Медвежье молоко

Елена Ершова (2025)

Оксана бежит от деспотичной матери к отцу в Медвежьегорск, но вместо тихой гавани попадает в центр мистических событий. Утром исчезает её дочь, и все вокруг утверждают, что девочки никогда и не было. На помощь Оксане приходит криминалист-одоролог Герман Белый. В это время в округе исчезают дети, а в лесах находят их тела с рябиной во рту. Герману предстоит разгадать тайну этих убийств и понять, как они связаны с легендами о белоглазой чуди. Когда по следу Оксаны пускается Великая Медведица, вода становится отравленной Болотным царём и начинается война между звериным и птичьим царствами. Оксане и Герману придётся войти в таинственный Лес, чтобы остановить убийства. Но смогут ли они преодолеть все препятствия и вернуться домой?

Глава 6

Первая зацепка

— Она чокнутая, — Астахова раздражённо выровняла карандаши, постучала точилкой, выбивая опилки. — Паспорт пустой. Ни свидетельства о рождении, ни фотографий пропавшей. Чушь какая-то.

— Я ей верю.

Белый не отлипал от окна, спрятав руки в карманах мантии. На парковке женщина безуспешно крутила ключ зажигания, старенький «логан» скрипуче кряхтел и не хотел заводиться.

— Увижу, что ошиваетесь возле её дома, Резников, удавлю, не посмотрю на протекцию. Ещё и рябины напихаю. Только не в рот, а в…

— Специфические фантазии у вас, Вероника Витальевна, ещё и с моим участием. Вижу, вас заводят альбиносы? — откликнулся от окна Белый. — Лучше скажите, что по свидетелям?

— Пацан и без того едва заикаться не начал, а вы его добить хотите?

— Ведь не начал.

— Не своевольничайте! — Астахова погрозила карандашом. — Я не погляжу на штрихкод. Может, это просто ничего не значащая татуировка? Может, это вы той ночью блуждали по лесу, а? По Лесу, я хотела сказать, — с нажимом повторила она. — Я знаю почерк перевертней.

— Ничего вы не знаете.

Белый прошёл по кабинету, задвинул на место стул — детдомовские привычки въелись подкожно. Астахова сонно моргала, не то от табачного дыма, не то от потолочных ламп. Легавые больше лают, чем кусаются. А вот перевертни — кусают, и ещё как.

— Завтра в десять! — прокричала Астахова. — И не опаздывайте!

Он мягко прикрыл за собой дверь.

Это сейчас Белый относился к чужой неприязни с философским спокойствием — иначе нельзя. Обида перерастала в раздражение, раздражение — в гнев, а гнев выворачивал нутро наизнанку. Тогда случались изменения, и они не всегда были привязаны к лунному циклу.

Впервые Белый почувствовал себя другим в детском доме.

Там вечно пахло канализацией, носками и пригоревшей кашей. На первом этаже жили дошколята, на втором подростки. Как и все сироты, Белый выбегал навстречу гостям, которые привозили в детский дом игрушки, игровые приставки, сладости и другие подарки, которые редко доставались Белому.

Он с малолетства чувствовал свою непохожесть. Его дразнили злее, чем прочих, называя Седым, Молью, Уродом и, конечно, Белым. И куда чаще раздавали подзатыльники и отнимали детдомовскую еду, богатую калориями на бумаге, а на деле представляющую собой плохо проваренную рисовую или манную кашу, непрожаренные котлеты, супы с плавающим в бульоне куском курицы или овощи, на которые особенно богата осень.

Он научился давать сдачи, за что сам неоднократно был наказан воспитателями, не слишком разбирающимися, кто зачинщик. Единственным человеком, кто был к Герману добр, оказалась пожилая воспитательница Вера Ивановна, с очками, вдвое увеличивающими её блеклые глаза.

— Не ложися на краю, — мягко пела она, сидя подле его кровати, установленной возле окна, где между плохо сдвинутых штор пробивался свет уличного фонаря. — Придёт беленький волчок и ухватит…

«Почему беленький, когда волк серенький?» — хотел спросить Герман.

И забывал.

Ему снился лес — густой, непролазный, над которым висела покрытая запёкшейся кровью луна. При виде неё замирало дыхание и сладко ныло в груди, и мальчик просыпался заплаканным и мокрым.

