Порождение сына

Данир Дая (2024)

Какова ценность памяти? Макс, что способен реконструировать все события до и после возникновения аномальной зоны «Порог», не может в точности ответить на этот вопрос. Как и не может ответить, какое лицо у его отца, почему у него не заладились отношения с матерью, почему он развёлся с женой, что именно произошло, после чего он отвернулся от дела своей жизни, и, самое главное, для чего он пьёт таблетки, чтобы заглушить боль прошлого? Ответ может дать лишь радикально настроенный глава секты «Целом», который объявил войну правительству. Но готов ли Макс к этому?

ГЛАВА ВТОРАЯ. КУПОЛ

Детство. Я могу документально, слово в слово, зачитать постановление по созданию исследовательского центра на востоке Злитчения. Реконструировать события, значимые даты, указать высокопоставленных лиц.

Я держу в голове поимённо проживающих в доме тридцать на улице Зелена, а в моей полке, затесавшихся меж книг, пылится бухгалтерия продовольственного магазина дома напротив.

Всю сознательную жизнь я хочу найти детство среди этих сухих фактов, которые послужили переменной общества, его раскола, но себя я там не нахожу. Однако могу восстановить хронологию.

Хронология, которая шлейфом ложится на этапы моей жизни: от зачатка до «толчков», которые именуют ещё и вспышками. От возведения города до смерти отца тем злополучным днём.

Придерживаясь хронологии событий, получается, что родители обручились в момент подписания приказа №0012/33, который подразумевал, что исправительный лагерь в окрестностях горнодобывающего комбината получает статус «город» под грифом «секретно».

Я был не первым ребёнком — до этого был ещё выкидыш. Тем временем был вырыт котлован, а приказ получил название «ПоРо» и перешёл в состав управления полуконспирологичного Красного пояса, подотделом КГБ.

Пол Рокос — стоит поговорить об отце психотроники. Рождённый в непримечательной семье из научного руководителя и жены-домохозяйки. О детстве мало что есть.

Отчёт жизни Пола Рокоса можно начать с назначения его доцентом психологии кафедры социальных наук. Именно тогда в обществе популяризовались статьи парапсихологии.

Раз уж общество заинтересовалось оружием на грани фантастики, которое излучением может свести человека с ума, то государство обязательно обратит внимание. А где государство, там и военные цели.

Государство — это в принципе такой огромный мальчуган, что скачет по двору с изогнутой палкой. Представьте, что с ним случится, когда ему покажут не палку, похожую на ружьё, а броневик.

Врачи ставят неутешительный диагноз: если я и не умру при родах, потянув за собой мать, то точно не доживу до следующего дня рождения. А проект «ПоРо» обрастает грандиозными планами по созданию сверхсолдат и запрограммированных партизан.

Рокос умер он инфаркта в сорок восемь. Какие-то документы сообщают, что Рокос курировал проект, другие — опровергают. Однако его инициалами назван исследовательский центр.

А после уже общество додумало приписать букву «Г». Все заключённые лагеря реабилитированы, но их судьба незавидна. Если отталкиваться от документов, точнее от их отсутствия, они не рождались.

Мама носит меня шестой месяц. В части отца выходит приказ о переводе. Дают время подготовиться. В Бельнусе проходит съезд. Торжественный, важный. Бельнус славился преступными группировками.

На это закрывали глаза, даже после нелегальной сходки. Даже после наркооборота Злитчеполис не повели глазом. Но при съезде — другое дело, всё должно быть чистенько и опрятно.

Рейды, зачистки, закрытые суды и крайние меры. По ушам потекли слухи про какой-то секретный проект, где выжигают мозги вместо смерти. В тот момент это ещё можно было назвать слухами.

Свидетельство о рождении Макса Велки, рождённого тридцатого августа семьдесят девятого. Родили поздно, задержался на две недели: мать поскользнулась и упала на лестнице.

Видимо, инстинкт самосохранения сработал. Секретный город получил официальное название вместо проекта «ПоРо» — Онгевест. Северо-восток, три часа до столицы, чистый воздух, приятные соседи.

Жители сплошь учёные из вшивой интеллигенции, офицеры, а также прокажённые, шизофреники, прошедшие лоботомию, слепые, немые, преступники, маньяки, педофилы.

Мы переезжаем в город Онгевест, сообщая родственникам, что уезжаем в командировку в другую страну. Так сделали все семьи, которые стали нашими соседями.

Я не успел родиться, как мама носила в животе уже Ани-Мари. Исследовательский центр проводит первые испытания психотронного генератора на заключённых «для изменения магнитного поля посредством силы мысли» — цитата.

Изучения грубели, менялись, добавлялись и приводили к летальным исходам, но продолжались финансироваться из желания получения запрограммированных солдат.

А я пошёл в первый класс.

Детство. Память — злая штука. Память легко править, заменить. В ней легко заблуждаться. Память о детстве представляется мной калейдоскопом. Битые стёклышки, что расщепить — смысла не имеют.

Но вместе, хоть и абстрактно, имеют общую картину. Я не допился до момента, когда, твёрдо убеждённый, могу обозначить, что родился в октябре девяносто второго.

Есть бумажка. Бумажка, что я жил ещё тринадцать лет. Но до этого промежутка времени я ощущаю благоговенный сон. Отпечатки, отзвуки, ощущения, запахи.

Говорят, что для психики и иммунитета полезны воспоминания, но, как щёлкает в голове, — ощущаю дикую тоску. Будто всё, что было до промежутка тринадцати лет, — потерянный рай.

О чём-то подобном говорило радикальное крыло «Целом». Обращение от 12 марта 2019 года. Очередной погром с поиском прокажённых. Нет, я вновь утекаю от сути, теряя след своего детства.

Детство. Помню выборочно. Из детства я помню гогот отца, а вот лицо — клякса. Помню ещё его руки. Крепкие, волосатые. У меня сейчас такие же. Помню, как мама рассказывала, что у нас с отцом похожи уши.

