И пожнут бурю

Дмитрий Кольцов (2025)

Один из самых больших XXI веке, и уж точно самый большой за последние 15 лет роман, написанный на русском языке. Результат многолетнего исследования автора, посвященного истории становления циркового искусства в Европе. Последние годы Второй империи. Молодой арабский партизан, боровшийся за независимость своего народа от колонизаторов, взят в плен французскими солдатами. Позже он оказывается продан в качестве раба в самый большой в мире цирк, которым управляет жестокий Хозяин, готовый лить кровь своих сотрудников ради денег и влияния. Попав в цирк с блаженным названием «Парадиз», герой становится свидетелем всего ужаса, что творится в нем. Цирк — это отдельное государство, отдельный маленький мир со своими законами и порядками. Состоящий из двух разных половин, перекрытых ширмой, он абсолютно не такой, каким кажется посетителям, ведь страх правит в нем. Почему он захватил души обитателей цирка? И почему еще ни один сотрудник не смог покинуть цирк живым?

Глава IV

Мысли о пустыне невольно заставляли Омара все глубже погружаться в воспоминания о семье. Как бы ему ни хотелось насильно перестать думать о ней и сменить источник рассуждений — не выходило. Даже наоборот: все навязчивей и въедливей становились они, эти воспоминания. «Возможно, и правда настало время поддаться на уговоры разума и отдаться во власть размышлений о клане?» — подумал Омар, снова взглянув на звезды. Уже прошло достаточное количество лет, чтобы молодой бен Али отпустил воспоминания о родственниках и не тяготил себя извечным изнемождением, связанным с непреходящим чувством, одним словом описать которое было бы невозможно. Оно напоминало интеграцию страха, презрения, тоски и отчужденного безразличия, с переменным успехом подавляемого живым состраданием. Сколько разных цветов и красок, которыми можно было бы обрисовать такое чувство: черный, ядовито-красный, дымчато-серый — все они сливались в одно большое пятно, замазавшее рассудок Омара и не дававшее ему покоя.

За последние годы клан бен Али заметно поредел, и Омар не мог не знать, по какой причине. «Охотники» Лазара Буффле специально истребляли детей и их матерей, чтобы клан не имел возможности разрастаться. О судьбах своих ближайших родственников — тех, кого считал семьей — Омар ничего не знал, лишь мог строить пустые догадки, основанные на его знаниях о клановых тайниках пятилетней давности, которые само собой, уже не могли считаться достоверными. Из бесед солдат можно было услышать изредка некоторую информацию о делах клана, но чаще всего она касалась очередных бессмысленных стычек между ними. О личной, не связанной с бесконечной круговертью пустых убийств и бесчинств, жизни своей семьи Омару также ничего не было известно. Да и ему не особо хотелось специально этим интересоваться, хотя периодически из души выплескивались грусть и тоска, и недолгие минуты меланхоличных раздумий и воспоминаний затуманивали арабу голову. Наибольший интерес в такие промежутки представлял для Омара Хусейн — старший брат, сильный и благородный воин, стоящий на страже традиционных арабских и мусульманских ценностей. Правда, порой благородство в душе и поступках Хусейна отходило на дальний план, уступая место неистовой ярости, по своей жестокости и аморальности сравнимой только с тем, что со времен Великой французской революции стали именовать «терроризмом». Фанатик — такой человек. Обязательно нужно убить как можно больше «врагов и узурпаторов», как можно больше профранцузских поселений опустошить, весь мир сжечь в пламени религиозного и политического фанатизма — безжалостном и бесконтрольном. «Не уверен, что он вообще думает о политике, — думал Омар о брате, устремив взгляд на кузнечный горн. — Для него всегда существовала только одна цель — добиться независимости Алжира. Он был готов применять любые методы и привлекать любые средства для достижения этой цели. Научился у отца, что поделать. Иногда даже кажется, что Хусейн давно превзошел отца по кровожадности и сепаратистскому помешательству. Он бездумно сражается, не предполагая, какие последствия могут от этого быть. Утопическая, но совершенно бредовая идея, что после провозглашения свободного алжирского государства настанут светлые и славные времена расцвета всего и вся. Полная чушь! У власти окажутся необразованные крестьяне и однобокие вояки, страну будет ждать изоляция. Ни к чему, кроме еще большей разрухи, еще большему числу смертей и еще большему обнищанию жителей это не приведет.»

