Кричи громче

Елена Тодорова

Она для него всегда была под запретом. Дочь друзей его родителей. С детства они устраивали друг другу диверсии, дрались и спорили по каждому пустяку. Но он никогда не давал ее в обиду посторонним. Все умещалось в дружеские рамки. Пока по глупости и неосторожности они не оказались запертыми в секретном бункере. И там… все их чувства вырвались за границы дозволенного. Молодые. Дурные. Горячие. Двадцать семь дней. Он. Она. И тишина.

7

Ярослав

Вторая ночь дается нам куда тяжелее первой. У Машки случается настоящая истерика. Она рыдает навзрыд. Конечно же, пускаю ее к себе в постель. Обнимаю. Манюня судорожно цепляется, опутывает руками и ногами. Я и сам ее в себя вжимаю. Утешаю, как могу. В ней же точку опоры ищу.

Я не знаю, что будет дальше. Я не знаю, как ее успокоить. Я не знаю, когда приедет Ридер. Я ничего не знаю. Я так же, как и она, морально расшатан. Понимаю одно: нужно держаться.

Так странно, но в эту ночь мне, озабоченному придурку, не до похоти. Прям вообще. В другой момент пришел бы в священный ужас. Машка меня всего обслюнявила, всеми частями тела обтерлась, а у меня, вот так удар ниже пояса — не стоит!

Пиздец, я на нерве. Охренеть просто.

На следующий день, самому ведь хуево, но пытаюсь ее веселить. Маруся не поддается. Часами лежим в этой разрушительной тишине.

Ридера все еще нет… Его просто, блядь, нет.

Послезавтра самолет в Варшаву. Я, черт подери, не могу пропустить чемпионат. Кроме того, находиться столько времени в компании святоши — то еще испытание. Член стремительно воскресает, медленно съезжает крыша. И даже шифером не шуршит. Почему-то мое дурное нутро Машку, вопреки всем воспитательным мероприятиям, своей считает и, очевидно, во всей этой пошлой оттепели ничего зазорного не находит.

На хрена только выдернул ее с этой свадьбы? Будто черт подбил.

Совершаю еще несколько попыток ввести код. Начиная сомневаться в собственной адекватности, пробую уже разные комбинации цифр. Ничего, мать вашу, не срабатывает. Очередной резкий гонг рубит восприятие, словно контрольный из дробовика.

Аппетит на нервах даже у меня не особо развивается, а уж Марусю и вовсе ничего не интересует. Но я все равно несу консервы и какие-то сухари. Заставляю ее есть. Сам периодически перекусываю всякой херней, типа чипсов и печенья. Зато сушняк постоянно, будто после конкретного перепоя. Колой заливаюсь. За два дня язва не откроется, дома буду мамины бульоны хлебать.

Вот бы поскорее…

Свет тухнет и на третью ночь. Засекаем время на Машкином мобильнике. Снова это случилось ровно в двенадцать часов. Телефон окончательно садится, но теперь мы знаем, что отключение генератора происходит автоматически. Должно быть, в целях экономии.

Без света что-то делать невозможно. Темно настолько, что никаких очертаний не обнаружить, сколько ты ни лупись в разложившееся пространство. Глухой мрак, словно в аду. Я там, конечно, еще не был, но предполагаю, что этот долбаный бункер — худшее место на всей планете.

В понедельник, от той же скуки, шерстю в кладовой и нахожу мощный фонарик. Если его днем зарядить, ночью можно пользоваться. Вот только нам и днем, имея в распоряжении телевизор с DVD-плеером и магнитофон, ничего особо не хочется. А уж когда тухнет свет, такая безнадега накатывает. С головой накрывает. Горло спазмом душит. Иногда кажется, что кислорода меньше становится. Я понимаю, что это нервы, и накручивать себя до каких-то ебучих панических атак вот вообще не стоит. Но моментами так и кроет…

На четвертый день я, наконец, осознаю, что все же проебываю чемпионат. Не конец света, конечно. Но, сука, досадно, пиздец как.

Едва врубается свет, сдергиваю Марусю с кровати.

— Давай, святоша. Соберись, мля, — убираю с лица растрепанные пряди волос. Надо ее причесать, наверное. Сама же потом, когда Ридер приедет, ныть станет, что вид не товарный. Перфекционистка, черт подери. — Давай, красота! Отнесемся к этому заключению, как к крутому приключению. Мы же о чем-то подобном фантазировали, когда смотрели все эти тупые американские триллеры.