Помню её слова, а где именно она их произнесла — не помню. То ли на кухне, то ли во дворе, когда пакеты несли. Как ругали Ани-Мари за пролитую краску на свежий ламинат, который заменили с премии отца.

Ни лиц, ни действия, ни слова — сладковатый запах, который забился в слизистые. Но подобное не имеет за собой вес, кроме шлейфа чего-то далёкого, на грани настоящего и фантазии. И стоит ли верить этим помутнениям?

***

Я механически кивал, пародируя действия на экране. В сотый раз пересматривал одно и то же обращение подпольной фракции «Целом». Рассматривал каждую деталь, ловил каждое шипение, чтобы убедиться — именно он приглашал меня.

Именно он — партизан по убеждениям, террорист по статье — хотел, чтобы я донёс забытую правду. Но подмечал иронию: пропагандируя идею, что мы — единый дух Бога, религиозное течение не смогло договориться, раздробившись.

Пролистывая комментарии, народ чествовал героя, ненавидел и проклинал, а главное — не оставил никого равнодушным. Отстрелы продолжали музицировать по улицам Бельнуса. Мне срочно нужно было искать путь.

Если я не сделаю это в кратчайшие сроки, то брать интервью будет уже не у кого.

— И вы узнаете кару, — зычно грозился Матус. — Вы узнаете, что такое око за око.

Без усталости танцевал телефон на столе, от вибраций добравшись к краю стола. Страшно брать трубку. Пару людей смогли бы выручить меня и сквозь град из пуль пронести вглубь «Порога».

Проблема лишь в том, что их тела давно в холодных объятиях земли. Звонят клерки, что и на метр не подходили к блокпосту и ни разу не отправляли заявку на статус D. Молодняк.

Правильно делали, осудить их за это — равно сказать ветеринару, что он трус, раз уж не сунул голову в пасть голодному аллигатору.

«Что вы думаете о нынешнем положении вокруг аномальной зоны?», — предвкушал вопрос.

Я не думаю ничего. Мне нечего сказать. Я потерян вместе с обомлевшим обществом. Боли в животе скручивали тело. Расползлись продавцы, что готовы отдать «Ратлит» за конский ценник. Объявления быстро снимали.

То ли спрос большой, то ли «Манн, инк.» позаботились, чтобы не дестабилизировать ситуацию. Телефон треснул об пол. И всё резко затихло. Ни звонков, ни гула с улицы.

Редкие, раз в десять секунд, удары по карнизу забились ливнем. Я осмотрел улицу. Что-то неладное. Залез в ленту, обновив её. Две молнии с подписью: «Экстренное обращение Павла Манна».

Огромный зал, отделанный деревянными панелями, с креслами из красного бархата, на которых ютились задницы в костюмчиках и нервно перешёптывались.

Одна камера снимала, как другая снимает третью. Все ждали, кто-то взволнованно ходил от стены к стене. Куча охраны: трое на квадратный метр. Даже с таким количеством телохранителей это смелый ход.

Но глупый. Лысый, с гладко выбритой головой, с шеей, как спичка, и ростом, собирающим косяки двери, мужчина в строгом костюме, на котором прикреплен бело-красный в тонкие полосы флаг Злитчении.

Павел Манн проходил спеша, подправляя пуговицы на пиджаке, а за ним змейкой шла ещё тройка охранников. В зале возникла гробовая тишина, каблуки громогласно отстукивали к креслу.

Павел Манн с выдохом присел, задув кучу микрофоном на столе. Долго собираясь с мыслью, приклеив подбородок к груди, он наконец поднял свой грозный взгляд.

Пододвинулся к столу, упираясь об него рёбрами.

— Я, — басисто произнёс он, — Павел Манн: владелец компании «Манн, инк.», гражданин Злитчении, волонтёр, патриот своей страны, отец трёх детей и добросовестный налогоплательщик, обращаюсь к членам Злитчедом. Сотни моих рабочих погибли под обломками завода, тела многих, которые ещё достают, погибли от ужасающих, нечеловечных действий нежелательной организации «Целом».

Павел сдержал паузу. Видно, как на лысой, сверкающей голове выступили вены.

— Дети остались без родителей. Тысячи людей получили травмы, а обычные граждане — остались без нужд первой необходимости. Без вещей, что приносили им радость каждый день. Под угрозой мы остановили все свои фабрики, закрыли магазины и прекратили логистику. Все сотрудники ушли в оплачиваемый отпуск, а семьям пострадавших мы пытаемся помочь всем необходимым. «Манн, инк.» — честная компания, производящая детские игрушки, пищевые продукты, медицинские препараты, не сможет долго оставаться на плаву. Как и экономика страны.

Он повысил голос, стукнул по столу, отчего сидящие в зале шарахнулись, а охрана чуть не пришла в действие.

— Мы не должны жить под страхом обезумевшей группы. Мы не должны страдать от рук экстремистов, которые решили, что могут выбирать: кто «Целом», а кто «Порождение сына». Поэтому, от лица граждан Злитчении, прошу признать религиозное течение «Целом» террористической организацией. И прошу возобновить ход программы «Купол».

На этом его обращение закончилось. Встав с кресла, он мигом проскользнул к выходу, а толпа, внимательно впитывающая каждое слово Павла, резко вздыбилась, выкрикивая вопросы невпопад.

Трансляция прервалась. В моей голове начался отсчёт: от обращения до начала полномасштабной операции я обозначил время в три дня.

«Кто же может провести меня?» — массировал переносицу, пытаясь вспомнить хоть одно имя.

И, посмотрев на стену в озарении, я захохотал так, что будто желудок разорвался — такая боль была. Я улёгся на стол, препечатавшись лбом, обвил руками грудь. Ко рту полез горький ком.