Омар все же отвлекся и посмотрел на кабак, в котором не утихала пьянка. Потом он направил взгляд на здание комендатуры. Из окон кабинета на вотором этаже горел свет, что означало, что майор Жёв продолжал работать. Хотя, он скорее не работал, а отдыхал, читая какую-нибудь книгу в вливая в себя бокал за бокалом хороший коньяк. Далее бен Али перевел взгляд на высокий флагшток, стоявший на плацу. Поднятый сине-бело-красный флаг слегка развевался — ветер даже на высоте свыше ста метров (если учитывать возвышенность, на которой располагалась крепость) дул с неохотой, словно делал одолжение всем жителям ночного Орана. При этом не было жарко. О причинах этого говорилось много выше. Глядя на все, что окружало сейчас Омара, он душил в себе мысль, что Хусейн спокойно может это уничтожить, разрушить уже полностью сформировавшееся новое, абсолютно уникальное общество. Может быть, Омар хотел бы лично от брата услышать ответ. Но страх услышать вполне предсказуемые слова отбивал всякое желание даже надеяться на встречу, которой, все же, было суждено произойти. И Омар не подозревал, как скоро это случится.

Часы в кабинете Жёва пробили полночь. Красивое число — двенадцать, — символичное. Освобождение, очищение от грязи прошедшего дня, новое начало, сила, неподвластная человеку. Как и все время, собственно. Его невозможно контролировать, невозможно на него как-то влиять; можно только лишь строить невыполнимые планы по его покорению и имитировать этот самый недостижимый контроль. Посему извечные изречения вроде «Ах, сколько бы я всего мог сделать в своей жизни, если бы имел чуть больше времени!» абсолютно бессмысленны и жалки. Сослагательного наклонения не терпит ничто рациональное и уже свершенное, а потому подобного рода проявление жалости к самому себе не является чем-то иным, нежели обыкновенным оправданием собственной слабости и ошибок, допущенных из-за постоянных раздумий о понятиях и элементах бытия, человеку неподвластных. Да, гораздо проще и удобнее искать оправдания. И оправдание, что «не хватило времени» — самое универсальное из всех. А меж тем попросту невозможно даже вообразить, каким был бы мир, если бы у людей был контроль над временем. Омару, вот, думалось, что жизнь была бы слишком скучна и предсказуема, а люди вымерли бы из-за такого бесконечного круга всем известных событий, исход которых всегда можно поменять по своему усмотрению. Да, и от скуки умереть можно. Человек, сам того не замечая, зачахнет с поразительной быстротой. Возможно, Омар прав. Гораздо интереснее и привлекательнее жить с осознанием того, что есть вещи, превозмочь безграничную силу и власть которых никогда не удастся ни одному живому существу. И болезней от этого меньше, и душа спокойней, да и появляется хоть какой-то смысл в существовании. Простейший пример приведем: два разных человека гладят двух разных коят. Один человек — маленький ребенок, только научившийся читать. А второй человек — пожилой состоявшийся мужчина, успевший за свою жизнь прочитать не одну сотню книг и статей. Однако, при столь существенных физизиологическом и интеллектуальном различиях, в ту минуту, что маленький ребенок, что пожилой мужчина были одинаковыми. Были одинаковыми их мысли и действия. Они не думали о том, как бы с пользой провести именно эту минуту. Вместо этого они без лишних забот восхищались красотой и милым видом котят (каких именно — на воображение читателя). Поэтому нужно больше думать о тех вещах, которые нам подвластны. А из элементов времени нам подвластен лишь часовой механизм, которым мы можем распоряжаться, как захотим. Все. На само время и его естественный ход перевод стрелок никак не повлияет. Иллюзия обладания властью так же сладка, как и сама власть, но с очень горьким послевкусием от того, что чрезвычайно скоротечна, и потому, что является имитацией желаемого, не давая фактического результата. Любой человек, впавший в зависимость от таких имитаций, ничего в действительности не добивается, а лишь с еще большими усилиями ищет оправдания собственной ничтожности и слабости²¹, все сильнее теряя связь с реальностью.