Ещё Белый больно кусался — до крови. Зубы у маленького Германа были крепкими, здоровыми и очень острыми. Такими же острыми, как нюх.

Уже в пять лет он мог учуять с улицы, что готовилось на детдомовской кухне.

Он знал, как пахнет свежее, в белых прожилках мясо, и отличал свинину от курицы. Он чуял, насколько свежую привозили картошку, морковь или капусту с многочисленных фермерских огородов — овощи, как правило, были перезрелые, скользкие и малосъедобные, пусть повара и проявляли чудеса смекалки, добавляя их в те или иные блюда. Капусту сироты ели до самой весны, добавленную в пироги, запеканку, супы и котлеты.

К восьми годам Белый дорос до титула детдомовского психа, с которым общались только на кухне: старшие сироты приносили ему тарелки, требуя сказать, есть ли в котлетах капуста и лук. За это Белый брал небольшие подношения в виде конфет или маленьких резиновых зверей. Зверям Герман отрывал головы и в этом видел особый акт мщения каждому обидчику, а конфеты прятал под матрас, потому что Вера Ивановна утверждала, будто из сладостей вылезают мышки и прогрызают в зубах дыры. Она же и научила прятать истерзанные игрушки.

Найдя тигра с рваной бахромой на шее, она долго смотрела на него, а потом сказала:

— Волчок всё-таки пришёл. Теперь, Герочка, ночами нужно закрывать шторы.

Ему на миг показалось, будто вокруг фигуры воспитательницы пульсирует странное свечение, но та моргнула и окончательно погасла потолочная лампа. И с той поры окна Белый действительно не открывал.

В десять лет он узнал, каково на вкус сырое мясо.

Потрогав марлевые шарики в ноздрях и убедившись, что они на месте, Белый глубоко вдохнул ртом. Воздух отрезвлял, но вместе с тем приходило понимание: прошлое не вернётся, а мёртвые не воскреснут, как не воскреснет девочка с набитым рябиной ртом.

— Не заводится? Позвольте, помогу.

Он взялся за дверную ручку «логана», и в стекле отражение мужчины наслоилось на испуганное лицо женщины. Дверь оказалась заблокирована.

— Так вы хотите, чтобы вам помогли, Оксана? Хотите найти дочь живой?

Он старался говорить доверительно, хотя знал, что его плохо слышно по ту сторону двери. Щёки женщины лихорадочно пунцовели, ногти с испорченным маникюром нерешительно постукивали по кнопке блокировки. Матери пропавших детей — они все такие. Полые внутри, будто ёлочные игрушки. Их истончает горе и страх — коктейль, который Белый чуял даже сквозь марлевые шарики. Тронь — разлетятся на осколки да заденут тех, кто поблизости.

А ещё они имеют хороший нюх на зверей.

Те, кто чувствует зверя, всегда прячутся за металлическими засовами, задёрнутыми шторами, пентаграммой из соли и серебряными украшениями, прилаженными к дверной коробке. Потеряв дочь и ступив на край безумия, Оксана балансировала на нём, позволив всем чувствам обостриться.

Она глядела со страхом, будто пыталась разглядеть за внешней оболочкой Белого его истинную суть. А что Белый мог противопоставить паническому страху?

Он спрятал зарождающееся зубоскальство за поджатыми губами и снова заговорил, как говорят с умственно отсталыми или детьми, повторяя просьбу, как заезженную пластинку.

Я помогу.

Откройте.

Впустите, Оксана.

Увидите дочь.

Живой.

Слова заполняли чужую пустоту, и — Белый наблюдал в собственном двоящемся отражении — глаза женщины постепенно наполнялись смыслом.

— Хо… рошо, — выдохнула она в стекло, тут же подёрнувшееся туманной рябью.

Щёлкнули, открываясь, замки.

Белый распахнул дверь и подхватил Оксану, прежде чем она со стоном уткнулась в его живот.

Он неумело гладил по её волосам, путаясь в нечёсаных колтунах и мысленно матерясь, а вслух бормотал что-то незначительное, но доброе. Первичный страх, громоздким комом забивший Оксанины лёгкие, истаивал и вытекал слезами. За долгие годы работы на Лазаревича Белый понимал, что людям нужно время выплакаться, тогда вслед за шоком придёт тупое спокойствие, которое в свою очередь сменится принятием. Тогда-то и можно начинать работу.