Пройдя все стадии принятия за пару секунд, оценив все за и обернув в плюсы все против, я, подобно Манну, скользнул к беснующей улице полускрюченный.

***

Путь пролегал через центр. Я мог наблюдать, в какой мрак окутался город за последние сутки. Стоило торопиться, и, что неочевидно, я шёл пешком: аккуратно выстроились баррикады, а магистрали встали из-за выскакивающих на дорогу протестующих в красных халатах.

Шёл торопливо, но из-за невыносимой боли в животе выходил лишь прогулочный шаг. Сам не заметил, как втесался в толпу, что волокла меня, подхватив за руки. Живой барьер из Злитчеполис становился уже от квартала к кварталу.

Цельная масса будто проходила через лабиринт кишки. Огляделся: я точно не среди пацифистов «Целом» — среди обычных граждан, сочувствующих или нет. Однозначно не скажу, за что или против чего они вышли на демонстрации.

Проблем накопилось множество. Выбрать среди кучи одну единственную и самую неприятную — невозможно. Катализатором стал резкий дефицит. Прямо сказать, Злитчедом подобное тоже не по нраву.

По пути выхватывал лозунги из перемешанных голосов:

— Мы хотим есть!

— Злитчедом под арест!

— «Целом» под «Купол»!

— «Купол» — наш яд.

И я понимал каждого. Многие не могли расплатиться с долгами после кризиса, многие потеряли работу из-за причастности к «Целом». Ребята, на чьих лицах печаталось Милосердие, требовали лояльного отношения.

Требовали отмены плана «Купол» либо из-за того, что их родственники примкнули к радикалам, либо из-за того, что прекратится производство «Ратлит». Требовали быстрое принятие плана «Купол» либо ради безопасности детей, либо ради продолжения испытаний человеческого рассудка.

Зрели реваншисткие настроения, желание победы в проигранной войне, были «белые плакаты», что желали отделаться от статуса больных, ветераны «Порога» требовали повышения льгот по безработице, националисты злились на иностранных специалистов из Комитета «По Изучению Порога», что воруют рабочие места у Злитчан.

И каждый сталкивался лбами. Злитчеполис лишь приходилось разнимать людей, усаживая в передвижные камеры. Из-за дефицита оных и те, и другие, и третьи, и десятые садились друг напротив друга в узком помещении, переламывая носы уже там.

Вот что происходит, когда люди в сети обезличивают друг друга, когда СМИ, финансируемые группами, компаниями, неравнодушными и желающими устроить задницу в кресло помягче, стравливают людей в эпоху постправды.

«Жители Милосердия съели ребёнка», «Мы узнали, что происходило за закрытыми дверьми Злитчедом в эпоху кризиса», «Целом» проводят собачьи бои. Смотреть» — и это из последнего, что я заметил из заголовков.

Пёстрый заголовок ради информационного шума приводил к личным обвинениям всех в «Пороге» и последующих за ним проблем. В комментариях извечно собирались эксперты, у которых правда правдивее, и грозились перебить всех несогласных.

Теперь же сеть разбирала по кусочкам тротуары, играя в снежки камнями, выстраивала себе базу из шин и всевозможного мусора на улице, а самое мирное, что они делали с противоположной группой, — освистывали их.

Злитчеполис не хватало штата, и собрать всех протестующих не хватало ни рук, ни техники. Стягивались сержантики военных частей поблизости, и им приходилось, глядя в глаза своим соседям, друзьям, любимым, забивать всевозможные недовольства.

Для предупреждения пронеслись пули в воздух, но это мало кого волновало в криках, звонких ударах по хрящам, в лозунгах. Все хотели вбить свою правду в противоположную морду. Что до официальной церкви — им плевать.

Нет, конечно, пасторы пытались спрятать в храмах истекающих кровью и оказать малейшую первую помощь, но они проиграли эту битву с дьяволом. Если люди отвернули шею от Бога, то повернуть её обратно выйдет, только переломав позвонки.

Как говорил мне в одном интервью ныне покойный пастор «от народа», как его кличили: «Пытаться обернуть в благоразумие наше общество — словно кричать в глухом лесу столбам-деревьям, высохшим и полным тварей». Повесился через год.

Пастор критиковал «Ратлит» и называл адамовым яблоком всю эту продукцию. Закономерно ли это действие — сказать не могу, но факты критики и смерти прекрасно ложатся друг на друга.

Самых агрессивных видно не было: они под шумок рыскали по магазинам, разбивая витрины, и для отвлечения внимания поджигали автомобили. Службы становились в один ряд с гражданскими автомобилями. Огонь подхватывался, загоралась ещё одна и так далее.

Улицу окутал дымок и духота от проливного дождя в жаркий день. К горлу подкатывал камень из желчи и выпитого кофе с утра.

— Соблюдайте общественный порядок! — гололистно требовал майор Злитчеполис. — Любая провокация преследуется законодательством Злитчении!

Общей группой нас занесло на аллею, которая упиралась в жилой дом. Из окон наблюдали тысячи глаз. На седьмом, последнем, махали флагом Злитчении, посвистывая гимн.

Толпа вывернула влево. Там, вдалеке, проходила ещё одна группа из красных халатов. Как роботы, синхронно и монотонно они произносили:

— Мы все едины! Мы все едины!

Противоречие их слов и действий: они хотели отмыться от своих коллег, взрывающих здания и ворующих поезда, но не хотели отдаляться от идеи целости общества. Я пытался вытиснуться из толпы, что в ответ красным кричали:

— «Целом» в «Купол»!

Я не в том возрасте, чтобы принимать в подобном участие. Я помню свою горячую голову и как мы выходили под эгидой: «Будущее для обездоленных, счастье без труда». В наше время действительно было трудно пробиться.

Адрес с Милосердия, а если и рождение в Онгевесте, то, если тебе не повезло с твоими талантами упираться в потолок, то тебя переламывало. Но никто не хотел брать к себе выходцев из гетто.