И вот Омар. У него в голове мелькали такие же мысли, когда он думал о брате. Пытаясь оправдаться перед самим собой, он для себя же мысленно отстаивал правоту своих убеждений, представляя, будто дебатирует с Хусейном. Настоящей же встречи, где не будет возможности по своему усмотрению фантазировать разные варианты исхода диалога, он боялся, будто Иблиса. Решив хотя бы временно сбросить с себя ярмо столь пространных рассуждений, Омар схватил со стола Фуле небольшую книжку и стал читать. Стоит сказать, что читать Омар любил (что можно было понять, исходя из его любви к гарнизонной библиотеке) и, что важнее, умел читать практически любую литературу. Сюжет (если речь идет о беллетристике) увлекал его с первых строк. Для нас книга, информацию из которой принялся жадно поглощать Омар, не столь важна. Гораздно важнее то, что Омар сумел отвлечься и расслабиться. Вскоре пробил час пополуночи. Ночью время шло по-другому, словно в волшебной стране, не подчиняясь законам логики и путая человека. А когда человек еще чем-то занят — время вообще перестает ощущаться объективно.

Погода ночью стояла невероятно тихая. Отдыхала природа… В этих местах и так не было большого числа крупных деревьев, так еще единственные кипарисы полностью замолчали, став приютом для множества спавших птиц. С кузнице также царила тишина. Слышен был только слабый треск горевшего угля в горне, огонь в котором медленно утихал и без подпитки начинал тлеть. В кабаке стихли крики пьяных дебоширов; они либо уже отправились спать (или попадали прямо в кабаке), либо вели менее шумные дискуссии, которые часто ведут люди, напившиеся до положения риз. Тишина окутала всю крепость своим умиротворяющим туманом. Даже постовые, обязанные каждые два часа обходить свои участки с целью подтверждения мирной обстановки, не смогли устоять перед этим абстрактным туманом и полустоя дремали, опершись на ружья. Омар тоже не собирался до самого утра сидеть в кузнице. Остановившись на середине читаемой книжки, он положил ее на стол Фуле и медленно, словно нехотя, поднялся с кресла. Пора было уходить к себе. Однако его внимание привлек какой-то посторонний шум, исходивший неподалеку от кузницы. Насторожившись, Омар стал прислушиваться. Поначалу ему казалось, что это был один из посетителей кабака, заплутавший по пути в свою казарму, но эту версию пришлось сразу отбросить, поскольку вход в кабак всегда был перед глазами бен Али, в какой бы части кузницы он ни находился, и он не видел, чтобы среди тех, кто покидал кабак, был хоть один человек, направившийся в ту сторону, откуда исходил подозрительный шум. Да, можно предположить, что этот условный пьяница мог выйти из кабака в момент, когда Омар читал книгу и не мог следить за дверью, но и здесь не так все просто: как было обозначено выше, кузницу и кабак разделяло лишь около сотни шагов, следовательно, — Омар в любом случае услышал бы звуки открытия и закрытия входной двери кабака, а также хоть какой-то звук от пьянчуги. А Омар ничего не услышал. Все, кто хотел или мог, ушли намного раньше. Значит, шумел кто-то посторонний. Место, откуда исходил шум, представляло из себя что-то наподобие небольшой свалки, куда кидали всякий хлам, сломанную мебель, починить которую уже было нельзя, а также вообще все, что хотелось обитателям крепости: от сигаретных окурков до истоптанных сапог.

Рядом со свалкой росла тройка олеандров. Кусты их были невысоки, суховаты, с маленькими цветочками, однако благодаря близкому друг к другу расположению могли служить неплохим укрытием для непрошенных гостей. Об этом подумал и Омар, вспомнив про кустарники и буквальное отсутствие стен на данном участке крепости. Насторожившись (в который раз) и прокрутив в голове самый нежелательный вариант — диверсию, — Омар взял со стола Фуле рабочий нож и отправился на разведку. Приблизившись к свалке, бен Али затаился. Он начал двигаться тихонько, с осторожной и беспокойной мягкостью крадущейся кошки. Подобна кошачьей была и его наблюдательность. Всматриваясь в каждый куст и тень, вслушиваясь в каждый шорох, Омар рассчитывал обезвредить нарушителя раньше, чем тот сделает то же самое с ним.

Тень предполагаемого злоумышленника двигалась в сторону Омара, который замер в ожидании, укрывшись за старым диваном, выброшенным на свалку и ожидавшим неизбежной участи — сожжения, — которая одинаково для всех типов мусора наступала в одно и то же время, ждать приближения коего приходилось порой не один год. За время ожидания судного дня мебель находилась на свалке и медленно гнила, превращаясь в труху. И вот к этому трухлявому дивану, изгрызанному термитами, приближалась вражеская тень. «Другого шанса у меня не будет — или я его, или он меня», — подумал Омар, готовый к атаке. Когда тень стала выходить за диван и ноги лазутчика показались на свету, бен Али считал секунды до нападения.

