Скорбная песнь истерзанной души
Обезумевший проповедник, возомнивший себя правой рукой господа, загадочный человек в шляпе, возникший из ниоткуда, нелёгкая судьба тех, кто называл себя «Отбросами общества», бесчинства, творившиеся в стенах дома Кальви и прекрасная девушка в длинном чёрном платье, танцующая в ночи. Всё это давно осталось в прошлом. Теперь у престарелого и бесконечно одинокого Эрика Миллера остались только лишь воспоминания. Которые продолжают преследовать его. Он стремится избавиться от них, и ему это почти удаётся. Но однажды происходит нечто, что вынуждает его вновь обратиться к своему прошлому. И это приводит к самым неожиданным последствиям.
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Скорбная песнь истерзанной души» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 5
Каждый человек переживает утрату по-своему. Кто-то всецело отдаётся горю, кто-то бежит от него сломя голову, а кто-то его отрицает, делая вид, будто всё в порядке. Общим для всех оказывается, таким образом, лишь одно обстоятельство, один непреложный факт, один закон: со временем становится легче. Боль утихает, притупляется. Да, она никуда не уходит, она остаётся навсегда, принимая иные формы. Однако всё возвращается на круги своя, мир вновь становится прежним, жизнь идёт дальше своим чередом.
Только вот у мамы было иначе.
В первые дни после смерти отца она выглядела отстранённой. Будто какую-то её часть, предельно важную, отец забрал с собой. Лишившись этой части, она перестала рисовать, а дни проводила сидя в кресле у телевизора. Смотрела всё подряд, вплоть до самой паршивой рекламы и низкопробной мыльной оперы. Изредка прерывалась лишь для того, чтобы помыть посуду. Остальные домашние дела она забросила, но посуду мыла всегда. У меня складывалось впечатление, что и ест она исключительно для того, чтобы потом можно было помыть посуду. Порой я заставал её среди ночи за этим занятиям. Вполне допускаю, что она вообще не спала, либо спала очень и очень мало. Дальше стало ещё хуже.
То была январская ночь две тысячи восьмого года. Предельно мрачная, тёмная и холодная, как и положено всякой зимней ночи. Я крепко спал, не видя снов; а потом меня разбудил истошный крик101. Я открыл глаза — и сердце моё рухнуло куда-то в беспросветный мрак, из которого я был рождён, выброшен в этот мир. Тяжесть бытия обрушилась на меня102, приковав к кровати моё тело на некоторое время. Крик прозвучал вновь. Я оцепенел от ужаса. Крик раздался ещё раз, и тогда я вскочил с кровати, ступив на пол, который показался мне в ту секунду необычайно холодным.
Стоя у двери, лишь едва-едва приоткрыв её, я прислушивался к тому, что творилось за пределами комнаты, всматривался в темноту сквозь тонкую полоску пространства, ведущего будто бы не в коридор, а в совершенно другой мир, незнакомый, неведомый, от которого меня отделяла целая вечность103(-бесконечность).
Моё сердце перестало быть частью меня, перестало мне подчиняться, оно против меня восстало, воспротивилось мне, стало существовать отдельно, обретя собственное место в виде того глубочайшего мрака, из которого я явился, из которого явились мы все. Оно, тем не менее, продолжало говорить со мной104, оно (в тот миг) стучало так быстро, что мне казалось, словно и нет ничего, кроме этого стука. А потом вновь раздался тот же самый жуткий крик105, 106. Но на сей раз его звучание подействовало на меня по-иному. Я не впал в ступор, я двинулся вперёд, навстречу этому крику.
Босая нога робко ступила за пределы комнаты — и вот я уже шагал по коридору. На стене слабо горел один светильник107. Остальные108 удручённо вторили тьме. Я не был привычен к тому, чтобы ходить по дому в столь поздний час, из-за этого он мне представился каким-то чужим. Ничего не изменилось, всё те же стены, потолок и двери, та же лестница и её ступени, перила, те же окна, занавески, паркет, фотографии, картины, ковры. Всё то же самое, что и всегда. Хорошо знакомый интерьер. Но что-то примешалось к нему с приходом ночи. И это место сделалось иным.