Таланты приходилось использовать в нелегальной сфере, чтобы хотя бы покушать раз в неделю. Выходец из Онгевеста — стопроцентный псих, который ещё и живёт в Милосердии, а там сплошь бандиты.

Всех под одну гребёнку. Шизик, проститутка, синяк, нарик, барыга, вор, отсидевший, сын отсидевших — подставьте любой порок, и за это нас ненавидели. Я не видел своего будущего, потому что у меня его украли.

Украли нагло, не стесняясь, и насмехались из-за того, как облапошили дурачка. Наверно, сейчас бы я лежал где-нибудь в притоне, часами разглядывая прогулку таракана, если бы ушёл из дома.

Если бы мать не сошла с ума от горя и не обратилась к зачаткам «Целом». Если бы мать не сказала, что я больше не её сын. Если бы Ани-Мари смогла убедить меня тогда, стоя на коленях.

Если бы я не устроился в бордель. Если бы не увидел Баварца. Если бы не стал журналистом. Я мог долго рассуждать, кем бы стал, если бы мог выбирать; кем бы стал, если бы не череда случайных происшествий.

Память нахлёстом возвращалась ко мне, но разобрать её по полкам не выходило: слишком много слайдов прокручивалось в голове. Я наконец смог овладеть телом и отдалиться от столкновения.

Присев на бордюр, размытым глазом наблюдал, как по асфальту разливалась кровь. Снова, как лезвие, капли покатились вниз, чуть ли не разрывая кожу. Таким уставшим и больным я чувствовал себя до терапии.

Терапия, что помогала мне восстановиться. Волнения, воспоминания. Боль. Бледная кожа Ани-Мари. Как там мой сын? Как там мой Ян? Здесь ли он? Почему липкие руки? Почему привкус металла?

Оперевшись об колено, я по инерции шёл, куда мне нужно, совсем не помня, где нужный адрес. Где-то рядом, если я вижу шпиль Злитчедом. Совсем рядом зелёный прямоугольник коттеджного комплекса.

Автопилотом, с горем пополам, я дошёл до чёрных ворот, рядом с которыми стоял хиплый мальчуган. Охранник, чтоб его, который, может, месяц назад только сдал школьные экзамены.

Увидел меня, пошатывающегося, сырого дядьку, который бледный настолько, что будто прозрачный. Видел — не слишком долго, но видел — его ручки, что тяжелее члена не держали, дрогнули.

Мальчишка навёл на меня дуло автомата.

— Частная охраняемая территория! — промурчал он мне, стараясь сделать это угрожающе.

Мои прилипшие губы еле шевелились:

— Мне нужна Ани-Мари. Это моя сестра.

— Частная охраняемая!..

Не успел охранник договорить, как я выставил руку вперёд:

— Ани-Мари. Моя сестра. Живёт здесь. Муж — Коэн. Сын — Артур. Я Макс Велки. Может, не знаешь меня. Я журналист. Подъезжал к этим воротам на чёрном япошке, раритетном.

Я сдержал паузу и вздыбил брови, как бы спрашивая, понял ли он все мои слова.

— Ещё движение, и это будет расцениваться как нападение.

Видимо, не понял. У меня совсем не осталось сил даже держаться на ногах.

— Сестра моя. Ну. Что ты? — промямлил, как с полным ртом жвачки во рту.

Свалился сначала на колени, а потом пришиб голову об бордюр.

***

Свет резал глаза через закрытые веки. Я понимал, что нахожусь во сне: лёгкость в районе груди и некоторая грузность тела припечатывала меня к холодной земле, которую я практически не мог осознать, но ощущал.

Вьюга протяжно напевала, не ограничиваясь в пространстве, а на лицо будто летела металлическая стружка. Наконец я смог раскрыть глаза, увидеть окружение: знакомое, считай, родное, но в ином ракурсе.

Противоречивые ощущения, что и пугали, и давали чувство облегчения. Подобное я, плутая в вечном повторении кошмара, не ощущал никогда. Обычно сердце ломало рёбра, кончики пальцев немели, а тело было не подвластно мне.

А сейчас я будто бы мог сам строить собственную траекторию, но, словно приученный, словно собака Павлова, снова лез в те дебри, где меня ждал Баварец, Йозеф, захлёбываясь в крови.

Снег скрывал следы крови, но я и без этого знал, куда идти. За стеной падающего снега за мной наблюдала сфера. А голос повторял в голове, что пора. Шёл к столбам деревьев.

— Щенок, что гонится за собственным хвостом, — закрутился голос Йозефа в голове.

Это не было похоже на диалог нынешний. Скорее вытянутый из прошлого, что похрипывает пластинкой.

— Каким ты был, — жаловался Йозеф, — таким и остался.

— Зато я не продал собственную жопу, — раздражал своего старого друга.

— Ты-то? Грёбанный лицемер!

— Фанатик, твою мать.

Мы перебрасывались оскорблениями заочно, до того, как я дошёл к обезображенному телу. Путь до него показался вечностью: коридор, что вёл к Йозефу, расширился до неузнаваемости.

— Я старался воспитать в тебе честь. Достоинство. Дал тебе будущее, твою мать! — кричал Йозеф. — А чего хотел ты?

— Выбраться из нищеты, — в сердцах сказал ему. — Чему ты жалуешься, старый хрен? Ты тянул мне руку помощи, а в итоге сам и погряз в яме дерьма. Я ли виноват, что кто-то не оправдал твоих надежд, которые не имели под собой почку?

— Выбраться из нищеты? — гоготал Йозеф, от злости прослушав всё сказанное после. — И чего это стоило? Фабрика кошмаров вместо родного города? Убитые соседи?

— Они же этого и хотели. Мрази из «Милосердия», что манипулировали разбитым обществом, их ты пытаешься огородить? Защитить от злого правительства? — пародировал я устрашающий тон, гиперболизируя его.