— Еще скажи, что это самое лучшее, что могло с нами случиться, — Машка не разделяет моего энтузиазма. Губы дует. Нижнюю впору пальцами подбирать. Или языком… — Так обычно говорят герои этих самых тупых американских фильмов, перед тем как поехать кукушкой и начать мочить друг друга.

— Стоп. Не туда тебя, Маруся, понесло, — сдавливая пальцами ее подбородок, буром пру, чтобы лицом к ней прижаться. Она от такой резкой облавы прерывисто выдыхает, а я, вдохнув, с трудом сглатываю, но продолжаю клеить самоуверенного придурка. — Это как пионерский лагерь. Только для взрослых, ага, — закусывая губу, подмигиваю. — Веселье начинается!

— Что именно ты предлагаешь?

— Для начала, с сегодняшнего дня я ввожу свод правил. Первое: никаких слез. Никаких, блядь, слез! Слышишь меня, Манюня? Мы будем относиться ко всему просто, — довольный тем, как она внимает, продолжаю инструктаж. — У нас есть еда, одежда. Не подохнем! Рано или поздно отсюда выберемся. Так на хрена страдать? — последнее выкрикиваю, как лозунг на гражданской демонстрации.

— Это все к первому правилу?

— Ага.

— А второе какое?

— Ну, второе я пока не придумал.

— Тогда можно я добавлю?

— Конечно.

Упирая ладонями мне в грудь, отстраняется, но все же не отходит.

— Что бы здесь ни произошло, никто об этом не узнает. Никто и никогда.

— Вай, святоша! Звучит страшно интригующе, — выкатывая глаза, ухмыляюсь с предвкушением. — И очень провокационно, — дерзко подергиваю бровями. — Умеешь ты молотить и подмолачивать!

— Ярослав, — остужает тоном моей мамы. И краснеет принцесска. — Не фантазируй слишком бурно. Я не о глупостях сейчас говорила, а вообще… Обо всем! Знаешь, в замкнутом пространстве, как правило, люди с ума сходят, — выдвигает с конкретной такой уверенностью. — Кто знает, что с нами станет?

— Да что с нами станет? Стой. Молчи. Это риторика, если что. Кончай эти депрессивные мысли гнать. Не развивай. Опять не туда двинула. И если ты еще не в курсе, дорогая моя «сеструля», я о тебе и так никогда не треплюсь. Дополнительные предупреждения без надобности.

— Спасибо.

— Что-то ты зачастила с благодарочками. Я прям с ног до головы в лучах твоей доброты…

— Яр!

— Только говоришь так, словно нам здесь месяц сидеть. Это мне не нравится.

— А ты сам как думаешь? — явно надеется, что опровергну ее гнетущие опасения.

И я, Ярослав-Божище-Градский, конечно же, это делаю.

— Пф-ф, еще максимум день. Ладно, ставлю на тридцать шесть часов. А ты? — подбиваю на спор.

— Двадцать четыре! Хочу быстро.

— На что играем?

— На три похода в кино!

— Скучно, — ожесточенно кривлюсь. — Дай что-то кровное, святоша. Что-нибудь, чего жалко. Жадно жалко.

— Варианты?

— Я заберу твою невинность.

— Ты совсем без тормоза?

Ржу, когда она лупит меня по груди и бодрячком отступает. Расшевелил, наконец-то.

— Дай закончить. Я равноценную сделку предлагаю. Ты выставляешь свою невинность, я — свою. Фигурально. Победитель придумает для второго нечто, чего тот еще не пробовал. Это никак не связано с сексом, — вообще никак, ага. — Какие у тебя грязные мысли, ух.

— Ты такой балбес, Ярик! Нет слов!

— Итак, ставки тридцать шесть на двадцать четыре. Суперприз — невинность. Засекаем время.

— Оно уже двадцать минут идет. Осталось двадцать три часа и сорок минут до моего выигрыша.

Чудно! Узнаю этот азарт.

— Умеешь ты, святоша, разгонять кровь, — машинально смотрю на ее губы и хищно облизываюсь.

Да, я тот еще маньяк. На Титову заточен. Что поделать, у каждого своя карма. Она — моя.