Порождение сына

Данир Дая (2024)

Какова ценность памяти? Макс, что способен реконструировать все события до и после возникновения аномальной зоны «Порог», не может в точности ответить на этот вопрос. Как и не может ответить, какое лицо у его отца, почему у него не заладились отношения с матерью, почему он развёлся с женой, что именно произошло, после чего он отвернулся от дела своей жизни, и, самое главное, для чего он пьёт таблетки, чтобы заглушить боль прошлого? Ответ может дать лишь радикально настроенный глава секты «Целом», который объявил войну правительству. Но готов ли Макс к этому?

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. МИЛОСЕРДИЕ

Я тонул. Иначе состояние, в котором я пребывал, объяснить не могу. Давление вытесняло воздух, что я жадно пытался сдержать в лёгких. Чувство, будто за ноги тянула пучина, связав свои щупальца несколькими крепкими узлами на моих ногах.

А последнее, что я видел, — убегающий свет. Как только я выдохнул, как только отпустил ситуацию, всё потемнело.

И вновь разразилось светом.

Перерождение, не иначе.

Моя детская комната. Точнее, моя часть от неё, которую делили подпирающим потолок шкафом. Моя часть ближе к окну, Ани-Мари — ближе к выходу. Так решила жеребьёвка.

Иногда мы менялись, но ненадолго: я спал плохо, и меня мог разбудить любой шум, а в семье, где отец приходит с дежурства очень поздно, считай, что у тебя бессонница.

И вот я проснулся. Необычайно тихий день. Только светало. Первым, кого увидел, — накаченный мужчина с джинсовым жилетом на голое тело с постера боевика. Эталон мужества, думал.

Шипела яичница, донося маслянистый аромат, но более ничего не тревожило. Я пнул одеяло, что за ночь превратилось в мой кокон, и побрёл на кухню.

Отец увлечённо наблюдал, как булькает белок, разговаривая с ним. Яичница пыталась донести некую философию — представилось мне и показалось необычайно забавным.

Я протёр глаза и зевнул так громко, как делал отец. Когда я пародировал его басистый выкрик, я чувствовал себя необычайно взрослым. Отец заметил это. Улыбнулся, как улыбался всегда, услышав мою попытку быть его копией.

— Доброе утро, — с любовью, какая есть у отца к сыну, произнёс он.

— Не на работе? — удивился я.

— Отпустили раньше, — перевернул он яичницу.

А после, видимо, осознал, что я стою перед ним, и обернулся ко мне.

— Разбудил? — виновато спросил отец.

Я кинул взгляд на стол, где стояли электронные часы, которых в городе было всего три штуки. Они показывали четверть седьмого, а первый урок начинался в девять.

— Нет, — успокоил отца, — проголодался.

Отец похохотал, словно Санта-Клаус, и поспешил быстрее переложить порцию в тарелку. Усадил меня за своё место, возле холодильника, отдал свою порцию, с которой шла приятная дымка, и начал готовить новую порцию, для себя.

— Мама говорила, — издалека начал отец, — у вас там родительский день?

Он имел в виду открытый урок, где ты представляешь профессию отца через сочинение, однако перепутал название.

— Нет, — растянул я раздражённо, будто отец идиот. — День отца!

— Точно-точно, — обходительно он подправил самого себя, — день отца. Будешь представлять своего старика?

Я посмотрел на него: на нём всегда была форма. Парадная либо рабочая. Иногда мне казалось, что более у него нет одежды.

— Я ещё не начинал писать. На выходных, может.

Я выковырял скорлупу, от которой у меня пропал аппетит.

— Отлично, — обрадовался отец. — Возьму прогул, сходим куда-нибудь, м?

Я закатил глаза так, чтобы отец наверняка увидел недовольный взгляд.

— Но ты же не сможешь, — подловил его на лжи.

— Ради такого дня смогу, — оправдывался отец.

— Где мама? — пытался я сменить тему, чтобы не начать истерику.

— Пошла куда-то с Ани, — сократил он имя моей сестры.

Я взял в привычку также называть её от отца.

— Так что? — отец знал, что может продавить своё желание через настойчивость.

Не стал отвечать.

— Спасибо.

— Поковырялся и ни куска в рот? — обеспокоено говорил отец мне в спину.

Но я уже не отвечал — шёл прилечь перед школой. Не знаю, отчего во мне таилась обида. По моему плану, для отца должна была быть загадка, что я напишу про его профессию.

Я бы написал, как он обороняет наше спокойствие, как некий страж. Он представлялся мне именно таким: твёрдым снаружи, эмпатичным внутри, готовый рискнуть жизнью, лишь бы мы были счастливы.

Но хоть я и уважал его за выбор быть частью армии Злитчении, безмерно обижало, что он не проводил с семьёй время.

Ужины, праздники и моменты, в которых он должен был помочь, как, например, поддержать равновесие при первых оборотах колеса на двухколёсном велике, отец проводил за дежурством и бумажной волокитой.

Мне завидовали ровесники, что у меня есть отец, но я-то понимал: мы практически на одном уровне с ними. Мой отец присутствовал в моей жизни номинально.

В потоке мыслей, бурлящих в голове от гнева, непонимания и неспособности этот гнев выплеснуть и конкретизировать, я сам не заметил, что уснул снова. А проснулся потому, что меня трясла Ани.

— Тебе в школу не пора?

— А тебе? — буркнул я.

— Так я болею. А ты?

Она приложила ко лбу свою потную ладошку. Я пытался шлёпнуть по ней, но сделал хуже себе: её рука отдёрнулась, и я оставил красный след на лбу.

— Подожди, — вдруг осенило. — А сколько время?

— Который час, — подправила Ани. — Почти девять.

— Вот блин!

Следовало торопиться, но спешка вредила сильнее: нога не в той штанине, растёгнутый рюкзак, откуда всё повалилось, и куртка не по погоде. Но я бежал так, что никакой моросящий дождь или градусы на границе между плюсом и минусом не морозили.

В остальном день прошёл скучно. Только посещали мысли, что нужно извиниться перед отцом. Меня расстраивало собственное поведение, которое я не в силах обуздать.

Я не в состоянии был осознать, что отец старался не просто так, но и не мог понять, почему время на работе ему дороже. Как я его должен представлять, если даже ничего не знал о нём?

С понурым настроением я возвращался домой. Необычайно тихо. Так, изредка капли срывались с карнизов. В сердце — суматоха. Я поднимался на пятый этаж. Слева наша квартира.