— Ты ведь видел всю правду.

— В чём правда, Баварец? — не сдерживался и уже кричал на Йозефа. — В чём? Ты помогал не тем. Помогал не так. Ты полез к людям, целей которых не знал. Ты не знал, а я прекрасно накушался дерьма, который они преподносили. Ты совершил ошибку и не хочешь признавать её.

— Чем же ты лучше: помогаешь пешке, чтобы Злитчедом не упала в грязь лицом? Тебя посадили на крючок, лишь бы ты стал частью системы! Ты ведь видел всё своими глазами. Мы вместе!

— Мы продаём разную правду.

— Мы правду рассказываем, — возразил Йозеф, сплёвывая. — В них есть надежда.

В голосе его появилось нечто мечтательное, заворожённое, когда речь шла про «Целом». Меня тошнило от такого приторного тона.

— Я думал, — потухал он, — что и в тебе видел ту надежду, рассвет. Ты прав: я виноват, что поверил в тебя.

— Старый пёс потерял нюх, — сквозь зубы произносил я, предохранитель щёлкнул.

— Стреляй ты уже. Слишком много слов.

Я всё ещё шёл. Ботинки хлюпали, подошва отходила, и с каждым шагом казалось, что вот-вот и я встречусь лицом к лицу с Йозефом. Но я шёл, шёл и шёл.

— Ссышься, сынок? Как и ссался всегда. Выбраться из нищеты, говоришь? Ты присосался из страха сказать против. Привычка сосать сиську мамки-то даже к сорока не ушла, да? Зря ты свалил из дома. Зря я подобрал тебя. Животное.

Слышно, как пустой отзвук удара рассеялся поблизости — это лоб впечатался в дуло.

— Стреляй, ссыкуха! Твой новый папочка Манн будет доволен! Стреляй же, сука!

Но вместо этого я открыл глаза.

В мои глаза лазерной указкой светил Артур с высунутым языком, как делают озадаченные люди. Делал он это с таким интересом, что отвлекать его я не стал, даже из-за дискомфорта.

Однако, увидев меня, он опешил и со стеснительной улыбкой убрал указку за спину, сделав пару шагов назад. Я легонько улыбнулся ему и подмигнул.

— Хочешь узнать, как лошадь кусается? — с хитрым прищуром обратился к Артуру.

Он помотал головой и сделал ещё шаг назад. Размах моей руки дотянулся Артура, однако я позволил ему увернуться, и с визгом он умчал в другую комнату.

— Артур! — кричала из спальни Ани-Мари. — Дяде Максу нужно отдохнуть.

Полностью осознав пробуждение, я осматривал залитую зеленью гостиную. Простор, который можно разбить ещё на пару комнат и лишний этаж до потолка. Плед давно скомкался у ног.

Я успел подсохнуть от дождя. Посмотрел в окно — звукоизоляция не позволяла проникнуть творящемуся на улице беспределу. Только немного дребезжали стены и сверкало небо. Изредка, но точно в цель — сердце ёкало каждый раз.

На удивление, я чувствовал себя свободно. Тошнота прошла, голова встала на место, а во рту не сушило. Если меня не тянуло к «Ратлит», значит, кто-то об этом уже позаботился.

Аккуратно перетащив ноги на пол, я принял вертикальное положение и старался не переусердствовать. Память закупорилась. Не то чтобы я не рад этому, но снова чувствовал апатию.

Чувствовал, что потерял собственное я, а осталась лишь оболочка: хрупкая, вне зависимости от габаритов моего возраста, нежная и собранная по кусочкам. К такому вряд ли привыкнешь.

Из кухни доносился лязг тарелок, удары ножа об доску. Приятные домашние хлопоты с волшебным пряным запахом. Артур добежал, пролепетал что-то невнятное, и шум прекратился.

После, выйдя к косяку двери, на меня смотрел статный, опрятный мужчина с лёгкой щетиной и, как нос корабля, укладкой волос. На лице виднелось наигранное счастье, которое скрашивалось косым впалым шрамом на половину лица.

По комплекции он меньше меня, но бочки на руках с правого хука свалят даже быка.

— Очнулся?

— Что ты мне дал? — наглаживал я брови.

Коэн оторвался от двери и подошёл к кровати, сел на корточки.

— Позволишь?

Не дожидаясь ответа, он начал водить перед моими глазами пальцем.

— Следи за движением, — указывал он мне.

Я покорно водил глазами из стороны в сторону.

— Я дал тебе обычные нейролептики, — всё же ответил он мне, — без токсинов и примесей.

Коэн достал телефон с фонариком и проверял, как сужаются мои зрачки. Результат его не обрадовал, но и не разочаровал.

— Но, видимо, они лишь заглушают психоз, — констатировал Коэн.

— Не понимаю, о чём ты.

— Гложишь себя? — убрал он фонарик и строго осматривал мои полные дизеориентации глаза.

— Про что ты?

— Ты говорил во сне. Кошмары?

— Скорее, бред.

— Ну, поделом, — скрывал за улыбкой неприязнь Коэн.

Он продолжил осмотр, приходя к неутешительным выводам.

— Как давно не пил таблетки? — по-докторски, отстранённо расспрашивал меня Коэн.

— Не знаю, — прикидывал прошедшее время. — С аварии. Сутки, может.

— С аварии? — поднял Коэн бровь. — С аварии прошло три дня.

Меня это искренне удивило: неужели час проходил за два?

— И зачем ты пришёл?

Я не успел ответить Коэну, как из спальни выбралась Ани-Мари. Она миновала мужа и присела рядом со мной, поглаживая моё плечо.

— Что с тобой? — по-матерински обратилась она ко мне. — Ты не на шутку нас напугал.

— Я… Мне звонил… Матус.

Коэн в удивлении приподнялся, попятившись назад.

— Кажется, ты ещё в бреду.