С людьми тоже такое бывает. Встречаешь человека, говоришь с ним, думаешь, что смог узнать его в полной мере, проникнуть в глубины недоступные всем прочим; а потом, так сказать, «наступает ночь»; она приносит с собой печальные перемены109. И ты ощущаешь себя в холоде одиночества и отчуждённости110.
Одолеваемый подобными вот чувствами я спускался по лестнице на первый этаж, откуда, как мне показалось, и доносились жуткие крики. Я заглянул в гостиную и в кухню. Понял, что там не происходит ничего странного или пугающего. Оставался только подвал, в котором располагалась мамина студия. Я подошёл к двери, схватился за ручку. В тот же миг раздался очередной крик (и я убедился, что доносится он именно оттуда). Это заставило меня несколько поколебаться. Я стоял и стоял у двери, не решаясь войти. Затем я сказал себе: «Да давай уже! Иди! Ты взрослый. Ты ничего не боишься». Я поверил своим собственным словам, распахнул дверь и зашагал по ступеням. Свет был включен. Чувствовалось чьё-то присутствие. Это была мама. Я увидел её. Она стояла у одной из стен, где висели её картины. Портреты отца. Мама глядела на них пустым взглядом111. На меня не обращала никакого внимания112. Вдруг она закричала на портрет. Кричала так, будто пыталась высвободить боль, перебросить её на портрет и навсегда запереть там. Волосы у меня встали дыбом113. Из глаз сами собой потекли слёзы.
— Мам, — тихо позвал я её.
Она не откликалась. Тогда я позвал чуть громче. И вновь никакого ответа. Тогда я подошёл к ней, приобнял, уткнувшись в бок, и сказал:
— Мам, пойдём, пожалуйста. Уже очень поздно. Я хочу спать.
— Почему же ты не спишь? — спросила мама хриплым голосом, положив руку мне на голову. Она как-то отстранённо гладила меня по голове. Её не удивило и не смутило моё присутствие.
— Я услышал крики, — ответил я. — Мне стало страшно.
— Больше не приходи сюда. Что бы ты ни услышал — оставайся в своей постели, — повелела мама.
И я повиновался. По ночам вообще не выходил из комнаты. Даже если снизу раздавались крики. А раздавались они всё чаще и чаще, становились всё безумнее и безумнее. Они перестали меня пугать, но будто въевшись под кожу, вызывали раздражение, сводили с ума, как назойливые насекомые, пробуждали желание терзать собственную плоть, лишь бы избавить себя от этого. Именно тогда я стал до крови кусать свои пальцы — в основном большой и указательный — от этого мне становилось легче, тревога на душе утихала. Позднее это вошло в привычку114. Крик же превратился для меня со временем в нечто большее, чем просто крик. В нём мне слышалось не только эхо самых глубинных человеческих страданий. В нём я узнавал самого себя. И это было мучительно.
Я поделился своей болью с Робертом115 — моим лучшим и единственным другом на тот момент116. После моего двухнедельного отсутствия в школе он не скрывал радости вновь увидеть меня, поговорить со мной. Я рассказал ему о похоронах и о том, как впоследствии стала вести себя мать. А он рассказал о том, что происходило в школе в моё отсутствие,
— Наушниками не пробовал пользоваться? — спросил меня Роберт, выслушав мой рассказ. Была перемена. Мы шли по коридору из одного кабинета в другой.
— Наушниками?.. — задумался я.
— Ну да, наушниками. Включил музыку — и лежишь балдеешь. Никаких тебе криков, ничего такого.
— Хм… Здорово, конечно. Только вот нет у меня ни наушников, ни плеера.
— Тогда после уроков идём ко мне.
