Медвежье молоко

Елена Ершова (2025)

Оксана бежит от деспотичной матери к отцу в Медвежьегорск, но вместо тихой гавани попадает в центр мистических событий. Утром исчезает её дочь, и все вокруг утверждают, что девочки никогда и не было. На помощь Оксане приходит криминалист-одоролог Герман Белый. В это время в округе исчезают дети, а в лесах находят их тела с рябиной во рту. Герману предстоит разгадать тайну этих убийств и понять, как они связаны с легендами о белоглазой чуди. Когда по следу Оксаны пускается Великая Медведица, вода становится отравленной Болотным царём и начинается война между звериным и птичьим царствами. Оксане и Герману придётся войти в таинственный Лес, чтобы остановить убийства. Но смогут ли они преодолеть все препятствия и вернуться домой?

Глава 5

Большая медведица

Она почуяла неладное ещё утром: стукнула в окно синица и ухнула вниз. Насмерть.

Весь день томительно ныло в затылочной кости.

Что-то должно было случиться. Что-то плохое. И оно не заставило себя ждать.

Квартира встретила тишиной и беспорядком. Собирались в спешке. Схватили самое необходимое. Остальное валялось как попало: пудреница, флаконы духов, скомканные кофты, кеды, наволочки, бельё. Под ногой хрустнул осколок кружки. Мара не успела разуться, но всё равно показалось: осколок впился и достал до сердца. Оно сразу лопнуло, обдав внутренности кипящей кровью.

— Окса-ана…

Так же, не разуваясь, бросилась в кухню, оттуда — в спальню. Комнаты встречали однообразным хаосом и пустотой. Понимание ударило под дых:

— Сбежала, сука-а!

Осев у кровати, Мара вскинула лицо и завыла.

Девка росла безотцовщиной и дрянью. Уж сколько крови выпила, сколькими бессонными ночами отплатила матери! Нагуляла от своего вшивого музыканта девчонку, а та порченой оказалась.

— Дрянь! Шалава! Отвечай матери, сука! Отвеча-ай…

Пальцы не гнулись, набирая номер. Гудки текли через голову, не задерживаясь. Ответа не было, но Мара звонила снова и снова. Наконец, выронив бесполезный телефон, распласталась по кровати. Слёзы насквозь вымочили наволочку, всё ещё пахнущую Оксаниным шампунем, и женщина прикусила её зубами.

Неблагодарная стерва! Отцово отродье!

Сатин треснул и разошёлся. Мотнув головой по-собачьи, Мара швырнула прикушенную подушку, сшибла с лампы абажур. Вот так! Будет знать!

Мара сползла с кровати и встала на четвереньки, тяжело дыша и дрожа всем телом. Так думалось легче, кровь толчками пульсировала в висках.

А всё воронова гнилая кровь, даром что не стала менять фамилию. Всё бы ей порхать да мужикам головы кружить, а в итоге с носом и осталась. Вот с таким носом, вороньим, вроде прицепа из больной девчонки.

Не заботясь об учинённом беспорядке, она грузно поднялась на ноги. На пальто налипла пыль, и Мара собрала её в горсть, с раздражением подумав, что и прибираться шалава-дочь не торопилась — всё на матери.

Огладив ладонями волосы, застегнула на все пуговицы пальто и выскочила из дома. Телефон сжимала в руках, время от времени гипнотизируя тёмный экран и зверея от его немоты, долгих гудков и невозможности дозвониться.

Дворовая кошка прыснула в кусты, едва заслышав тяжёлые шаги, — знала, что на пути рассерженной женщины лучше не попадаться. Воробьи порхнули и сели на изгородь, провожая Мару настороженными бусинами глаз.

Птиц она ненавидела больше кошек.

Осень накрыла Петербург точно по календарю, и после последних дождливых сентябрьских деньков погода наладилась. Меж облачных островков голубели жидкие просветы. С Невы дул непрекращающийся ветер, поднимая с дорожек пылевые вихри и подхлёстывая в спины последних в сезоне туристов.

Они фотографировались на фоне Медного всадника и не видели, как постамент пронизывали перекрученные корни, покрытые мхом, будто струпьями. Не замечали, как сфинксы облизывали змеиными языками свои человечьи лица, а с их губ сыпалась каменная крошка. Не знали, что гранитные рёбра набережной вырастали из рёбер тысяч мертвецов — их кости давно вросли друг в друга, пальцы пронизывали деревянные сходни, а черепа, замостившие тротуары, блестели в свете тусклого осеннего солнца.

Никто из встретившихся Маре не был двоедушником. А она была. И жила на свете слишком давно, чтобы видеть Лес, даже не заходя в него.