И вот, когда показалось плечо, Омар начал действовать. Молниеносно ударив нарушителя в область плечевого пояса и временно дезориентировав его, Омар сделал несколько ударов по ногам — по коленям и голеностопным суставам — и быстрым движением выбил из правой руки длинный кинжал. Сразу после этого последовала отчаянная попытка сопротивления, однако Омар сразу ее пресек, использовав прием захвата со спины. Прием оказался действенным: лазутчик прекратил сопротивляться и покорился Омару, когда тот приставил нож к его голу.

— Черт бы тебя побрал, Омар! — прошипел по-арабски лазутчик, изумив бен Али. — Думал, смогу пробраться незамеченным, но ты оказался куда более осмотрительным. Я мог бы тобой гордиться.

Голос показался Омару отдаленно знакомым.

— Ударился в бред от страха смерти? — съязвил он, не понимая смысла слов нарушителя.

— Правду от бреда порой очень сложно отличить, — произнес нарушитель и усмехнулся. — Но ты, Омар, должен обладать силой это сделать.

Продолжая пребывать в изумлении, Омар захотел увидеть лицо нарушителя, поскольку голос его слишком сильно впивался в память, а то обстоятельство, что тому было известно имя молодого бен Али, ставило последнего в тупик. И ладно, если бы только имя; но ведь необходимо знать носителя имени в лицо! Убрав от горла лазутчика, слегка задетого лезвием, нож, Омар резким движением повернул его к себе, оттолкнув на полметра. И обомлел.

— Ты вырос, брат, даже выше меня теперь! — сказал лазутчик и улыбнулся.

До Омара не сразу дошло, что перед ним стоял его старший брат Хусейн. Последний же продолжал что-то говорить, то улыбаясь, то хмурясь, бросая зоркий взгляд с брата на пустыню, с пустыни на комендатуру, с комендатуры на обратно на брата. Хусейн говорил и говорил, а Омар, словно впавший в столбняк, не слушал, а только смотрел на него. Вглядывался в покрытое глубокими бороздами преждевременных морщин смуглое, гораздо более темное, лицо, заросшее густой смоляной бородой с едва заметной серой проседью в усах, также возникшей слишком рано. В левом ухе у него слабо сверкала серебряная серьга без камней, правое ухо наполовину отсутствовало. С правой же стороны лица Хусейна случилось много всяких неприятностей, а потому изрезана она была от лба до носа и подбородка. Возможно, Хусейн в ту минуту рассказывал брату про то, как приобрел множество шрамов, потому что часто показывал пальцами на свое лицо, но Омар пропускал все его слова мимо ушей. Это было слишком заметно.

— Омар, ты меня слушаешь? — спросил Хусейн.

— Нет, я тебя не слушаю, — ответил Омар. — Что последнее ты сказал?

— Я предложил тебе вернуться домой после того, как мы с тобой убьем этого мясника Жёва!

— «Мясника» Жёва? Насколько я помню, отец мясником любил обзывать Лазара Буффле.

— Они все, эти черти, являются бездушными мясниками. Они упиваются чистой арабской кровью, чтобы удовлетворить свои пошлые прихоти, поскольку у них самих кровь черная и смердящая, лишающая их всякой жизни! Я удивлен, как они вообще тебя еще не убили за столько лет!

— А я удивлен, — Омар резко помрачнел, — что обо мне вспомнили вообще вспомнили за столько лет в родном клане! Неужели кровавая пелена на ваших с отцом глазах хоть на миг спала, раз вы почуствовали, как вас точат остатки совести?

— Что ты, Омар! — Хусейн дернулся, словно испугался чего-то. — Мы ни на день не выпускали из голов мысли о тебе и не переставали думать о твоем возвращении в клан. Однако сначала мы были уверены, что ты погиб тогда, во время нашей диверсии в Оран, пять лет назад… Мы долгие месяцы оплакивали тебя, искали твое тело, чтобы похоронить по канонам, а когда не нашли, поняли, что тебя забрали враги. Чуть позже мы узнали из донесений шпионов, что ты жив…

