Наши за границей

Николай Лейкин (1895)

Знаменитая книга популярнейшего русского писателя Николая Александровича Лейкина (1841–1906), издателя петербургского юмористического еженедельника «Осколки» (именно там печатался А.Чехонте), выдержала до революции 27 изданий. С тех пор она стала ещё смешнее и актуальнее.

Анафемская клетка

— Ну уж ты как хочешь, Николай Иванович, a я здесь, в Берлине, больше одной ночи ни за что не останусь. Чтоб завтра же в Париж ехать! С первым поездом ехать, — говорила Глафира Семёновна. — Немецкая земля положительно нам не ко двору. Помилуйте, что это за земля такая, где куда ни сунешься, наверное не в то место попадёшь.

— Да уж ладно, ладно, завтра поедем, — отвечал Николай Иванович. — Пиво здесь хорошо. Только из-за пива и побывать стоит. Пива сегодня попьём вволю, a завтра поедем.

— Я даже и теперь-то сомневаюсь, туда ли мы попали, куда следует.

— То есть, как это?

— Да в Берлин ли?

— Ну, вот! Как же мы иначе багаж-то наш получили бы? Как же забытые-то в вагоне саквояжи и подушки выручили бы? Ведь они до Берлина были отправлены.

— Всё может случиться.

— Однако ты видишь, по каким мы богатым улицам едем. Всё газом и электричеством залито.

— A всё-таки ты спроси у швейцара-то ещё раз: — Берлин ли это?

Николай Иванович поднял стекло кареты и высунулся к сидящему на козлах рядом с кучером швейцару.

— Послушайте… Как вас? Мы вот всё сомневаемся, Берлин ли это?

— Берлин, Берлин. Вот теперь мы едем по знаменитая улица Unter den Linden, Под Липами, — отвечал швейцар.

— Что ж тут знаменитого, что она под липами? У нас, брат, в Петербурге этих самых лип на бульварах хоть отбавляй, но мы знаменитыми их не считаем. Вот Бисмарка вашего мы считаем знаменитым, потому в какой журнал или газету ни взгляни, — везде он торчит. Где он тут у вас сидит-то, показывай. В натуре на него всё-таки посмотреть любопытно.

— Fhrst Бисмарк теперь нет в Берлине, господин.

— Самого-то главного и нет. Ну, a где у вас тут самое лучшее пиво?

— Пиво везде хорошо. Лучше берлинский пиво нет. Вот это знаменитый Бранденбургер-Тор, — указывал швейцар.

— По-нашему, Триумфальные ворота. Так это, брат, есть и у нас. Этим нас не удивишь. Вы вот их за знаменитые считаете, a мы ни за что не считаем, так что даже и стоят-то они у нас в Петербурге на краю города, и мимо их только быков на бойню гоняют. Скоро приедем в гостиницу?

— Сейчас, сейчас, ваше превосходительство.

Карета остановилась около ярко освещённого подъезда гостиницы. Швейцар соскочил с козел, стал высаживать из кареты Николая Ивановича и Глафиру Семёновну и ввёл их в фойе. Второй швейцар, находившийся там, позвонил в объёмистый колокол. Где-то откликнулся колокол с более нежным тоном. С лестницы сбежал кёльнер во фраке.

— Sie wünschen ein Zimmer, mein Herr?

— Я, я… Только не грабить, а брать цену настоящую, — отвечал Николай Иванович.

— Der Herr spricht nicht deutsch, — кивнул швейцар кёльнеру и, обратясь к Николаю Ивановичу, сказал: — За пять марок мы вам дадим отличная комната с две кровати.

— Это, то есть, за пять полтинников, что ли? Ваша немецкая марка — полтинник?

— Немножко побольше. Пожалуйте, мадам… Прошу, господин.

Супруги вошли в какую-то маленькую комнату. Швейцар захлопнул стеклянную дверь. Раздался электрический звонок, потом лёгкий свисток, и комната начала подниматься, уходя в темноту.

— Ай, ай! — взвизгнула Глафира Семёновна. — Николай Иваныч! Голубчик! Что это такое? — ухватилась она за мужа, трясясь как в лихорадке.

— Это, мадам, подъёмный машин, — отвечал голос швейцара.

— Не надо нам, ничего не надо! Отворите!.. Пустите… Я боюсь… Впотьмах ещё Бог знает что сделается… Выпустите…

— Как можно, мадам… Теперь нельзя… Теперь можно убиться.