Дверь красная, пухлая, мягкая. Слышал с предбанника, как резвилась Ани: прыгала вокруг мамы, рассказывала бессвязные факты о своём состоянии, прочтённое из книжки или то, что узнала в школе.

Очевидно было, что Ани симулировала болезнь: поела графита, чтобы повысить температуру, и врубила актёрскую игру. Но обиднее всего, что мать притворилась, что поверила и позволила Ани прогулять.

А когда я сделал ровно то же самое, то получил нагоняй.

Отщёлкнул замок.

— Макс? — почему-то спросила мама.

— Макс, — подтвердил её догадки.

Меня удивил вопрос — кто ещё мог прийти? Я осмотрел квартиру прежде, чем войти на кухню. Отца нигде не было. Не стоило и спрашивать, но всё же я уточнил:

— Где папа?

— Ой, — отмахнулась мама, — вызвали опять.

Мама понимала мои эмоции: неуклюжая улыбка не скрывала волнистые брови, скрученные от беспокойства.

— Кушать будешь? — заботливо спросила мама.

Я подошёл к сковороде. Тушённая курица под красным соусом разыгрывала аппетит, и мои слюни чуть не вылились на бурлящее чудо кулинарии.

— Руки мой и садись.

Приказной тон всё равно казался тёплым, любящим. Я посмотрел на возбуждённую Ани-Мари, которую мама еле усадила за стул. Я пригрозил ей кулаком, и она тут же утихомирилась.

От злости, что отца снова нет дома, я пытался смять в руках мыло, сдавить его, словно горло неведомого врага. Не получалось. Расстроенный ещё больше, я шаркал к своему месту.

— Устал? — спросила мама.

Я кивнул, не смотря ей в глаза.

— Ничего, скоро каникулы, — смотрела мама на календарь.

Середина октября. До каникул две недели. Глаза слипались. Невероятно хотелось спать. Никогда так не хотелось. И не сказать, что устал: проснулся без сил и всё.

Рядом со мной встала тарелка с аппетитными пухлыми макаронами — переваренными, как я любил. А вот рядом с Ани встал отварной рис с миксом овощей.

— Это тебе Ани сварила, — добавила мама вместо «приятного аппетита».

Я взглянул на Ани: она скривилась, как бы говоря «не благодари». А я и не собирался: знал, что она просто крутилась юлой и скорее мешала, чем добросовестно перемешивала кипящую воду.

Мама умилилась такой сценой, но мой взгляд её немного смутил.

— Ты зачем папе всё рассказала? — не стал ходить вокруг да около.

— Ты про что? — искренне, что было видно по поднятым бровям, спросила мама.

— Про день отца.

— Ой, да случайно вышло, — усмехнулась мама, чтобы как-то спасти ситуацию.

— Он же теперь точно не придёт.

— Я думала, наоборот, он тебе поможет и с радостью…

— Нет, ему просто плевать, если он узнает, — не думал я, о чём говорю.

— Макс, — нахмурилась мама. — Нельзя так.

— А что? — переходил я на крик. — Я же не вру. Если бы я ему сказал за день, то он бы точно пришёл. А так…

Логики в моих словах не было, я прекрасно понимал, ведь если бы я сказал в последний момент, то он бы точно не сорвался. Но бессвязная, эгоистичная обида рвалась за управление эмоциями.

— Ты не прав, Макс.

Мама отвернулась к плите.

— Со мной он чаще играет, — всё ещё инфантильная Ани-Мари, хоть и на год младше меня, дразнилась, как ребёнок.

Ей до моего психологического возраста не дотянуть.

— Он ведь старается для нас, — оправдывала мама отца.

— Все деньги мира не заработаешь, — бубнил себе под нос. — Мне ведь не деньги нужны.

— Ты это говоришь после того, как требовал от нас приставку? — подтрунивала меня мама.

Не стал ей отвечать. Что с ней спорить, если она меня не поймёт? Агрессивно закидывал в рот поданную еду, несколько раз поцарапав нёбо остриём вилки. Демонстративно вырвался со стола, не убрав за собой.

Залез на свою кровать. Долго просто пялился в потолок.

«Ни с кем не буду говорить!» — пугал кого-то внутри себя.

Будто кто-то способен был услышать. Представлялось, как я вдруг погибну, без ведомых на то причин, необъяснимых для современной медицины. Инфаркт в двенадцать лет, универсальный случай.

Мой пахучий труп найдут. Мама завизжит, заплачет, Ани-Мари забьётся в конвульсиях. Придёт отец, забежит ко мне, будет трясти мой труп, винить себя, что проводил со мной не так много времени.

Тогда все будут жалеть, что пропало такое будущее. А я буду смотреть на них и смеяться. И осуждать.

В ребро шкафа постучали. Мама выглянула, вошла осторожно, но я не смотрел в её сторону. Обиженный, упрямый, сложив руки на груди. Мама села на край моей кровати и, словно боясь нарушить моё личное пространство, положила руку рядом, не касаясь меня.

— Поговорим? — предложила она.

Я закатил глаза и повернулся к ней спиной. Но мягкий тон матери пробивал во мне брешь.

— Нечего обсуждать.

Её пальцы прошагали по моей ноге.

— А мне кажется наоборот, — чувствовалось терпение в каждом её слове. — Мне важно услышать, что ты чувствуешь.

— Мне иногда кажется, что если бы папы не было, то жилось намного легче.

— Ох, Макс, — слова её ранили.

— Зачем мы переехали?

— Ты же даже не помнишь, как было в Бельнусе, — шмыгнула мама со смеху. — Ты думаешь, было бы иначе?

— Не знаю, — зарычал я. — Мы здесь, как заложники: никуда не поехать, папы будто нет. Кто на такое согласится?

— Я понимаю. Но ему предложили эту работу, и он не задумывался — знал, что так сделает нам лучше. Мне тоже дороже его время, чем деньги, которые он приносит, — призналась мама.

Она немного замялась, пальцы остановились, но через секунду снова побрели по моему телу. Я молчал. Не подбирал слов.

— Он мог только мечтать о том, что имеешь ты. Ему кажется, что так сделает тебя счастливее.

Я сел, скинув ноги с кровати, чтобы посмотреть маме в глаза.

— Я не просил. Я не хочу, чтобы он был «ради нас». Мне нужен он не ради чего-то, — искренне говорил я.

