Взгляни на меня

Чармили Энн Белл (2022)

Девушка из неблагополучного района, перечеркнувшая мечту и потерявшая чёткую цель в жизни. Известный актер, которому никакие гонорары и слава не могут помочь справиться с ошибками прошлого. Их случайная встреча на улицах Лондона дала то, чего им так не хватало в попытках исцелить душевные раны — друг друга. Теперь им нужно преодолеть ужасы прошлых лет, научиться говорить откровенно, доверять и прощать. Это жизнеутверждающая история о важности прощения себя, примирения со своим прошлым, каким бы мрачным оно ни казалось. История о том, что человеку всегда нужен человек — не важно, борется он с зависимостью, тяготится муками совести или боится сделать шаг к осуществлению мечты.

Обрывок 10

Том едва уловимо усмехнулся, чуть приподняв уголки поджатых губ. Тающая улыбка напоминала тревожный отсвет бури. Казалось, можно подойти, сорвать тусклую улыбку-печать и разглядеть за ней зияющую рану.

— Ты хотела стать актрисой? И всё бросила?

Отзвук нечаянного упрёка.

— Когда-то хотела… — выдох очертил сожаление и стыд. — Я видела в театре загадочный мир, некую параллельную вселенную, где боль — всего лишь средство выражения, въедающаяся краска, которой завершают созданный образ. А твоя предыстория теряет смысл, исчезает среди декораций. Я мечтала играть на сцене, отворачиваясь от себя.

— Наверно, я бы не дождался финала спектакля с тобой в главной роли и ушёл ещё до антракта, — в его голосе померещилась гудящая пустота зрительного зала, схожего с покинутыми руинами. — Прорабатывая образ, ты расширяешь границы своей личности, порой вживаешься в то, что никогда не происходило с тобой. Полностью отбрасывая себя, сложно изобразить что-нибудь убедительное. Попробуй построить дом над пропастью — фундамент неизбежно провалится. А именно ты и являешься фундаментом, истоком роли, инструментом, превращающим сценарий в настоящую жизнь. Видимо, этому учили в тот упущенный последний год в Гилдхоллской школе.

— Выходит, я только что завершила ускоренный минутный курс актёрского мастерства? — резкость мнения Тома не вызвала ни капли обиды или раздражения. Для него игра была не олицетворением побега, а бесконечным поиском понимания раздробленной человеческой души, поиском прощения. — Но, знаешь ли, если бы ты всё-таки ушёл до конца первого акта, я бы точно потом отыскала такого привередливого зрителя и потребовала объяснений.

— Стала бы выскакивать перед машиной? — он с подозрением сощурился, тонкие морщинки, как нити надорванной паутины, отчетливее проступили в уголках глаз.

— Успела бы догнать тебя прежде, чем ты захлопнешь дверцу.

— Однако ты оставила учёбу, и всякий раз нас сталкивали улицы, а не театр, — произнёс он, посматривая то на меня, то на струйку пара, вьющуюся над выключенным чайником. — Ты наверняка не удивишься, узнав, что я совершенно не помню нашу самую первую встречу в толпе.

— Разумеется. — Я натянула края рукавов свитера и зажала их между пальцами, словно надеясь спрятать омерзительные пятна прошлого. Будто они могли вдруг загореться на коже, намекнуть на всё несказанное, накрепко перевязанное тугой верёвкой молчания. Я не верила, что действительно заговорила об этом. Время не сбавляло темп, за окном не умолкала и карабкалась тенью по домам зимняя ночь — ничего вокруг не дрогнуло от слов, которых я боялась. Лишь внутри нас перемешивались и тлели воспоминания, которые сделали нас теми, кто обманывал других, но разучился лгать себе. И поэтому мы начинали злиться, когда люди не замечали, как в слоях лжи теряется лицо и гаснет сердце. — С чего бы тебе видеть в этом что-то особенное? Нельзя перечислить всех, кто случайно врезался в тебя по дороге. Вряд ли ты от скуки ведёшь учёт незнакомцев.

— А почему эти тридцать секунд важны для тебя?