Слушать оправдания Хусейна для Омара было похоже на пытку. Он прикусил нижнюю губу, подавляя суматошное и абсолютно эмоциональное желание броситься к брату и прижаться к нему. То ли от долгого пребывания в кузнице, то ли из-за возникшей сейчас ситуации все тело Омара горело и обливалось потом. Он не мог понять, что сейчас чувствует, какие эмоции испытывает. Он боялся почувствовать не то, чего от него ожидал брат и он сам, но при этом не имел смелости раскрыться. Хусейн же, напротив, выглядел более чем спокойным. Волнение, присущее всем людям в момент встречи после долгой разлуки, вполне естественно и нормально, и Хусейн не стеснялся его демонстрировать, а потому в глазах младшего брата казался образцом эмоциональной закалки. Для Омара без стеснения показывать свои эмоции — высшая степень человечности и искренности. Однако сейчас что-то пошло не так. Слова Хусейна о клане не казались ему настоящими, а якобы искренняя радость брата виделась в его глазах гипсовой маской, наложенной на лицо покойника.

— Омар, надеюсь, тебе не удалось потерять душу в этом грязном месте, — произнес Хусейн, заметив неуверенный взгляд брата. — Надеюсь также, что ты пойдешь сегодня со мной домой, где мы продолжим готовить планы по…

— Домой? — удивился Омар. — О каком доме ты говоришь? Когда у нас последний раз был нормальный дом, а не временная стоянка в очередном оазисе или лояльном полудохлом поселке?

Хусейн замешкался.

— Так я отвечу. За всю свою жизнь в клане я ни разу не почувствовал себя дома ни в одном из всех мест, где мы останавливались. Постоянная беготня с французами, пограничные стычки с туарегами и пиратами — вот и все занятия. Но поиска дома среди них не было и не будет. Только саму пустыню с ее барханами мы можем назвать домом, но что это за дом — настоящее царство смерти и пустоты.

— Это из-за того, что французы вероломно захватиили наши города! — оправдывался Хусейн. — Они губят наши традиции и быт!

— Не неси чепухи, Хусейн! Я пять лет живу среди них и вижу, как они относятся к арабам: никакой ненависти, никаких притеснений или запретов. Я даже в мечеть ходить могу!

— Ох, хорошо, я не буду спорить, поскольку это бесполезно. Давай просто уйдем отсюда, а потом уже серьезно поговорим. Но сперва покажи мне, где живет проклятый Жёв, чтобы я мог собственноручно пустить ему кровь из глаз и горла! После этого мы уйдем домой. Вместе.

Омар разозлился и насупил брови.

— Нет, брат, — ответил он, — я не стану ничего тебе показывать. И не пойду с тобой.

Хусейна словно ударила молния.

— Но…почему?..

— Потому что не там мой дом, — Омар указал на пустыню, — а там.

Когда Омар указал на Оран, Хусейн тоже озлобился.

— Так вот чью сторону ты выбрал, Омар. Отец мне так и говорил, а я — дурак — не верил до конца, что ты можешь быть предателем нашего клана и нашей страны.

— Да очнись ты ото сна! — Омар вспыхнул от переизбытка эмоций. — Наша страна теперь — это Франция, Алжира больше нет! И у вас с отцом не получится изменить данный факт! Примите уже наконец, что проиграли, и начните жить по-новому.

Хусейн, до последних слов брата стоявший с искривленной обескураженной гримасой, вдруг изменил выражение лица на расслабленно-снисходительное, не доброе (потому что пахло притворной гнилью, и Омар ощущал ее запах), но хитрое, надменное; такое выражение лица, как много позже писал в своих трудах известный психиатр Роберт Хэйр, свойственно людям с психопатическим синдромом²². Возможно, Хусейн ожидал именно такого ответа Омара, поскольку через несколько секунд он спокойно улыбнулся. Это заставило Омара вздрогнуть от волнения.

— Я готов повторить, — продолжал напирать Омар, становясь неуверенней, — что и отец, и ты стали заложниками того образа жизни, на который сами себя обрекли, а теперь не имеете моральных сили и совести признать, что жестоко ошиблись. У меня хватило ума осознать, что я теперь живу в другой стране и для нормального в ней существования должен соблюдать ее законы и уважать чужие обычаи. Что там говорить — я даже французский язык выучил, чтобы иметь преимущество при общении. Я, конечно, не собираюсь всю жизнь провести в крепости, когда-нибудь я уйду на поиски новой жизни, свободной от смерти и ненависти. А сейчас я чувствую себя хорошо.

