я, Сашка, ты меня не признала? А помнишь, запрошлым летом я котенка тебе приносил?

— Свят, свят, свят. Напужал-то как, Сашка… Чо это тя в таку непогодь принесло? Из дома, что ль, турнули? Отец-то у тя вроде как не из буйных. А че ревешь?

— Да руки шибко обморозил, баба Катя, больно, ломят…

— Хто ш тя на печь-то с отмороженными руками загнал? Бестолочь, слазь сейчас же.

Я нехотя подчинился ее приказу, не спеша сполз с печи. Она взяла меня за руку и, перешагивая через рассыпанные поленья, потащила к печному шестку, возле которого на лавке стояло ведро, наполненное водой. Подтащив к нему, бабка окунула мои ладони в ледяную воду и, удерживая их, приговаривала:

— Вот так надо, а то на горячу печь… Хто ш так делат? Сображать надо, руки, што ль, захотел потерять.

Рукам в воде очень холодно, но ломота проходит.

— Полехше? То-то… — не отпуская моих рук, ворчит бабка.

Еще малость погодя, она разрешила мне наконец вытащить руки из холодной воды, накинула на них грубое вафельное полотенце и долго, усердно растирала им мои оттаивающие ладони и пальцы.

— Отошли? — любопытствовала она. — А ноги как?

— Ноги в валенках, не так замерзли.

— Вот теперь, ежиль хошь, полезай на печь, грейся. А я кипяточку поставлю.

Я вернулся на печку, и, пока, окончательно отогреваясь, молча посиживал там, баба Катя перетаскала рассыпавшиеся дрова от порога к шестку, косырем с одного из поленьев настругала лучин, затолкала их в самовар, запалила его. Самовар запыхтел на шестке, разогреваясь. Баба Катя на время оставила его, спустилась в подпол, достала оттуда банку варенья, с полки — пряников, чайные чашки и блюдца, словом, заботливо накрыла для чаепития стол.

Наблюдая за ней, я отогрелся и, не дожидаясь приглашения, слез с печи, присел на табуретку к краю стола.

Она разлила по чашкам чай.

— Угощайся.

Я молча принимал ее заботу.

Чайную церемонию разделил с нами пушистый, крупный, довольно упитанный рыжий кот, совсем не похожий на того щупленького котенка, которого я позапрошлым летом сюда принес. Ему достался кусочек пряника, и он, непрерывно ворочая мордочкой, с аппетитом, как мне показалось, долго мусолил его, не торопясь проглотить.

— Красивый вырос, — кивнул я в сторону кота.

— Красивый, да лодырь страшный, из дома не выгонишь, — с улыбкой говорила баба Катя. — Мыши у него под носом снуют, а ему хоть бы хны. Одну бы хоть словил. Ни разу не видала.

За застольной беседой неспешно мы выпили по несколько чашек терпкого иван-чая, подслащивая его малиновым вареньем, закусывая имбирными пряниками.

— Отогрелся? — интересовалась баба Катя. — Ступай теперь с Богом, пока не стемнело. Дома-то, небось, тя хватились уже. Буран никак не утихомирится. В такую пору вряд ли кто отважится искать тебя. Опять один пойдешь. С пути штоб не сшибиться, в проулки не суйся, огородами не ходи, дорогу не срезай. Иди улицей, прям до конца Коверины, потом у дома Палыча свернешь в Шабановку, пройдешь ее — уткнешься в мост через Вонючку, по праву руку будет Самсоновка, по леву — твоя Шишкановка, иль Легушевка, как вы ее там зовете.

— Баба Катя, чай, не впервой, дорогу я знаю.

— Знамо дело, знашь. Не перепутай, не сшибись с пути, я те об этом толкую. А ты в чем пришел-то? Где твоя одежка?

— На печи. Я ее над костром подпалил, когда грелся, а тут водой залил, теперь она там сушится.

Я достал с печки свою мокрую фуфайку, вся она была усыпана прилипшим к ней мелким мусором, отчего вид ее был весьма затрапезным. Виновато показал бабушке Кате прожженную дыру. Та от изумления всплеснула руками:

— Господи, што ш ты с ней сделал? Новенькая ведь была, по всему видать, совсем неодеванная, а теперь?

Слова ее я пропустил без ответа, удивительным для меня было то, что из прогоревшей дыры все еще тянулся дымок. Баба Катя забрала у меня фуфайку, положила себе на колени, оглядела дыру, потом не спеша выщипала оттуда тлеющую вату, быстрыми мелкими движениями натруженных пальцев потеребила обожженные края прорехи, и фуфайка перестала дымить.

— Вот как надо было эту беду гасить. — Она демонстративно, еще раз напоказ потеребила обгоревшее плечо фуфайки. — А ты — поливать… Нешто можно вату водой залить…

Слышать ее упреки было до соплей обидно. Я мысленно с досадой корил себя: «Это ж надо быть таким бестолковым! Так просто, оказывается, можно было справиться, а я что натворил?»

Однако дело сделано. Давно пора домой.

Баба Катя засунула мои шерстяные варежки в карман пострадавшей фуфайки, свернула ее, перевязала бечевкой, чтоб в таком упакованном виде ее было легче нести. Одела меня в свою, по-женски отороченную, с пуговицами на правую сторону, овчинную шубейку, дала взамен варежек овчинные рукавицы и, перекрестив, проводила.

В таком выряженном виде я и явился домой.

Добрался засветло, но уже смеркалось. Ожидание там затянулось, и в доме начался переполох. Что делать, по-прежнему не знал никто, а просто ждать становилось нестерпимо тошно.

Мое появление разрядило эту гнетущую обстановку.

— Ну вот! — громче всех объявил о моем появлении сосед дядя Леша. — Я ж говорил, придет, а вы не верили. Вот, полюбуйтесь!

И, обращаясь к матери, махнув рукой, скомандовал:

— Дуська, давай, скока тебя уговаривать. «Не за што, не за што». Вот, встречай. Наливай. Теперь есть за что.

Мать, вздохнув с облегчением, откликаясь на его просьбу, достала бутыль, набулькала ему полный граненый стакан самогонки.

Бабенька, оглядывая меня, сдержанно, тихонько в кулачок посмеивалась:

— Откуда ты такой ряженый, нешто с ярмарки?

Сестренка, высоко подпрыгивая, хлопала над головой в ладоши.

Отец молчал, смотрел в мою сторону, довольно улыбался.

Дядя Володя со словами: «Слава Богу, благополучно все обошлось, все образумилось», — тут же заторопился до дому.

Довольны были все.

Позже фуфайку отстирали, залатали, и я еще не раз потом надевал ее, играл в ней в хоккей.

С той поры слово «буран» в первую очередь будит во мне именно эти воспоминания.