Мама посмотрела на меня с грустной улыбкой, словно я сказал что-то невероятно мудрое, но в то же время болезненное.

— Ты прав. Макс, иногда… — задумалась мама, — Иногда люди не могут быть такими, какими мы хотим видеть их. Папа любит нас, поверь, просто он делает это… по-своему. Как считает это нужным. Понимаешь, правды ведь ни у кого нет. Ты считаешь так, а он так. Никто не знает, как правильно.

Я задумался. В глубине души что-то переключилось.

— Всё равно, — прошептал я.

Мама вдруг улыбнулась, а на её глазах блеснула слеза.

— Что? — нахмурился.

— Помнишь, как ты врезался в клумбу?

— Не смешно, — проворчал я, но уголки моих губ дрогнули.

— Он тогда так переживал за тебя. Стоял в стороне, потому что боялся, что его помощь тебя напугает или разозлит.

Я нахмурился. Я прекрасно запомнил тот день, хоть и сильно приложился.

— Он тебе не сказал? — удивилась мама. — А ведь он гордится, что справился самостоятельно. Без помощи.

Я не знал, что ответить, а мама разразилась смехом.

— Не без происшествий, конечно.

— Хватит, — претворился, что обиделся, но сам еле сдерживал смех.

Мы посмеялись в симбиозе и даже одновременно выдохнули.

— Почему он просто не говорит, что любит? — разглядывал я свои ноги, и почему-то ком подкатил к горлу.

— Мужчины не умеют этого делать, поверь мне. Твой папа не говорит, но пытается показать.

Мама улыбнулась, повернула мою голову к себе.

— Я скажу за него. Я люблю тебя, мой Макс, — пыталась пробасить мама.

— А мама скажет?

— И я люблю тебя, — говорила она своим голосом.

Я почувствовал необычайное спокойствие. Мама улыбалась широко. Какая же она естественно красива. Её нежные глаза. Она светилась, заменяя солнце в этот пасмурный день. Я обнял её крепко. Она обняла меня в ответ.

Ближе к вечеру, когда эмоции окончательно устаканились, вернулся отец. За стенкой я слышал, что они обсуждают наш разговор с матерью, где мама убеждает отца, — или, вернее сказать, обязывает его, — чтобы он подошёл ко мне прямо сейчас.

Требовала от него состоятельного мужского диалога, где каждый, пройдя барьер своей скованности, сказал друг другу важные слова, ведь, как говорила мама, отцу это необычайно необходимо не меньше, чем мне.

Разговор стих, а паркет поскрипывал к нашей комнате. Я же сидел за рабочим столом, доделываю ненавистную грамматику. Отец заглянул в комнату, пытаясь быть незамеченным.

Его тяжёлое дыхание опережало его, и поэтому я отложил ручку, но не поворачивался. Он опёрся об шкаф, отчего тот чуть скренился. Отец подсвиснул.

— Да, надо его укрепить, — заметил он. — Или новый купить. Что думаешь, парень?

— И этот хороший, — отвечал я на отвали.

— Как уроки?

Отец пододвигался. Хоть мы и делили комнату с Ани, но места у меня было достаточно, чтобы родители задумались о третьем ребёнке.

— Пойдёт, — выдохнул я.

Отец замялся. Понятно стало, в кого мой характер: он почесал переносицу и всё пытался подобрать нужные слова, но ничего связного не выходило. Да и я, если быть честным, не помогал ему.

— Я сегодня поговорил на работе, — откашлялся отец, — взял отгул и потребовал, чтобы меня не трогали.

— Прям потребовал? — принял за шутку я его слова.

— Да, — подхватил отец мой настрой, — сказал, если хоть звонок, я приду и всем морды набью. Пусть знают.

— Хорошо, — кивнул я.

— Ты бы что больше хотел: прокатится на колесе обозрения или покататься по городу?

— Хм, — задумался, почесав бровь. — На колесе скучно было.

— Было? — глаза отца округлились. — Его же только недавно открыли.

— Да, нас водили классом на открытие.

— Вот оно как. Как много я пропускаю.

Отец даже немного расстроился, что не смог впечатлить меня.

— Но, — протянул я, — может, во второй раз мне понравится.

Отец улыбнулся.

— А мы всё успеем, да, парень?

Я кивнул в ответ. Счастью отца не было предела.

— Что ж, — сказал отец, попятившись назад, — не буду отвлекать.

Он обернулся и практически скрылся за шкафом.

— Пап, — нежно окликнул его.

Он обернулся. Мы молча смотрели друг на друга, так и не сумев сказать нужные слова. Я кивнул ему, он кивнул мне. А после он ушёл в часть комнаты Ани.

— А вот и моя принцесса!

Ани по-детски захихикала.

***

Ночь была беспокойная. Я хотел спать весь день, но по итогу, когда лёг, сна не было ни в одном глазу. Пытался припечататься в подушку, будто снимаю слепок лица.

Пришлось использовать её не по предназначению, укрыв подушкой голову, но это не помогало.

По итогу я просто разглядывал узоры, которые рисовали фонарный столб и голые ветви дерева за окном. Они мерно покачивались, успокаивали, но не баюкали.

Как вдруг резкий, как свет маяка, свет разукрасил мою комнату в красный свет. После этого спать точно не получилось бы. Я вынырнул с постели, как ошпаренный, и прильнул к окну.

Яркий свет исчез, оставив только тёплый, фонарный, но спустя полминуты снова загорелся. Ещё ярче, чем до этого. Я пытался найти источник, но яркий свет будто лился из ниоткуда.

И гудел. Так казалось. Гудел, сдавливая перепонки. Гудел, заманивая. Пытаясь загипнотизировать. Гудел.

Я сглотнул слюну, и она поцарапала сухое горло. Появился источник. Идеально ровная сфера, которых природе не существует. Сначала она была размером с точку, как звезда, но, пододвигаясь ближе, она занимала весь простор окна.

И не сказать, что она огненная, как и что она словно прожектор. Сама она не рябила глаза, но всё окрашивалось её светом.

— Пора, Макс.

Я открыл глаза. Мои кучерявые, разбросанные в стороны волосы, подправляла мама, поглаживая мою голову подушечками пальцев.

— Просыпайся, — улыбалась мама.

— Пять минут, — пытался я повернуться.

Мои мольбы не были услышаны: в ход пошла щекотка, а на это у меня нет контратаки. Встал, умылся, поел в тишине. Мама ничего не сказала. И отца дома не было.