— Николай Иваныч! Да что ж ты молчишь, как истукан!

Николай Иванович и сам перепугался. Он тяжело отдувался и, наконец, проговорил:

— Потерпи, Глаша… Уповай на Бога… Куда-нибудь доедем.

Через минуту подъёмная машина остановилась, и швейцар распахнул дверцу и сказал: «Прошу, мадам».

— Тьфу-ты, чтоб вам сдохнуть с вашей проклятой машиной! — плевался Николай Иванович, выходя на площадку лестницы и выводя жену. — Сильно перепугалась?

— Ужасти!.. Руки, ноги трясутся. Я думала, и невесть куда нас тащат. Место чужое, незнакомое, вокруг все немцы… Думаю, вот-вот в темноте за горло схватят.

— Мадам, здесь хотель первый ранг, — вставил замечание швейцар, как бы обидевшись.

— Плевать я хотела на ваш ранг! Вы прежде спросите, желают ли люди в вашей чёртовой люльке качаться. Вам только бы деньги с проезжающих за ваши фокусы сорвать. Не плати им, Николай Иваныч, за эту анафемскую клетку, ничего не плати…

— Мадам, мы за подъёмную машину ничего не берём.

— A не берёте, так с вас нужно брать за беспокойство и испуг. A вдруг со мной сделались бы нервы, и я упала бы в обморок?

— Пардон, мадам… Мы не хотели…

— Нам, брат, из вашего пардона не шубу шить, — огрызнулся Николай Иванович. — Успокойся, Глаша, успокойся.

— Всё ли ещё у меня цело? Здесь ли брошка-то бриллиантовая? — ощупывала Глафира Семёновна брошку.

— Да что вы, мадам… Кроме меня и ваш супруг, никого в подъёмный карет не было, — конфузился швейцар, повёл супругов по коридору и отворил номер.

— Вот… Из ваших окон будет самый лучший вид на Паризерплац.

— Цены-то архаровские, — сказал Николай Иванович, заглядывая в комнату, которую швейцар осветил газовым рожком. — Войдём, Глаша.

Глафира Семёновна медлила входить.

— A вдруг и эта комната потемнеет и куда-нибудь подниматься начнёт? — сказала она. — Я, Николай Иванович, решительно больше не могу этого переносить. Со мной сейчас же нервы сделаются, и тогда, смотрите, вам же будет хуже.

— Да нет же, нет. Это уж обыкновенная комната.

— Кто их знает! В их немецкой земле всё наоборот. Без машины эта комната? Никуда она не опустится и не поднимется? — спрашивала она швейцара.

— О, нет, мадам! Это самый обыкновенный комната.

Глафира Семёновна робко переступила порог.

— О Господи! Только бы переночевать, да вон скорей из этой земли! — бормотала она.

— Ну, так и быть, останемся здесь, — сказал Николай Иванович, садясь в кресло. — Велите принести наши вещи. A как вас звать? — обратился он к швейцару.

— Франц.

— Ну, хер Франц, так уж вы так при нас и будете с вашим русским языком. Три полтины обещал дать на чай за выручку наших вещей на железной дороге, a ежели при нас сегодня вечером состоять будете и завтра нас в какой следует настоящий вагон посадите, чтобы нам, не перепутавшись, в Париж ехать, то шесть полтин дам. Согласен?

— С удовольствием, ваше превосходительство. Теперь не прикажете ли что-нибудь из буфета?

— Чайку прежде всего.

— Даже русский самовар можем дать.

Швейцар позвонил, вызвал кёльнера и сказал ему что-то по-немецки.

— Глаша! Слышишь! Даже русский самовар подадут, — сказал Николай Иванович жене, которая сидела насупившись. — Да что ты, дурочка, не бойся. Ведь уж эта комната неподвижная. Никуда нас в ней не потянут.

— Пожалуйста, за немцев не ручайся. Озорники для проезжающих. Уж ежели здесь заставляют по телеграммам обедать, то чего же тебе?..

— Ах, да… Поужинать-то всё-таки сегодня горячим будет можно?

— О, да… У нас лучший кухня.

— И никакой телеграммы посылать сюда не надо? — спросила швейцара Глафира Семёновна.

Швейцар посмотрел на неё удивлённо и отвечал:

— Зачем телеграмма? Никакой телеграмма.