— Лидер секты? — уточняла Ани-Мари у всех, кто находится в комнате, потому что не верила в подобное, но после повернулась вновь ко мне. — И ты пришёл…

— Да, — перебил Ани. — Мне нужен Коэн.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — она приложила ладонь к моему лбу.

Моё лицо сделалось камнем. Ани-Мари молча смотрела то в один, то во второй мой глаз. Я кинул взгляд на Коэна, что опешил, сложил руки на груди и прикусил губы, смотря на свою жену.

Не желая продолжать диалог, тем более такой резкий, без прелюдий, Ани-Мари тотчас скрылась на кухне, подхватив с собой Артура, что подсматривал за дверью одним глазом.

Коэн пошёл вслед за Ани-Мари. В разочаровании, что никто не желает поддержать мою идею, я закрыл глаза и на ощупь побрёл за всей оравой.

На кухне, со стенами из белого мрамора и дорогой утварью, которую я видел в детстве по телевизору, считая, что такой ремонт — выдумка, стояли глубокие тарелки, противни и как минимум две сковороды, полные еды и закусок.

Неподалёку от места готовки, ближе к панорамному окну, стоял обеденный стол, такой же мраморный, прибитый к полу. С него смотрела Ани-Мари, сдавленная противоречивыми эмоциями.

Рядом с ней Артур ковырялся в тарелке, пытаясь вилкой захватить побольше гороха. Коэн доводил до готовности мясо у плиты и, повёрнутый спиной ко мне, кивнул в сторону:

— Присаживайся.

Я кратко пожал плечами и прошёл вглубь. Усмотрел за окном, как шелестит листва, хоть ветра не было. Скуля от сдающихся мышц, что будто скрестились между собой и невыносимо болели, я сел.

— Давно ты подтолкнула Кона к готовке? — спросил я с лёгкой улыбкой у Ани-Мари.

— Он любит нас побаловать. Когда не в командировке.

Я посматривал за Артуром, что усиленно захватывал горох и, пытаясь сдержать баланс, завести их в рот.

— Баловать он вас любит, да? — спросил у Артура.

Он лишь услужливо улыбнулся.

— Если бы нас так кормили в детстве, — пробурчал.

— Говорят, — подходил Коэн с несколькими тарелками в руках, укладывая каждому по порции, — «готовить — это как писать музыку. Одно неверное движение — и всё испорчено».

— Пахнет великолепно.

— Ешь, Макс, — заботилась Ани-Мари. — Выглядишь, будто неделю не ел.

— Паста аль форно с соусом бешамель, — отвечал на мою лесть Коэн. — Пальчики оближешь.

Коэн отобрал тарелку с горохом у Артура и поставил более приемлемое блюдо.

— Про тебя тоже не забудем, парень, — трепетал по волосам Артура Коэн освободившейся рукой.

— Я думал, ты умеешь готовить только на гриле, — подшучивал над Коэном.

Тот уселся за своё место и вдохнул приятный запах, доносящийся из тарелки.

— Я быстро учусь, — подмигнул Коэн.

Коэн схватил свои ладони так, что на тыльной стороне лежали пальцы, и пододвинул их к груди, закрыв глаза. Он начал нашёптывать молитву, которую произносят «Целом» перед едой.

Смотреть было, мягко говоря, неприятно, зная, что творится на улицах. Ани-Мари заметила мой недовольный вид и кивнула, словно говоря: «Не понимай, но принимай».

За отцом повторил и Артур, совсем не понимая данного жеста — просто впитывая, что делают взрослые.

— Приятного аппетита, — после коротких благодарностей Богу Коэн схватил вилку.

— Приятного, — в ответ, почти хором, пожелали мы.

Соблюдая правила не говорить с набитым ртом, мы замолчали. Я действительно не слышал визгов, очереди автомата, лозунгов за окном, но одна только мысль покрывала меня мурашками.

Счёт шёл на секунды. Чем раньше я начну этот неприятный диалог, тем будет лучше.

— Я понимаю, что говорил тебе, — обратился к Ани-Мари, уткнувшись в тарелку. — Но это шанс не только для меня, но и для матери.

Ани-Мари не смогла сдержать смех, прикрыла рот рукой.

— В какой момент ты начал думать о маме?

— Это важно не для меня или её. Это важно для тебя.

— Знаете, — пытаясь отвлечь нас от ссоры, произнёс Коэн, — это великолепная еда. Макароны — основа, бешамель — роскошь. Сыр — власть.

Коэн ткнул вилкой в дымящуюся пасту, показывая слой томатного соуса.

— Горечь реальности, — наивным тоном сказал Коэн. — Паста пропитывает всё. Сверху корочка хрустит. Вкусно. Но внутри всегда что-то пережаренное или слипшиеся. Отличная аллегория общества, верно?

Коэн искал поддержки в наших недоумённых глазах.

— Итальянская кухня, как и любое искусство, подражает жизни. Расслоение, отчаяние, несправедливость — это ведь наша история, не так ли? Власть закрывает на это глаза, а такие, как Манн, паразитируют на этой системе. Но, — он сделал паузу, подняв вилку с кусочком пасты, — если макароны, соус, сыр и специи объединятся, смешаются в гармонии, что получится?

— Вкусная паста? — с сарказмом я спросил у него.

Коэн улыбнулся.

— Не просто вкусная, нет. Идеальная. И точно так же мы можем стать чем-то цельным. Прекрасным. Главное — помнить, что даже пережаренный кусочек пасты может стать частью чего-то удивительного.

Коэн вновь посмотрел на пасту.

— И раз общество не может пока вырасти до этого, так почему вы должны? Вы семья, которой у меня никогда не было. Я не хочу вставать меж двух огней, но, Макс…

— Ради чего ты хочешь попасть в «Порог»? — перебила мысль Ани-Мари.

— Я потерял след. Многое сделал не так и хочу исправить ошибки.