Нахохлившиеся, точно воробьи, распространители листовок мелкими перебежками пересекали Сенатскую. Их голоса осипли на стылом воздухе, впитавшем ядовитую прель болот. Черепа под подошвами хлюпали, погружаясь в бурую жижу. Застывший в меди Петр протягивал к Неве обглоданную берцовую кость.

Мара видела добычу — алый берет и серое пальто ёлочкой — и шла по следу.

Берет вильнул к Исаакию. Мощёная черепами дорога сменилась крупой из перемолотых костей. Потом под ногами спружинила гать, выстланная из берёзовых брёвен и человеческих позвонков — берет мелькал на Адмиралтейском проспекте и вдруг исчез. Вот только алел у памятника Пржевальскому и растворился в осенней дымке.

Добыча ушла в Лес.

Мара остановилась, тяжело дыша и до боли сжимая пластиковый корпус телефона. Набрала заученный наизусть номер. На этот раз в трубке отозвались.

— Я уехала, мама.

Слова ударили наотмашь, пощёчиной. Щёки разом запунцовели.

Не заботясь, что её слышат прохожие, Мара ревела в трубку, грозя дочери всеми возможными карами. Сердце галопировало меж рёбер, впрыскивало в жилы одну за другой порции обжигающей ненависти. Это казалось несправедливым, постыдным, ужасающе неправильным. Привычная к беспрекословному подчинению, Мара не сдержала ярости. Телефон с размаху ударился об асфальт — трещина пересекла экран уродливым шрамом. Такой же, казалось Маре, разломил надвое её сердце.

— Дрянь! Паскуда…

Наступив на корпус, вмяла его в костную крошку.

В пылевых вихрях хихикали мелкие бесы.

— Вам плохо, женщина?

На той стороне реальности, откуда доносились мерные голоса людей, откуда кричали зазывалы, где в объективах смартфонов колонны собора стояли незыблемо, ещё не тронутые вечно голодными точильщиками, стоял невзрачный человек, и Мара замерла, встретившись с прозрачным и каким-то бесцветным взглядом.

— Пошёл… вон! — наконец выцедила, отдуваясь.

Какое-то время человек смотрел на женщину пустыми рыбьими глазами, потом будто понял что-то и удалился так же быстро, как появился. Пусть засчитает один-ноль в пользу своего ангела-хранителя, козёл.

Кровавая полоска на горизонте истлевала. Лес поднялся частоколом, взломав гранитные плиты, и над макушками сосен выкатилась белёсая, с обгрызённым краем, луна.

Мара смяла грудью чахлый кустарник ежевики и врезалась в самую чащу.

Бежать было легко. Ветки хлестали по плечам, но боли не причиняли. Болото стонало голосами мертвецов. В земных лакунах копошились и плакали безрукие игоши.

Потянув носом воздух, Мара учуяла близкую птичью вонь.

— Сорока!

Мелькнула в подлеске чёрно-белая, ёлочкой, ткань, пластиково звякнули дешёвые браслеты. Мара зарычала и, припав на четвереньки, помчалась вслед.

Она настигла сороку там, где сосны становились выше и гуще, а в небе отчётливо проступили звёзды большого ковша.

— Ах! Это вы, Марья Михална! — притворно затрещала неопределённого возраста тощая тетка. — А я не признала, матушка, долго жить будете! Кха-а…

Мара перекрутила чужой пёстрый шарф висельной петлёй.

— Где? Говори!

Тощая тряслась и хрипела, и вместе с ней тряслись громоздкие серьги, и бусы под шарфом, и цыганские браслеты.

— Мне нужно знать, где Гнездо! Где скрывается воронья кость?! Отвечай!

— Не… знаю! — хрипела сорока, выкатив глаза, прежде цепкие, теперь налившиеся кровью. — Владыка держит Гнездо… втайне… не каждая птица…

— Врёшь!

Прижала сороку тяжёлой грудью, и та закатила глаза.

— О… не… — просипела добыча. — У Оне… го… ах…

Мара смяла её лицо, будто бумажный пакетик. Брызнула, вытекая, невесомая птичья душа.

Мара пила её, урча и облизывая выпученные глаза сороки шершавым языком. Вдыхала невесомый пух. Глотала кости. Насытившись, отбросила пустую оболочку.

Тётка — уже не птица, а скоро и не человек — села, слепо шаря подле себя: искала берет.

Завтра, знала Мара, её найдут мёртвой у памятника Петру, с потрёпанной картой под мышкой, а в морге диагностируют обширный инфаркт. Потеряв одну душу, вторая долго не живёт. И кто увидит в этой обыденной смерти убийство, заподозрит в нём честную пенсионерку, всю жизнь проработавшую в сфере общепита?

Вытерев рот ладонью, большая медведица побрела прочь, всё дальше углубляясь в чащу.