«Завтра ведь выходные. Видимо, сегодня отдувается», — оправдывал для себя отсутствие отца.

Рутинные происшествия с начерченным путём не предвещали беды. Только лишь красная сфера вводила в некий ступор. Я ведь чётко осязал, чувствовал и слышал эту сферу, но ощущения сна не пропадало.

По итогу я не мог прийти к вердикту, но этой сфере я посвятил весь свой день. Все мои размышления перебились внезапной сиреной. Сирена звучала прямо в школе, в столовой.

Учителя со взглядом, будто увидели самого дьявола, кричали нам собраться в одном месте. Я пошёл за своим классом, как искоса заметил растерянную Ани-Мари.

В суматохе никто не заметил, как я переменил свой путь и встал с классом младше. У запасного выхода собрали цепочку из младших групп к старшим. Я настоял, чтобы Ани стояла впереди меня.

— Как думаешь, что это? — спросила Ани, не оборачиваясь.

— Очередная подготовка, — сухо ответил я.

Подобных учений при чрезвычайных ситуациях у нас было немало за год, поэтому это считалось привычным. Учителя, конечно, были в лёгкой панике, но примечательного ничего не случилось.

Нас начали выводить по пятнадцать человек. Расчёт учеников разъединил нас с Ани. Когда я вышел, ситуация ухудшалась в моей голове: военные выстроились в лабиринт для нашей безопасности, через который мы должны были пройти к автобусу.

Гудеть и шутить не хотелось. Тишина стояла такая, что можно было ощупать её. Как один автобус собирался, он выезжал за пределы двора, а за ним хвостиком — сопровождение.

Я пытался сесть возле окна, чтобы наблюдать за Ани-Мари. Она растерянно пыталась найти себе место в автобусе, спросила с учительницей, которая, не сдержав эмоции, кричала на Ани. Та сразу же скукожилась, села на свободное место. Плечи Ани подрагивали.

Их автобус уехал. Совсем скоро поехал уже нас. Будто через трубку телефона доходила тревога через мегафоны, а на улицах было совершенно пустынно.

У нас не большое население, но чтобы даже какого-нибудь кота — впервые такое.

— А куда мы? — спросил парень с параллельного класса.

— Впервые мы в учебную тревогу куда-то ещё и едем, — сплетничала одноклассница.

Мы затормозили так, что некоторые от неожиданности приложились лбом в спинку переднего кресла, а учителя заохали. После, также резко, мы сдали назад, а вперёд выехала военная машина, перекрыв дорогу.

Я пытался рассмотреть, что же там, отчего мы стремительно пытаемся скрыться. Не смог разглядеть из-за макушек. Лишь при повороте что-то мельком привиделось. Куча людей почему-то в красной краске.

Подумать, что это кровь, мне даже в голову не пришло.

Так мы и ехали — в ужасе от неизвестности, непонимания, как себя вести. В тревоге, в которой не знаешь, что ждёт тебя дальше.

Удар. Откуда именно. Что именно. Я не помню. Просто ощущение, будто ты попрыгунчик, что скачет из стороны в сторону, ударяясь об стены. Видимо, в наш въехал такой же автобус.

По крайней мере, когда я на секунду приходил в себя, хоть и в расфокусе, я видел покорёженные груды металла. Тела. Бурые лужи. Я долго не мог прийти в себя. Что-то я и осознавал, особенно спустя время.

Кто-то дико, как резанная свинья, кричал в эйфории. Кто-то навеселе молил Бога закончить его муки. Как вонзался нож в мягкие ткани. А воображение уже само обрисовывало картину, которую я не мог увидеть.

Мне казалось, что я был в обмороке не больше десяти секунд, но моё тело из практически окраины оказалось в центре. Главная площадь. Ратуша. Памятник. Совсем вылетело из головы, кому был памятник.

Меня несли на руках, подняв над головами обезображенное, окровавленное тело. Я не мог пошевелиться. Боль сковала. Кажется, даже кость торчала из руки. Кажется.

Я смог разобрать из выкриков лишь обрывки неких молитв. Понятно не было. Не было понятно. Бог, Бог, Господи — разговоры только о нём. Требование Бога. Хотели, чтобы Бог обратил на них внимание.

Моё тело небрежно скинули к постаменту. Рядом со мной лежали ещё дети. Чуть подальше, как я мог понять по ошмёткам тел, — военные. Форма знакомая. Форма, как у отца.

«Разве у них нет оружия?» — подумалось мне.

А оружие находилось в чужих руках. Как это могло произойти? Завали врага мясом и рано или поздно, хоть через потери, добьёшься результата. После, когда я посмел оглядеться, заметил ещё военных.

Рядом с военными — не у всех, но большинства — дети. Из моей школы или двора. Все связанные, стоящие на коленях. Беспомощные, избитые, тяжело дышащие. Вокруг бесновалась толпа. Устроили праздник и пляски.

— Боже, увидь нас! — голосили. — Боже, увидь нас через реки крови детей твоих!

— Чей это сын, брат, муж? — перечислял лысый мужчина, стоя у военного.

Он тряс голову рядового, а рядом с ним устроился мальчишка, на пару лет младше меня. По его коленям, на брусчатку, стекала моча. Трясся весь, а военный молчал. Очевидно, ему тоже было страшно. Но он не показывал.

— Чей это сын, брат, муж? — кричал лысый, деля на слога.

— Её! Её! — рядом стоящие узнали родных рядового.

Их — молодую девушку и старую женщину — насильно вытянули вперёд. Рядовой мотнул головой. В руки старушки передали автомат, как можно было предположить, того рядового.

— Кого? — спросил лысый.

— Я не буду, — тонула в слезах старая. — Не буду! Не буду!

— Сука, — шикнул лысый.

Вырвал у неё оружие под недовольные возгласы. Усадил её на колени, рядом с внуком и сыном. Автомат лёг в руки молодой девушки.

— Кого? — переспросил мужчина.

Толпа скандировала «Кого?».

— Кого? Кого? Кого?

Губы девушки тряслись. Она прикусила, чтобы никто не видел, но дрожь потекла по всему телу. Я отвернулся, неспособный видеть подобное. Выстрел. Повалилось тело.

Долго сопротивляясь, прищурившись, я всё же обернулся обратно. Лысый поднял автомат от бьющийся и захлёбывающийся в собственной крови девушки и лично перестрелял всю её семью.