Мы с Робертом жили на одной улице, но в разных её концах. Он вместе с отцом, матерью и двумя старшими сёстрами занимал восемьдесят восьмой дом. Ну а я с мамой обитал в пятом. Их дом являл собой единство противоположностей: снаружи это был уютный, симпатичный коттедж с голубой крышей и отделкой из белого мрамора. Чистота его, строгость и отсутствие излишеств манили подобно пению сирен. Они пробуждали в сердце непреодолимое желание поскорее войти внутрь, дабы окунуться в тот уют, что создавало столь удачное сочетание прекрасных в своей простоте элементов. Однако, почти так же, как и в случае с теми же сиренами, это сладкое обещание было ложью. И оказавшись внутри, видя просторные (слишком просторные), полупустые, холодные, почти музейные комнаты, в которых нарочитое и не особо удачное стремление к совершенству, с порога тебя встречающее, пронзало острым копьём разочарования. Тем не менее, мне там нравилось. Я неоднократно гостил у Роберта. Его родители относились ко мне доброжелательно, считая, что я положительно влияю на их сына. Сёстры оставались в целом117 более-менее118 безразличны, но это было лучшее, на что я мог рассчитывать119.
Наш дом под номером пять нравился мне куда больше. Тёмно-серый, из деревянных панелей, с высокой крышей, от которой слегка веяло готикой. Прям совсем чуть-чуть. Ровно настолько, чтобы можно было подметить это сходство, усмехнуться ему, пойти дальше и забыть о нём.
В тот день, как и во все прочие, покинув школьный двор через огромные железные ворота, отличавшиеся от кладбищенских разве что цветом120, мы с Робертом двигались по асфальтированной прямой и узкой дороге, усеянной пробоинами, словно прыщами лицо подростка. Пройдя мимо пары магазинов, а также мимо трёх автобусных остановок, на каждой из которых толпилась кучка угрюмых и бесконечно усталых людей, чьи лица казались мне одинаковыми, мы вышли к улице, где, собственно, и располагались наши дома. Обычно здесь мы прощались. Прощались долго, не в силах прервать беседу, топтались на пути у озлобленных прохожих, что вечно куда-то спешили; в этой спешке они на одно короткое мгновение неожиданно для самих себя вязли в словах двух подростков, рассуждающих о литературе, истории, искусстве, спорящих о том, какой шахматный дебют наиболее эффективен при игре за чёрных121; слова те врезались в них, сбивали с толку, напоминали им о том, кто они есть на самом деле, избавляли их от злобы. Только длилось это лишь мгновение. И затем снова возвращалось на круги своя. Ибо иначе в нашем мире быть не может.
Но в тот раз мы с Робертом никому не мешали, никого не сбивали с толку и не нарушали привычный ход вещей, так как нам не было нужды прощаться. Мы повернули налево у перекрёстка, оказались на родной улице и шли дальше мимо домов и деревьев, машин и бродячих собак, по асфальту, который был теперь скорее лицом человека пожилого, нежели лицом подростка — то есть весь в трещинах, напоминавших морщины. И никаких пробоин. Ну почти.
Мы говорили на сей раз не о литературе или истории, не о шахматных дебютах. И даже впечатлениями о школе не делились. Речь шла о музыке. Но сказать мне было нечего. Я музыкой в те годы совсем не увлекался. Толком и не слушал её. У отца был виниловый проигрыватель, из его кабинета порой доносились мелодии, которые тогда мне были неведомы и никакого интереса во мне не пробуждали, и сам он тоже не пытался мне его привить; так я и остался неприкаянным невеждой в тишине, что заполняли только шелест книжных страниц, пение птиц, голоса людей и шум города.