— Хотите, я сяду за руль? В молодости я неплохо водил, пока не отобрали права.

Она подняла покрасневшие глаза.

— Как же без прав? А если остановят?

— В этом медвежьем углу? Кто?

Белый широким жестом обвёл улицу, пустынную в сумрачный будний день. Женщина проследила за ним и неуверенно улыбнулась.

— Спасибо, — сказала она. — Правда, спасибо. Только берегите, ладно?

— Машину? — уточнил Белый, галантно помогая Оксане вылезти с водительского кресла и пересесть на пассажирское.

— Нас.

Уронив подбородок на грудь, она стеклянно наблюдала за хороводом листвы и мельтешением фонарных столбов, убегающих за спину.

Вторая стадия никогда не нравилась Белому. Было в этом что-то неправильное и мёртвое, отчего волоски на шее вставали дыбом. Он попросил говорить, и Оксана начала рассказывать.

О шоке от озвученного диагноза, тяжёлых родах, размолвках с Артуром, с которым дело так и не дошло до официальной регистрации. О том, что Альбина любила на обед и как расцветала после арт-терапии. О вечно недовольной матери…

На этом моменте Оксана умолкла, дёрнув плечом и не решаясь продолжать.

Белый всё понял и не настаивал, но сделал мысленную заметку.

Неудавшегося мужа, конечно, можно и вычеркнуть из списка подозреваемых, но на всякий случай лучше подать запрос в Петербургский отдел и выяснить, отлучался ли он из города в последние дни, а если отлучался — то куда.

Гораздо интереснее была Оксанина мать. Но расспрашивать о семейных конфликтах сейчас — не место и не время. А потому, повинуясь подсказкам, Белый повернул на узкую улицу, застроенную двухэтажными деревяшками, и аккуратно припарковался в одном из дворов, по виду ничем не отличимых от тысячи таких же: палисадники с уже увядающими астрами, застиранное бельё на верёвках, плохо прокрашенные лебеди из шин. Возле подъезда умывался полосатый кот, который при виде Белого выгнулся дугой и с гортанным мявом скрылся в зарослях палисадника.

В подъезде пахло отсыревшим деревом. Три ступеньки проскрипели приветствие, и у порога Белый привычно остановился, не донеся палец до кнопки звонка.

— У меня ключи, — Оксана обошла его, ковыряя в замке.

Потолочная лампочка едва позволяла разглядеть обитую дерматином дверь. Шляпки гвоздей хищно поблёскивали, из-под двери тянуло сквозняком, донося едва ощутимый запах сухой травы.

Оксана зажгла в коридоре свет, на ходу сбрасывая кроссовки, крикнула куда-то во тьму:

— Олег Ни… Папа, ты дома?

Вытянув шею, но всё ещё не переступая порог квартиры, Белый видел, как из теней сплелась долговязая фигура.

— Где пропадала так долго? Я начал волноваться.

Пожилой мужчина, выступивший из кухни, казался собранным из одних костей. Торчали острые плечи и ключицы над майкой-алкоголичкой. Запястья рук, запрятанные в карманы домашних штанов, можно было заключить в кольцо большого и указательного пальцев. Тяжёлый взгляд глаз-буравчиков был неуютным.

— Познакомься, папа, это Герман Александрович, из полиции, — Оксана обернулась через плечо, улыбка чуть дёрнула обкусанные губы.

— Приятно познакомиться, — Белый протянул ладонь. — Могу я войти?

— Нет.

Безапелляционный ответ мог бы смутить кого угодно, но не Белого.

— Вот удостоверение, — он раскрыл потрёпанную книжечку, высланную Лазаревичем. Подделка, конечно, да кто будет проверять? — Отдел уголовного розыска Санкт-Петербурга. Не в ваших интересах мешать следствию. Так я могу войти?

— Нет, не можете. И какое отношение к нам имеет Петербург? — старик дёрнул плечами и обратился уже к дочери: — Ксюша, закрой дверь. Сейчас же!