Очередь пошла далее.

— Как зовут? — обратилась ко мне рыжеволосая.

Тётенька. Жила в следующем от нашего квартале.

— Велки, — заикнулся я. — Макс Велки.

Рыжеволосая внимательно рассмотрела документ в руках и кивнула двум парням позади неё. Меня потащили, как зверёнка. На убой.

— Сюда, — показала рыжеволосая на знакомую спину.

Как только меня жёстко отпустили, после чего все колени я расцарапал в кровь, я понял, что сел рядом с отцом. Он обернулся. Неодобрительно мотнул головой. Глаза его блестели. Он сожалел. Я не понимал.

— Сын, брат, муж? — спрашивал лысый. — Кого? — следовал вопрос.

И так до нас. Я благодарил Бога, что Ани не было рядом с нами. Но Бога в этом месте не было. Ани усадили рядом с нами.

— Бог вас помилует, — утешала нас рыжеволосая, вытирая слёзы с щёк Ани.

— Твою мать, — прошептал отец.

Даже в подобной ситуации отец сдержан и спокоен.

— Чей это сын, брат, муж? — крикнул лысый так, что я оглох.

Моментально приволокли маму. Она была в некой прострации. Как будто и не с нами в данный момент. А отец не смотрел ни на кого — куда-то вдаль. Его глаза прыгали из стороны в сторону. Он пыталсяпридумать план.

— Когда мама выстрелит, — мило объяснял он нам, — просто бегите. Там, сзади, за памятником, совсем все из ума выжили. Пытайтесь раствориться в толпе и не оборачивайтесь. Договорились?

Он пытался говорить обходительно, но по-взрослому. Мы медленно кивнули, чтобы это не было заметно.

— Мама, — лепетала Ани, — мамочка, не надо.

— Кого? — спросил лысый, передав автомат отца.

Мама смотрела то на меня, то на Ани, то на отца, будто ещё и выбирала кого. Папа пытался привлечь её внимание, цыкая, за что получил по зубам от лысого.

— Кого? — настойчивее спросил лысый.

— Я не знаю.

Этот ответ. Будто земля провалилась под ногами. Я не знаю.

Лысый пытался вернуть автомат и сам решить, в кого стрелять, однако мама тут же выставила дуло вперёд. На меня. И только после на отца. Маленький момент. Но такой значимый.

Отец одобрительно кивнул. Я зажмурил глаза. Не хотел видеть. Никто в здравом уме не хотел видеть подобное. Выстрел. Кровь закипела в ушах. Грохот тела. И выстрелы позади.

— Оставаться на местах! — кричали в рупор.

Пули просвистели под головами. Я тут же открыл глаза. Не стал смотреть вниз. Взялся за руку Ани и бежал, куда глаза глядят. На наши головы валились тела, а позади — подкрепление военных. Опоздавшее.

Я мельком заметил чёрную форму и закрытые лица. А впереди себя видел красную сферу. Всё затихло. Резко. Пустота. Тихо.

***

Далее всё быстро, но мучительно: испуганную Ани и меня подобрали военные, перевозя под конвоем в безопасное место — в лагерь в пятидесяти километрах от города — и воссоединили нас с матерью.

Матерью, которую я никогда не видел: опустошённую, запертую в собственном рассудке женщину с возникшей проседью. В ту минуту я похоронил ее.

Разговоров было много, что именно произошло. Самая достоверная и подтверждённая тогдашняя теория гласила: из-за нехватки финансирования программы «ПоРо» эксперименты были на грани фола.

В один из дней, когда пытались извлечь разум из одного и трансплантировать в голову другому, произошло короткое замыкание — с потолка, видите ли, капало на розетки.

Взрыв, отключение энергии и, следовательно, открытые электронные замки. Заключённые, которых свозили в основном с восточной части и над коими проводили эксперименты, выбрались из клеток и сразу же сообразили, что месть должна свершиться.

Произошла стычка с охраной, где вторые проиграли количеству. После со всего комплекса выхватывались учёные, приводились в центр, оставались без ушей, носа, а, если повезёт, сразу же убивали.

Произошёл ещё один взрыв. Мощнее, громче, но без физических последствий. Многие выжившие и оставшиеся хоть с каплей рассудка описывали взрыв «будто из недр земли выплывала магма, левитируя в воздухе, собираясь в шар».

Красный шар. Выжившие заключённые в количестве ста или ста пятидесяти человек выбрались наружу, вспомнив, кто их затащил сюда и кто процветает за счёт их страданий. Око за око. А после то, что видел я.

Вспышка же, тот самый таинственный шар, виделся не только мне и находящимся в эпицентре, но и жителям вне зависимости от их нахождения. О случаях галлюцинаций сообщалось и за пределами города.

Даже в Бельнусе виделось. Однако для тех, кто был совсем рядом, сфера повлияла неимоверным образом. Инцидент всеобщего помешательства.

В итоге в центр стягивались не только заключённые, но и те, кто посчитал сферу божественным существом, видением. Спустя время, когда загадочная группа военных провела зачистку, по Злитчении поползли слухи.

Это не могло оставаться незамеченным. В Злитчедом горела и засекречивалась документация. Официальное заявление последовало лишь после ультиматума коалиции стран.

Признание на федеральном канале. Раскрытие тайны экспериментов. Семьи узнали, куда пропали их члены семей, в основном мужского пола. Кабинеты Злитчедом сложили полномочия.

Прошли демонстрации от граждан, санкции стран из-за негуманного отношения к людям, что, на самом деле, звучало так: «Вы хотели угрожать нам своим психотронным оружием? Поделом вам теперь».

Самый ужас творился на Вече. Восток страны. Злитчедом они больше не признавали. Хотели отмыться от грязи, в которой не были в курсе. Злитчения не хотела дробится, поэтому военные стягивались на восток. Протесты жёстко подавлялись. Злитчедом, хоть и разбитый и обессиленный, готов был сравнять с землёй часть своей страны.

Удалось договориться. Это довольно легко сделать, когда у тебя преимущество в технике, но так или иначе до гражданской войны не дошло. Пока что. Но это всё произойдёт после.

Некие инвесторы, желающие остаться анонимными, инвестировали в район. Милосердие — они назвали. Окраина Бельнуса. Строилось быстро, кое-как и в высоту.

Заранее виделось гетто в этом месте. Там нас и поселили. Квартира крохотная в сравнении с той, в которой мы жили. Комнату не удавалось поделить, поэтому мы с Ани спали на одной кровати.