Хусейн пристально смотрел в глаза Омару. Цвет глаз у них сильно отличался: старший брат был кареглазым, как и большинство арабов, а младший брат слишком выделялся, словно мутант, созданный Аллахом то ли ради возвеличивания, то ли ради унижения клана бен Али. Смотреть в эти глаза Хусейн не любил — слишком сильно напоминали о европейцах и о том, что Омар был «другим», выделяющимся, уродцем.

Внезапно Хусейн отошел от брата почти на метр. Последний недоумевающе наблюдал, пытаясь понять его задумку.

— Я с горечью слушал тебя, Омар, — произнес Хусейн, засунув руку под свою накидку из верблюжей шерсти, которую всегда носил в холодные дни. — Жаль, конечно, что вражеская паутина обмана опутала твое сердце и разум. Однако мы были готовы к такому исходу.

Омар побледнел.

— О чем это ты? — спросил он, страшась ответа.

— Улемы клана предполагали, что ты совершишь предательство, и дали отцу настойчивый совет: как можно скорее от тебя избавиться, чтобы ты не раскрыл всех тайн клана и не стал преградой для его процветания. Тебя могут использовать как заложника или пытать, так что твое пребывание вне клана опасно.

— И что, ты пришел, чтобы убить меня? Весь наш предыдущий разговор состоялся лишь потому, что мне удалось тебя обезвредить? Так бы переразал мне горло втихую?

— Нет! Я упросил отца дать мне шанс вернуть тебя живым. Наш разговор был посвящен именно этому. Но так как ты отказался восстать против своих новых хозяев, мне придется исполнить волю улемов…и отца.

Омару стало тяжело дышать. Ноги подкашивались, а руки тряслись. В глазах была видна удушающая боль.

— О, Аллах! Меня собирается зарезать родной брат! Как же ты можешь, Хусейн! Всевышний этого тебе никогда не простит — он будет терзать тебя всю твою жизнь, и даже после смерти не даст твоей душе покоя!

Хусейн начал сокращать расстояние. Омар оставался на месте, не в силах пошевелиться. Выражение лица Хусейна вновь изменилось: исчезла маниакальная улыбка, пропало психопатическое хладнокровие; теперь на лице старшего бен Али был заметен страх, порождавший еще несколько отвратительных чувств и эмоций, снедающих человека, словно язвы и опухоли. Из глаз обоих братьев потекли слезы, как они ни старались их сдержать.

— Брат…ты же…растил меня… — шептал Омар, скорее констатируя факт, нежели пытаясь разжалобить Хусейна, практически вплотную к нему приблизившегося. — Ты же братоубийцей…станешь…

Хусейн на миг опустился на землю и поднял кинжал, выбитый из его руки Омаром, после чего распахнул свою накидку и взял другой, покороче, а этот убрал. Под накидкой у брата Омар смог разглядеть также старенький трофейный револьвер, очевидно, доставшийся Хусейну от убитого «Охотника».

Наступил момент конца всего, как думалось Омару. Он стал молиться, терпеливо ожидая своей постыдной участи. Принять смерть от рук брата — высший грех, высшее бесчестье и оскорбление для всего рода. Омар закрыл глаза и… Вдруг, уже занеся руку над братом, Хусейн замер. Несколько секунд тишины, и кинжал упал на землю, а рука опустилась.

— Нет…я не могу, — произнес Хусейн, опустив голову. — Лишить жизни брата я не могу. Неважно, в чем твоя вина, и есть ли она вообще. Я люблю тебя и никогда не смогу не смогу причинить тебе вред. Никогда не посмею взять столь невыносимый грех на душу.

Омар не нашел в себе сил что-то ответить, а потому просто обнял брата. Как только объятие, длившееся около минуты, прекратилось, Хусейн сердито произнес:

— Однако Жёва нам с тобой все равно придется убить. Это дело чести!

Омар ударил себя по лбу рукой от раздражения и приготовился к очередному спору.

— Ох, Хусейн, сколько еще раз я должен тебе говорить: Жёв…

Но Омар не успел закончить свою мысль. Его оборвал громкий выстрел, раздавшийся всего в двадцати шагах от него. Повернувшись в сторону выстрела, братья оцепенели, поскольку перед ними стоял майор Жёв, окружаемый дюжиной вооруженных солдат.

Примечания

21

Об этом читайте на несколько строк выше, если позабыли.

22

Не следует путать с большей частью психических расстройств, часто принимаемых за психопатию, и с диссоциальным расстройством личности, известным как социопатия.