А вот Роберт — совсем другое дело! Музыка чуть ли не с рождения была частью его жизни. Со мной он ею не делился, поскольку считал, что мне это будет неинтересно. Роберт боялся мне наскучить. И вместе с тем ему, видимо, непросто давалось держать в себе эту мощную страсть к музыке. В тот день, когда я впервые появился в школе после двухнедельного отсутствия, когда рассказал ему о похоронах и о матери, обо всём произошедшем, когда мы шли к нему домой, он достиг той точки, когда все страхи и сомнения покинули его, или скорее даже не так. Иные чувства, вроде огненной, бушующей страсти к этому виду искусства и желание разделить её с тем, кто близок тебе по духу, кто тебе дорог, взяли над ним верх. И он уже не замечал, что происходит вокруг, не пытался уловить мою реакцию, понять по выражению лица, что происходит в моей душе122. Он выплёскивал накопленные чувства, эмоции и знания, говорил увлечённо и громче обычного, сыпал именами, датами, названиями групп, альбомов, песен…
— Ты слышал что-нибудь о The Beatles? — спросил меня Роберт, когда мы уже были в его комнате. Я устроился на диване, а он копался в одном из ящиков письменного стола, что стоял в углу.
— Да вроде бы… — ответил я.
— О, это отличная группа! Тебе стоит явно с них начать. Песни у Битлов лёгкие, беззаботные… ну, по большей части. Не напрягают, тоску не наводят, но и не надоедают… Так, вроде бы нашёл.
Роберт резко задвинул ящик стола. Сжимая в руках совсем маленькую серую коробочку, от которой тянулись проводки, он сел рядом со мной, сунул в уши наушники, нажал на кнопку. Экран загорелся, до меня доносились приглушённые звуки музыки. Я наблюдал за Робертом.
— Так, вроде бы работает, — он жал на кнопку, перелистывая песни. — Не помню, какие тут у меня песни, но Битлы вроде бы есть. В общем, держи, — он сунул мне в руку плеер с наушниками, — дарю.
— Да ну брось ты! — удивился я. — Серьёзно, что ль?
— Нет, конечно, — сухо ответил он. — Я пошутил. Отдай обратно, — Роберт выхватил у меня плеер. — Вещь-то дорогая! Так я тебе её и отдал, ага!..
— А-а-а, ну, хорошо. Как скажешь.
В воздухе повисла тишина на несколько мгновений. Затем Роберт во весь голос рассмеялся.
— Да ты чего?! — воскликнул он и вернул мне плеер с наушниками. — Я же угараю! Бери-бери.
— Тебе самому он разве не нужен?
— Да не-е-е, — протянул Роберт и встал с дивана. — Мне отец новый подогнал недавно. Так что забирай, слушай на здоровье. Потом расскажешь, как тебе.
Я поблагодарил его и сунул плеер с наушниками в карман пиджака. Роберт предложил мне остаться, вместе пообедать, заняться уроками (он был одним из лучших учеников в классе и в ту пору всегда прилежно относился к выполнению домашнего задания), поиграть в шахматы и в четвёртую «Цивилизацию», посмотреть какой-нибудь фильм. Я был не прочь. Оставалось только получить разрешение от мамы.
Телефон висел на стене в холле. Я снял трубку, набрал домашний номер. Шли гудки. Ждать ответа пришлось довольно долго. Затем я всё же услышал мамин голос.
— Нет-нет, возвращайся домой! — потребовала мама. — Сейчас же! Не хочу, чтобы ты слонялся где-то…
— Мам, я же не «где-то», я у Роберта, это совсем рядом… Можно останусь хотя бы на пару часов?
— Мне повторить ещё раз? Что непонятного-то? До-мой! Сейчас же! Не то сама за тобой приду.
С этими словами она повесила трубку и оставила меня в полнейшем замешательстве. Никогда прежде мама не была столь резкой и нетерпимой.
Я вернулся в комнату к Роберту, сообщил ему о мамином решении. Его оно тоже удивило.
— Странно, — произнёс он, нахмурившись. — Не помню, чтобы тебе раньше запрещали оставаться у меня… Но ладно. Может как-нибудь в следующий раз?
— Да, конечно, — ответил я.
— Провожать не стану. Пусть музыка тебе составит компанию. Зарядки до дома должно хватить… Кстати! Чуть не забыл!