Мама спала на кухне, на кушетке. Долгое время она не говорила с нами и будто не замечала. Будто вообще забыла, что у неё есть дети. Да и с Ани мы не говорили. Просыпались, лежали, пытались осознать, засыпали.

Даже не ели. Обещали пособие, но его всё время задерживали. Документы крутились и терялись, поэтому я не ел. Даже не хотелось. Потерял в весе десять килограмм.

Если честно, государству не было до нас дела. Мы стали для них фурункулом на жопе. Последствиями, которых они не предвидели и не хотели с ними разбираться.

Поэтому на улицах Милосердия, как только всё устаканилось, жители поняли, что имеют свободу в квадратике, что называют домом: если Злитчедом не трогают, значит, можно делать что угодно.

Оставшиеся заключённые, что не стали устраивать резню, мигрировали в Милосердие. Построили свою тюрьму, так скажем. Мама стала приходить в себя и говорить, но лучше бы она молчала.

— Говоришь со мной? — слышал я из кухни. — Говоришь? Покажи. Ладно. Один, два, три. Мгм. Один, два, три, четыре, пять. Мгм.

Это продолжалось полгода. С нами не говорила, зато любила беседовать с кем-то. Этот некто отвечал ей, устраивал ей эмоциональные качели — это можно было судить по крикам и визгам.

Конечно же, я плохо спал. Помимо крика матери, вечные тусовки от соседей. Вечные бои без правил на улице. Полицейские мигалки. Привыкать приходилось долго.

В школе не жаловали. На улицах, чтобы быть в так называемой тусовке, закурил в четырнадцать лет. Пытался проверить, замечает ли мать запах, но ей было всё равно. Всё равно на курение, но…

Мама стала раздражительной. Любая мелочь выводила её из себя. Я старался ничего не говорить лишнего, но это не всегда удавалось. Она цеплялась к каждому слову, к любому моему действию.

Если я сидел за столом дольше положенного, это тоже становилось причиной для её недовольства.

— Ты думаешь, это для твоего удобства? — кричала она однажды на меня, ведь я сидел на стуле и туловищем приложился к спинке. — Тут ничего для тебя. Вон!

— Да-да, — огрызался я.

А что ответить? Этот крик такой несуразный, нелогичный. Крик ради крика.

— Что ты сказал?

— Ничего, — выходил я из кухни.

— Стой, с кем говорю!

— Ты сказала идти, — уже из комнаты говорил я.

— Закрой свой рот!

На Ани она редко срывалась. А я совсем был неугоден. Оно и понятно — был бы я мил её душе, она бы не прицелилась в меня.

— Отец бы не позволил такого, — вполголоса сказал я, когда мы лежали с Ани на одной кровати.

— Что? — выскочив из сна, спросила Ани.

— Да так, — отвернулся я от неё. — Просто.

И нечего рассказывать о других днях: все как один.

Тут «Милосердие» зацвело. Долго молчали о таинственной сфере, что виделась всем. Но, как пошла цепная реакция, люди стали обдумывать, рефлексировать.

Зачатки «Целого» приходили к выводам: мол, было божественное. Видение. И гул — это мы просто не понимали речь. Он ведь точно пытался что-то донести. Точно хотел сказать, предупредить.

Почему красное? Потому что обнажён. Красные ведь мышцы, нутро, а значит, Бог без души. А где его душа? Здесь, на улицах. Мы и есть его душа. Бог хотел нам преподнести истину, забрать обратно.

Воссоединить. Собрать в целое.

После первого собрания в подвале дома, о которой мама узнала из бумажки, наклеенной на заборе, я впервые за долгие три года увидел её улыбку. Её горящие глаза. Она была счастлива.

Из и так небогатой жизни, где приходилось перебиваться, стали пропадать вещи. Сейчас смешно, но даже трусов было не найти. Еду, как гуманитарную помощь, «Целом» выдавали какое-то время, но и её перестало быть.

Схема типичной секты, где глава теряет крышу, которая стояла непрочно и до, от безграничной власти и невероятного доверия к нему. Как же его звали? Странно, на языке вертится, но никак не могу вспомнить.

Через серые схемы переписывались квартиры, частные владения, а молва о «людях, что знают истину», вытекла за пределы Милосердия. Сначала все недоверчиво, снисходительно относились к странным людям в красном.

Потом это стало новой модой. Фишкой. Люди любят сладкие слова, где они часть чего-то большего. Все службы «Целом» проходили под этой эгидой. Воодушевлённая мама пыталась затащить нас в «Целом», но я долго сопротивлялся.

Ани ходила и, вроде как, ей даже нравилось. Либо она хорошо претворялась, как всегда. И, может, я не доверял сумасшедшим, что пытаются продать мне общий психоз, но поддался желанию стать снова ближе к маме.

— Тебе понравится, Макс, — будто из прошлого доносился нежный и любящий голос мамы.

Суббота. «Целом» уже могла арендовать целый зал для своих проповедей. Мест не хватало на всех, и поэтому многие стояли в проходах, толкаясь и пытаясь протиснуться ближе к сцене. Нам повезло: места, откуда видно всех и каждого, и ничья чужая голова не мешает обзору.

Представление задерживалось. Я ёрзал на кресле, а мама, сев в одно положение в начале, до конца оставалась в нём. Я видел, как она подрагивала. По залу прокатился душераздирающий вопль — к народу вышел проповедник с невероятным световым шоу.

В глаза блеснул красный свет. Я посмотрел на источник. От лысой головы отсвечивало мне прямо в глаза. И я пришёл в ужас и гнев. Я видел похожую лысину.

Эта лысина отпечаталась в моей жизни до конца дней. Будучи подростком, не сформированным и не знающим рамки, ты способен на многое. Я вскипел. Рванул с кресла, перепрыгнув ряд, не собираясь обходить и церемониться. Я впечатал кулаки в морду лысого.

Ани в ужасе смотрела на это, оборачиваясь на мать. Её взгляд непоколебим.

— Макс! — кричала Ани.

Лишь несколько раз попав чётко в цель, я понял, что ошибся. Кто же знал, что в мире существует ещё лысые мужчины. Тут же ко мне рванули здоровяки, чтобы утихомирить.

Когда меня волокли прочь, я видел, как за мной бежала Ани. Видел, как мама любовалась выступлением.