Все внимательно слушали меня. Кроме Артура: он наслаждался едой и на взрослые разговоры ему было откровенно насрать. Но, обдумывая, стоит ли мне открывать душу в данный момент, слова поневоле вырвались из рта:

— В тот момент, когда мне сообщили, что я ухожу в долгосрочный отпуск без определённой даты и возможного будущего, когда моё имя находилось под запретом целых пять лет, я пришёл в свою полупустую квартиру после развода с женой, залез на самую верхнюю полку, достал старый револьвер, подаренный человеком, которого потерял, — я сделал паузу, вспоминая искорёженное лицо Йозефа, — и засунул его в рот. Тогда должен пронестись гул выстрела, но я сидел так долго, что залил слюной штаны. Я думал. Думал, что именно должен выбрать. Что именно должно пробить: выстрел или справедливость? Видя меня рядом, — с искренним вопросом я обратился к Ани-Мари, которая пыталась сдержать накатившиеся слёзы, — что именно должно было пробить? Ошибся ли я? Мне кажется, что да, но правду я не помню. Кошмары, которые крутятся и крутятся, не дают мне покоя. И, если у меня есть шанс даже не исправить, а хотя бы узнать потерянную правду, которую я не хотел принимать, я хочу это сделать. Ради этого я хочу в «Порог». И я могу помочь тебе.

— Мне? — удивилась Ани-Мари.

— Я знаю, как можно вернуться в наш двор. Я бывал там в вылозки. Знаю тот путь, который не знает никто. Я помогу вам, — смотрел я на Коэна и Ани, — а вы поможете всему миру.

— Претенциозно, — с сомнением скривился Коэн. — Ты совершенно пренебрегаешь своим рассудком, верно?

— Думаешь, там осталась доля здравого смысла?

— Ты не понимаешь опасность своего положения, — закипал Коэн. — Мы рискуем малым, наш план гладок, хоть и страшно оставлять Артура, но вот ты… Ты ведь потеряешь себя.

— Малым? — удивился я. — Мы на пороге второй гражданской войны за фабрику кошмаров.

Меня скорёжило от цитирования Йозефа.

— Я знаю, что мы можем сделать, — в полголоса говорил я. — На крайний случай.

Коэн понял мой взгляд. Мы общались кивками, зная, какие негласные действия предпринимаются там, за пределами разумного.

— У меня нет иного выбора, — продолжал я яростно убеждать двоих под волнующим тиканьем часов. — И я предлагаю помощь.

В знакомые гляделки играли уже Ани-Мари с Коэном. Коэн моргнул первый, выдохнул и вылез из-за стола. Смотрел на Артура, беззаботно поглащающего жирную еду. Масло стекало у него по губам.

— Он до сих пор не говорит, верно? — повернулся к Ани.

Она лишь сжала губы. Вернулся Коэн с картой местности «Порога».

— Значит так, — потянулся Коэн. — Формальности в виде статуса D — малая из частей: бланки заявлений валяются под кроватью, а печати, даже сейчас за завышенную плату, можно достать сегодня вечером. Самое сложное в нынешнем положении дел — найти лазейку.

— Туннели? — предположил я.

— Те туннели, через которые мы раньше проходили, завалили. Оставшиеся, возможно, завалят сейчас, с «Куполом».

— Это по твоей версии гладко?

— Для начала дослушай, — скривил морду Коэн. — Ведрана сможет провести нас тихо и незамеченными.

— Ведрана?

— Да. Боевая девчонка. Снайпер, ветеран гражданской. Списали за ранение челюсти.

— Отлично, — возмущался. — Девчонка будет вести матёрых проникновенцев.

— А тебя сильно пугает отсутствие члена? — спросила Ани-Мари.

— Туше.

— А дальше, — продолжил Коэн, — всё не так сложно. Попадём к военным — покажем статус D. Попадём «Целому» — они меня знают. Твою сохранность гарантировать не могу, но если успеешь сказать, что пришёл по приглашению Матуса до того, как тебе отрежут голову, может повести.

— Мирная религия, да, Коэн?

— Что посеешь, то и пожнёшь, — уколол Коэн мой скептицизм.

— И что, это все трудности?

— Помимо токсинов флора-паразитов, зеркального леса, болота и «толчков», что перемешивает все опасности? Да, думаю, нам особо ничего не грозит.

— Всё равно звучит слишком сладко, — я подвергал сомнению план.

— Никто точно не знает, как изменят программу «Купола», — включилась в диалог Ани-Мари.

— Да. Никакие связи не помогут. Может, тебе лично рассказывал Павел?

— Я всего лишь работаю на его канал, а не пью с ним с утра кофе.

— Поэтому, чтобы избежать рисков и последствий, нам стоит делать всё быстро и аккуратно, не привлекая внимания, и двигаться чётко намеченному пути. Значит, уйдёт у нас как минимум два дня, если уж тебе нужно попасть к Матусу. Итак…

Коэн начал рассчитывать путь, взяв карандаш в руки.

— Я не особо вдавался в подробности его нахождения.

Я чувствовал себя виновато из-за неосмотрительности. Коэн посмотрел на меня с раздражением и застывшим вопросом, идиот ли я, а после подправил голос.

— Раз мы так стройно всё решили, тогда, может, мужчинам стоит сделать перекур?

Тон его был вопросительный, но смысл был утвердительным — мы встали в унисон и побрели к балкону, что выходил в уютный закрытый двор. Я заглянул в пачку — все сигареты отсырели. Коэн предложил мне свои, ароматизированные.

Вежливо предложил мне огонёк, а уже после поджёг свою, попыхивая. Мы смотрели, как добравшийся смог сплетался с сигаретным дымом. Коэн согнулся к решётке и прищурился.

— Да, — протянул Коэн, — время идёт, а всё будто одно. Скажи?