Я стоял уже у приоткрытой входной двери. Роберт умчался обратно в свою комнату и вернулся с зарядным устройством для плеера. Протянул его мне.
— Вот! — сказал он. — Без этого никак нельзя.
Я вновь поблагодарил его. Мы попрощались. Дверь за мной закрылась. Я сунул зарядку в карман, наушники вставил в уши, включил плеер. Зазвучала музыка. Я направился домой. Тревога от не слишком приятного разговора с матерью отступала по мере того как одна песня сменяла другую.
Оглавление
Купить книгу
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Скорбная песнь истерзанной души» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
101
Жуткий вопль, который пронзал сердце, пронзал душу (?) до самых тёмных, непроницаемых, мрачных глубин, о существовании которых до таких моментов как-то даже и не догадываешься, не задумываешься. И в то же самое время это наверняка был вопль прямиком из таких вон глубин, вопль полный беспросветного одиночества и боли; это была сама боль — дикая, нестерпимая — вырвавшаяся наружу.
105
Как ответ, как напоминание о том, что по-прежнему оставалось в мире нечто, кроме биения моего сердца. Но вряд ли я мог этому обрадоваться.
106
Он был в точности похож на предыдущий, будто воспроизведён механически (хотя это было не так). Ни один из них не отличался от другого ни по громкости, ни по интонации, ни по какому-либо иному параметру, который только можно придумать, представить.
110
Который наступает с приходом ночи. Ведь солнце уходит, горят лишь звёзды и луна своим мёртвым светом.
111
И вместе с тем это был взгляд, способный проникнуть куда угодно, добраться до самой сути. И каким-то образом я сразу смог понять (или скорее почувствовать), что именно этого мама и стремиться достичь: добраться до самой сути: ибо суть скрывалась в одном из этих портретов (а может быть в каждом из них понемногу).
119
Я мельком видел их, проходя мимо спален, двери которых всегда были распахнуты настежь (так у них, видимо, было заведено). Они сидели порой вместе, порой раздельно, каждая в своей спальне. Они о чём-то шептались, хихикали и улыбались (если сидели вместе), они занимались своими делами (если сидели раздельно). Рисовали, читали книжки и журналы (я так никогда и не узнаю, что они рисовали и что за книжки читали; и мне от этого почему-то мучительно больно). Их каштановые волосы были заплетены в косы, их тела были прикрыты лёгкими летними (они носили их круглый год) сарафанами (когда я вспоминаю об этом, то мне видятся голубые, бледно-жёлтые и розовые оттенки; но может быть это лишь игра моего воображения? Может быть, цвета были совсем иными?). Они смотрели на меня удивлённым (нет, скорее даже ошеломлённым) взглядом, а я смотрел, надо полагать, смущённо, растеряно. Я едва бросал на них свой взгляд (но и этого оказывалось достаточно) — и в сердце тут же разгорался пожар… нет, не так, это был не пожар. В сердце вспыхивала искра, будто принесённая с самого Олимпа, добытая из кузницы Гефеста. И в такие моменты, когда я видел их, сестёр Роберта, этих Гесперид Ребеллиона, непомнящих себя, я дивился тому, что искра эта очутилась в моём сердце. Дивился, однако, понимал: такое вполне возможно, в этом нет ничего непостижимого, поразительного и — как бы мне ни хотелось избежать этого слова (но тут я оказываюсь бессилен, так что…) — странного. Ибо сердце моё (я был убеждён — особенно в подобные моменты) мне не принадлежало. А вспыхивала та искра, поскольку впервые в жизни открывалась мне Великая Тайна Мира Женщин. И эта Тайна звала меня на поиски. И я знал, что не сумею слишком долго противиться этому зову.
121
Эти, так называемые, рассуждения были полны наивности, глупости, разного рода нелепостей; но главное, что они были необычны, они были несвойственны нашим улицам, такое редко где удавалось услышать. И это будто бы меняло саму реальность, подмешивало к ней некий секретный ингредиент, которого не хватало для того, чтобы всё встало на свои места.