Я поцеловал холодный асфальт. До меня добежала Ани и принялась ухаживать, отряхивая одежду. Я отдёрнул рукав.

— И зачем ты это сделал?

— Просто показалось.

— Тебя же больше не пустят.

— И слава Богу.

Я побрёл домой. За мной петляла Ани.

— Ани, иди к матери.

— Не называй меня так, — возмутилась Ани.

— Ани-Мари Велки, — обращался я официально, — будьте любезны, оставьте меня наедине.

Я вытащил смятую пачку и закурил. Впервые перед Ани.

— Я же не дотащу её домой, — пыталась убедить меня остаться Ани. — Или она опять всю ночь будет со своими друзьями. А мне спать на стуле.

— Скажи спасибо, что она тебя ещё и не бьёт.

— Макс, прекрати. Ей ведь тяжело.

— Да что ты? — остановился я, повернувшись. — А мне? К твоей голове мама приставила ружьё? Тебя ли готовы были убить? Сейчас всё, что она делает, сожалеет о том, что убила не того.

— Ты не видел. Она не убивала.

— Да? А где отец? За хлебом пошёл?

— Подумай, что ты говоришь.

— Неудобную правду? Да, именно это. Хочешь защищать психованную? Или я один слышу, как она говорить с отцом, — показал я кавычки. — Твою мать, Ани.

— Не называй меня Ани, — бесилась она. — Только папа звал меня Ани.

Я замолк. Понял всё.

— Значит, и ты хотела моей смерти.

— Ты не понимаешь.

— Я ненавижу мать и всю эту грёбаную страну, где я неожиданно стал отбросом. Меня списали, а я даже жизни не прожил. Всем плевать, что я могу, ведь меня не должно вообще существовать. Я ненавижу весь этот грёбаный мир. Ненавижу тебя.

Ани прикрыла рот рукой.

— Возвращайся к матери, — сказал ей вполголоса.

Я ушёл. Больше меня никто не преследовал.

Я лёг на кровать в полном опустошении и потерялся на час. В глазах гуляли красные точки, что рябили, растворялись и вспыхивали вновь. Дверь отщёлкнула.

— Как ты посмел? — без приветствий кричала мама.

Не успела она раздеться, как влезла в комнату.

— Как ты посмел? — продолжала, усевшись на меня сверху.

— Прекрати, — без эмоций ответил я.

— Сучий сын! — плевалась мне в лицо мать.

— Ты слышишь себя? — смеялся я без стеснения.

— Закрой рот!

Она скомкала угол одеяла и запихала мне в рот. Я хотел вырвать, но она продолжала вбивать одеяло в рот, пытаясь засунуть всё.

— Ты божье отродье, тебя не должно было быть. Ты результат неудачного аборта, сука! Твой отец, ты, все вы. Молчи! Заткнись.

Я брыкался, но её гнев оказывался сильнее. Пыталась коленями прижать мои руки. Почему именно я? Что именно я сделал не так? Я не имел понятия, за что стал нелюбим в своей же семье.

Вырвал руку, собрал в кулак, но ближе к носу матери расправил её, плашмя приложив к её лицу ладонь. Она свалилась вниз, на пол, здорово ударилась затылком. Я сам не понял, что сделал.

Слёзы полились из глаз.

— Да что с тобой такое? — кричал на неё, пригнувшись к её лицу. — Я же ребёнок, твою мать! Что ты делаешь?

Из её носа шла кровь. Смотрела на меня, будто никогда и не знала. А я продолжал свой монолог:

— Боже мой, я же просто ребёнок! Ребёнок, понимаешь? За что? За что, скажи мне? Ты кричишь на меня за то, что я просто существую? Зачем ты родила меня? Зачем, мама, скажи? Я не просил. За что?

Слёзы текли ручьём из моих глаз, срывались с подбородка и омывали её безучастное лицо.

— Не я убил отца! Не я заставил тебя это сделать! Почему?

— Тебя не должно быть.

— Почему тогда ты не застрелила меня?

— Порождение сына, — игнорировала она мои вопросы, — что оступился от глаза истинного и волочит грех лжи. Потерянная истина. Ты ошибка, которую я не замечала. Ты не мой сын. Мой сын умер в утробе. Тебя подменили. Ты гнилое яблоко, полное червей. Ты не мой сын.

Она улыбнулась. Я хотел въехать ногой в тело матери. Мне хотелось придушить её, скинуть с окна. Я замахнулся, но увидел у двери испуганную Ани.

— Ты не мой сын, — повторяла и повторяла мать. — Ты убийца. Ты не мой сын. Мой сын умер.

— Ани, пожалуйста, уйди, — просил я у сестры.

— Я не уйду.

— Ани, блядь, — сквозь зубы говорил я. — Пожалуйста.

— Ты убьёшь её, — плакала Ани.

Дышать стало тяжело. Я огляделся и подумал: а нужно ли мне это всё? Хочу ли я жить чужую жизнь? Я не видел смысла. Выхватил рюкзак, вытащил со шкафа первые попавшиеся вещи. Пошёл к выходу.

— Макс, — хрипела Ани, — постой.

Не ответил ей. За мной хлопнула дверь.

***

Мне двадцать. Пять лет, как я не слышал о матери, Ани. В школу я тоже не приходил. К подобному там привыкли: повезёт, если первоклашка отходит месяц занятий. Без диплома, но с нужными навыками выживания в новой реальности.

Я перебивался по друзьям, сразу же нашёл работу в клубе, через который отмывали деньги местные бизнесмены. Народа там всегда была тьма: дешёвый алкоголь, оборот нелегальщины, на который Злитчедом закрывал глаза, быстрый перепихон.

Я разносил пиво всяким элитам, что звали себя куражниками: жили недолго, но ярко. Любили всякое незаконное, применяли неэтичное, но очень любили «Целом». Мне они оставляли значительные чаевые.

Мне они нравились. Раз в месяц лица менялись, но характер и привычки у каждого как на подбор. Каждый из куражников предлагал мне стать частью их бизнеса: что-то там перенести, с кем-то поговорить. В общем, шестёрка.

Взамен предлагали много девочек и много денег. За один день значительно больше, чем я получал официантом суммарно за полгода. Я вежливо отказывался, говорил, что девушка против.

Девушка с синими, глубокими глазами, с изгибами, как у морской воды и самой доброй улыбкой. Оливия Грабовски, что станет Велки. Я видел с ней невероятное будущее. Даже если будущее закончится через месяц.