Коэн пытался завязать как можно дружественный диалог, однако я не проникся, смотря в квартиру: Ани-Мари о чём-то весело беседовала с Артуром. Я завидовал ей белой завистью.

— Как часто подходят с просьбой сфотографироваться? — спросил Коэн.

— Дай Бог вспомнят, назвав «этот, как там его», — ухмыльнулся.

— А когда-то выйти из дома не мог, — утопал в ностальгии Коэн. — Как же я нещадно был рад быть частью вашей культуры. Общество ГРЖ — как же гордо это звучало.

Коэн напомнил мне про гражданских расследователей журналистов. Но мне будто мало что говорило это общество — кивнул только, будто помнил.

— А потом что? — погрустнел Коэн. — Сгнобили. Манн скупил все СМИ, кто не согласен — того давно убили. Заточили нас в информационный концлагерь, управляя чисто животными инстинктами и воюя за наши секунды. Стагнация прогресса за дешёвый дофамин. Один ты остался — ветеран. Хрен пойми как. Хотя, я знаю.

— Что ты хочешь сказать мне? — взбесился я на полунамёки.

— Я ведь помню весь шум. Ты, может, заглушил его, но, давай откровенно, — мозги твои давно каша. Да, я сгладил углы для Ани-Мари: попадём на военных — срать им на наши бумажки. Застрелят и разбираться не будут при изоляции. «Целом» на поражение каждого забьют. Блокпосты за сто километров, болота и споры. Но знаешь, какая самая большая опасность? Ты — самая большая опасность. Ты и только ты пополнишь кладбище «Порога». Я знаю, научен.

Коэн расправился и подошёл ко мне, нервно шевеля челюстью.

— Ты же понимаешь, что это твоя последняя вылазка? Правды хочешь? Я этими сказками не проникся. Кому ты эту правду расскажешь? Ты же не тупой. Тогда не смог, сейчас сможешь? Когда благоразумное правительство устраивает цирк, чтобы убить неугодных, которых сами расплодили? В это время ты думаешь, что всю правду расскажешь? Нет, — перебиваясь хохотом, мотал головой Коэн. — Ты-то помнишь всё. Помнишь, вот и гложет. Как компромат спалил, как Баварца прибил. Тебе же подсоском просто надоело быть. Хотел вырваться из тени, себя показать, а потом Манн нарисовался, все СМИ сделались подконтрольными. Ничего не добился, бесился на «Целом» — вот и жизнь прошла, да? Кризис среднего возраста и тому подобное.

— Смотри-ка, — начал я издевательски посмеиваться над Коэном, — тебя в секте научили мораль читать? А правда, что твои ребятки деревню сожгли по идеалогическим причинам, глаза не мозолит?

— А, та знаменитая деревня, которой ни на картах, ни в документах? — обвинил меня во лжи Коэн. — Не туда сворачиваешь, Макс.

— От тебя требуется только проходка. Или что, побольше бабла хочешь? — полез я в кошелёк за хрустящими купюрами.

— Да пошёл ты, — дёрнул Коэн меня за руку, после чего кошелёк повалился на пол. — Твои ублюдские деньги, из-за которых геноцид устроят? Просто хотел предупредить.

Коэн осмотрел кухню, понял, что Ани-Мари его не видит, и злостно выставил передо мной палец, зачитывая предупреждение:

— Тебе не нужны лишние трупы? Хорошо, устроим. Лишь малейший психоз, помешательство — пуля в голову. Каждый «толчок» — осмотр. Намёк повторения твоего прихода, угроза или обсуждение «Целом»…

— Всё сказал? — рявкнул я, затягиваясь.

Коэн промолчал.

— Какого чёрта ты её не отговоришь? — спросил у растерянного Коэна, украдкой показывая на Ани-Мари.

— Отец умер, брат бросил. Госпожа Рената хоть и не была святым человеком, но старалась до конца жизни держать себя в руках.

Коэн забычковал фильтр в пепельницу, потянулся к ручке балкона, но притормозил, обращаясь ко мне через плечо.

— «Целом» лишь козлы отпущения. И ты знаешь это. Твоя мать — не дьявол во плоти. Просто ты видишь в себе её. Ты думаешь, действуешь и приходишь к тому же, к чему и она, поэтому бесишься. Бесишься и становишься извращённой версией матери. Просто не обманывай себя. И ответь честно, ради чего тебе нужно попасть в «Порог»?

— Правда.

Коэн принял ответ в штыки, но сжал кулаки, только бы не сорваться.

— В рот твою правду. Ты паршивая овечка. Не знаю, зачем Баварец тебя взял.

— Взаимно.

Коэн оставил меня наедине на балконе. Я продолжал смолить, недовольный надменным придурком, за которого вышла моя сестра. Его нагон не дал мне ответа, стоит ли мне искать других людей или он снизойдёт милостью.

Лицемерная свинья, что пытается очистить честь благотворительностью и помощью жадным до крови бабуинам. В груди жгло, слюна густела. На улице поразительно тихо.

Зашёл в дом. Никого на кухне. Слышал странный писк, доносящийся из комнаты — только из телевизора, будто вышли на перерыв. Малость смутившись, шёл на зов. У телевизора столпились.

Ани-Мари прикрывала рот рукой, Коэн будто впал в ступор, а Артур обращался к матери, не понимая, что происходит на его любимом детском телеканале. Я прошёл ближе.

Огромная надпись «Профилактика» с прыгающим значком по углам вместо программы с яркими, кислотными персонажами. Нет бы включить повтор программы, но и детей запугать надо.

Я с нежностью улыбнулся, до конца не понимая, чему именно был так рад.

— Началось?

Все переглянулись, осознавая, что, какие бы мы планы не строили — они вмиг поменяются. Осознавая, что спустить время на болтовню — самое худшее, что мы сейчас сделали.

— Артур, — глядя мне в глаза произнесла Ани-Мари, — собирай вещи. Мы идём к тёте.