— Прекрати! — Оксана тоже повысила голос. — Никто мне не верит! Никто, даже ты! Прекрати, папа! Пусть он войдёт! — и, вновь обернувшись к Белому, поспешно добавила: — Конечно, входите, Герман Александрович! Пожалуйста! Вот сюда.

Она посторонилась, держа нараспашку дверь. Незримый барьер треснул, и Белый шагнул вперёд.

— Не знаю, что на всех нашло, — Оксана схватила его за рукав и потянула в комнаты. — С самого утра я будто в дурном сне, всё сплю и не могу проснуться. Тут кухня, где мы вчера пили чай. А там, в спальне, мои вещи. Там были и вещи Альбины, но они… исчезли вместе…

Голос сорвался на хрип. Привалившись к стене, Оксана запустила пятерню в спутанные волосы. Белый невесомо коснулся её руки.

— Успокойтесь, слёзы — вода, а она, как известно, сгубила немало людей. Вы уже дали ориентировки «Лизе Алерт»?

Женщина кивнула, не в силах отвечать, но ответа Белый и не требовал.

— Я осмотрю тут всё, — сказал он, обойдя застывшего истуканом старика и аккуратно вынимая марлевые шарики.

В комнатах царила чистота. Наверное, даже излишняя чистота для жилища закоренелого холостяка. Не было ни запаха белья, ни табака, ни подгоревшей пищи — только уже знакомый запах сухой травы и немного прелой листвы, пропитавший всё от постельного белья до кухонных занавесок.

Аромат Леса.

С особой тщательностью Белый исследовал скудные Оксанины вещи: вторую пару обуви, спортивный костюм, косметичку, пакет с нижним бельём и носками. Они ещё хранили обычные человеческие запахи, и это отчасти успокаивало.

— Когда, говорите, вы приехали?

— Вчера, — вместо Оксаны ответил её отец, горбато вырастая за плечом дочери и кладя костлявую ладонь на её плечо. — Но я не допущу, чтобы по моему дому сновали какие-то ненормальные типы и рылись в твоей сумке с бельём. Зря ты позволила ему войти.

— Если ты не поверил, это не значит, что и остальные тоже! — в раздражении откликнулась Оксана, отстраняясь.

Белый не слушал: из сумки пахнуло чем-то железистым.

— А ведь скоро Охотничья луна, — ни с того ни с сего вдруг произнес старик.

И в спину будто вонзились иголки, а следом пришла память — багровый, изрытый оспинами лунный лик, и тянущая боль в мышцах, и тот самый привкус, который, надеялся Белый, он больше не почувствует никогда…

— Что? — переспросил, исподлобья глядя на старика.

Тот стоял, поджав губы, будто делая одолжение, и Белый подумал, что находиться в одном помещении с этим человеком неуютно и… неестественно? Да, костлявый Оксанин отец вызывал безотчетное отторжение, какое, должно быть, и сам Белый вызывал у людей.

Что-то тут было не так.

Что-то, связанное с его сгорбленной позой и запахом.

Отчаянно, до жути вдруг захотелось войти в Лес.

— Вы скоро закончите? — повторил старик, возвращая к реальности. — Или останетесь допоздна?

— Скоро закончу, — пообещал Белый. Вдохнув запах снова, поднялся на ноги и протянул Оксане вскрытую гигиеническую пачку. — Какой у вас день цикла?

— А? — она моргнула и зарозовела щеками. — Нет, это не у меня. Это Альбина… то есть, у неё началось как раз, когда…

Белый кивнул.

— Я понял. Позвольте взять это с собой, так будет проще… Минуту.

В кармане вибрировал смартфон. «Легавая» — высветилось на экране.

— Где вас, Резников, черти носят? — голос Астаховой звучал отрывисто. — У нас пострадавший.

— Где? — под ложечкой тоскливо заскреблось.

Не прошло и пары дней, и вот снова…

— Сандармох, километров двадцать от Медгоры. Подъезжайте сразу к часовне. Знаете?

— Найду.

Оборвав связь, бегло попрощался, пообещав вернуться как можно скорее, продиктовал свой номер. И, только выйдя на улицу, осознал, что не так с Оксаниным отцом: Олег Николаевич ничем не пах, словно вовсе не имел собственного запаха.