В Вече подняли бунт, сожгли ратушу, узурпировали власть. Началась бомбардировка. После первой упавшей бомбы с гибелью тридцати человек объявлена гражданская война.

В Злитчедоме думали, что получится подавить недовольства ракетами и малым количеством пехоты, но жёсткое сопротивление с партизанскими отрядами заставили использовать все силы.

Ближайшая дивизия, охраняющая от ненужных глаз происшествия в «Пороге», стягивалась к Вече, поэтому прохудившаяся оборона привлекла всех интересующихся.

Сначала в «Порог» проходили только те, у кого шило в жопе, потом неравнодушные из Милосердия, не обошлось без «Целом», чья главная цель — соединиться в Божественном теле, который жил, естественно, на территории аномальной зоны.

Когда защищать «Порог» стало некому, он стал интересным местом для изучения. И для тех, кто хотел дорыться до истины аварии, о причинах которой никто не мог доходчиво объяснить.

Родилась ГРЖ. Общество панков среди журналистов, которые не обеляли Злитчедом, а говорили всё, как было, как есть и что будет с «Порогом», если его продолжить игнорировать.

Коалиция стран по изучению «Порога», справедливости ради, пыталась придумать и обуздать неподвластную логике природу «Порога», но делала это столь лениво, спустя рукава.

Зачастую они и сотрудничали с ГРЖ. Первоначально журналисты, которых не признавали и откровенно не любили официальные представители, выступали в роли волонтёров.

Но со временем пришло понимание, как дорога их память и скольким они рискуют ради правды. Теряя разум, утопая в болотах забвения, теряясь в зеркальных лесах, выдавливая глаза и всячески измываясь над своими же телами от воздействия флора-паразитов, ГРЖ говорила с народом на равных. И должна была получать за это хорошие деньги.

Один из таких ГРЖшников был частным гостем нашего бара. Вокруг него постоянно крутились интересные люди. Автограф, факт, когда новая вылазка — постоянные вопросы, которые я слышал у его столика.

В очередную смену мне выпала возможность обслуживать его. Дабл-раду без лимонного сока и содовую — запомнил. Еле протиснулся к нему через толпу, что готова была облизывать его с головы до ног.

Он схватил меня за рукав. Как же долго он анализировал меня. Даже толпа затихла и будто музыка стала тише.

— Был там, парень?

Видимо, по одному лишь взгляду он понял, откуда и что я такое. Без контекста я сразу же понял, о чём он говорит.

— Резня в Онгевесте, — уточнил я.

Он очень плавно закивал, стуча зубами. Его усы елозили из стороны в сторону.

— Расскажешь подробности за хорошие чаевые?

Я согласился. Он вскинул руку.

— Господа, я за работой.

Мы проговорили с ним около часа на эту тему. Он записывал каждое моё слово. Чаевые, которые покрыли оплату месяца аренды квартиры. Я тут же понял, кем хочу стать. Чёртов Йозеф ван Шульц, чтоб его.

После этого душевного разговора, где я сквозь слёзы вспоминал день, когда потерял отца и де-факто мать с сестрой, я дрался за его столик, когда Йозеф возвращался с вылазок, и мы общались, строили теории, дискуссировали на тему «Порога».

Четверг. Двухтысячные. Злитчения очевидно теряет Вече. Идёт война на истощение. Объявляется мобилизация населения, но не прямая: вылавливают людей и накидывают бронежилет.

В клубе тогда играла самая популярная в узких кругах группа ТМСТ — Тревожная Масса Состояния Толпы. Полная посадка, дебош и говнорокеры. В общем, веселья — обосраться просто.

Но я качал головой на одной из песен:

Железные звёзды падают с небес!

Мы стоим на страже в урочный час,

Наш дух не сломить даже гром напрасен!

Мы идём вперёд

И никто не помеха!

Их солист, чья фамилия походила на мою, звали его Арност Фелки, был бухущий в хлам. Это было прописано в его райдере. Но толпа не замечала, а истинные фанаты не удивлялись.

Их поражала часть шоу, где он, как дельфин, плевался пивом. Кто-то даже из эйфории открывал рот. Но праздник закончился, когда включили основной свет. В помещение ворвались Злитчеполис.

— Господа, проверка документов! — кричал полицай. — Дамы, не мешаемся под ногами.

Многие попытались сбежать, но все двери были закрыты.

— Что, мудаки? — гоготал в микрофон Арност. — Проебали вы войну? Слава «Целому», твою мать! Позор говноедам из Злитчедома!

На сцену поднялись люди в масках и скрутили Арноста. Я же сидел напротив Йозефа и впал в панику: по возрасту я как раз самый сладкий кусок торта для войны. Йозеф утихомирил меня.

— Спокойно, — будто ничего вокруг не происходит. — Говори обыденно, не нервничай, не привлекай внимания. Так что ты там думаешь, шизофрения?

— Пан Шульц, — подошёл крикливый полицай.

Йозеф обернулся.

— Доброй ночи, офицер.

— Документы, — подошёл ко мне уже другой.

— Парень со мной, — спокойно сказал Йозеф.

— Что вы говорите? — полицай вскинул бровь.

— Да, свежая кровь.

— Подобных «Порог» первыми переламывает, верно?

— Он выходец, — обозначил Йозеф.

— Вот оно как?

Атмосфера становилась напряжённая, я уже не знал, куда смотреть.

— Раз восточный, найдём общий язык с Вечевскими, верно? — подметил полицай.

— Или с «Целом».

Йозеф откашлялся и повернулся всем телом к полицаю.

— Дорогой друг, сейчас у нас процесс работы, от которой вы нас отвлекаете.

Рука Йозефа нырнула во внутренний карман пиджака, откуда выглянула здоровая котлета денег. Полицай, не шифруясь, вытянул руку вперёд, куда легли банкноты.

— Хорошей работы, защитники правды, — пожелал нам полицай.

Приложив руку с деньгами к виску, он удалился со своим помощником.

— Почему? — спросил я шёпотом у Йозефа.

Всё, что он сделал, — пожал плечами.

— Продолжай говорить.

***

Я выбрался из беспамятства. Подняв голову, я понял — мы прошли болота. Это многое объясняло о моих ведениях. Но пробуждение было не из самых приятных.

Обернувшись, я увидел виноватую Ани, смотрящую в сторону Ведрану, и мой магнум, что направляет Коэн.

— И тебе доброе утро, — пожелал ему я.