— Хм, а я должна вот так просто рассказать? — отпустила рукава и немного подалась вперёд, нависнув над столом, высматривала в глазах Тома вспышки жажды нарваться на истину.

— Опять заставишь неделями мучиться без ответа? — он улыбнулся уже иначе, с тенью хитрости.

— Тебе бы не мешало вшить в перчатки какое-нибудь подслушивающее устройство, а то я могла наговорить лишнего.

— Думаю, это были бы напрасные траты. Нечасто я раскидываю перчатки по чужим домам.

— А что обычно раскидываешь? Уточняю на всякий случай, чтобы подготовиться к сюрпризам.

Лишь спустя несколько секунд я с удивлением осознала, что попытка замаскировать растревоженные нервы и развороченную память почти не отличалась от очевидного флирта. Я не смогла остановить мысль, скользнувшую с языка.

Том обвёл ногтем бровь и посмотрел исподлобья:

— Показать?

Он подхватил перемену моего настроения, увидел в этом шанс запечатать боль, слиться с позабытым безрассудством, которое не вписывалось в рабочий график. Его нельзя спланировать и отрепетировать. Оно возникало внезапно, как острые глыбы скал за лоскутами тумана перед носом корабля. И нам было не страшно разбиться.

— Только не на кухне, это святое место, — я села обратно на стул и сменила тему: — А вообще, если взбрело в голову обсудить мою жизнь, то лучше бы спросил, например, о детских развлечениях. И я бы с удовольствием сказала, как мы утаскивали упаковки фруктового мармелада, шоколад и прочую сладкую дребедень из супермаркета. Даже устраивали соревнования между улицами. Постоянно выясняли, кто больше вынесет и не попадётся с добычей на выходе. Но несмотря на такое невинно-криминальное прошлое, у меня не осталось никого из Форест Гейта. Мы с той беспечной и дерзкой шпаной совсем и не были настоящими друзьями, а лишь кучкой скучающих детей, обречённых страдать от изъянов самовоспитания. В компании мы ощущали себя нужными, значимыми, пока семьи распадались, а дети становились мусором на обочине существования невыносимых взрослых.

— И ты руководила бандой охотников за мармеладом? — Том не заострял внимание на мрачных деталях, цеплялся за фрагменты, в которых сиял свет.

— Я была младше всех и играла роль мешка, если можно так сказать. Двое заталкивали мне в рукава и капюшон конфеты, шоколад я убирала в карман, а остальные прикрывали и наблюдали за охраной, — с каждым мгновением я забывала о намерении заварить чай, дать Тому ещё один непрозвучавший повод остаться. Стало очевидно — это уже не требовалось.

— И ни разу не поймали?

— Мы были бессменными чемпионами без угрызений совести.

В мутном облаке памяти мелькнули сияющие лица, ослепительные улыбки, разорванные жестоким временем. Повзрослевших детей Форест Гейта растащило на куски трагедии: несостоявшийся архитектор задыхался от идей, в приступе безумства поджигал обрывки нереализованных проектов; балерина шагнула с балкона, выбрав свободное падение дебютом и финалом; музыкант продал гитару с автографом Джо Перри⁴, ту самую гитару, которую называл своей душой… Не все сумели собрать себя из пепла и не рассыпаться вновь. Достойные большего, мы, нетерпеливые и изломанные, выбирали непроходимые тропы, боялись счастья, не доверяли честным людям. И слишком поздно затевали борьбу с заблуждениями, уводящими в тупик.

Том почтил потерянных охотников за мармеладом минутой задумчивого молчания, которое вывело его к тревогам и веселью исчезнувших лет.

— Знаешь, я хоть и не занимался мелким воровством, но в юности тоже любил ступать по тонкому льду, творить что-нибудь такое, за что точно не похвалят. — В печальном голосе отражались сожаления и тоска по тем годам, которые не стискивали горло, давали вдохнуть полной грудью. — Конечно, я не хотел разочаровать родителей, но простой мальчишка внутри меня жаждал приключений. Помню, мы с другом Митчеллом начали звонить незнакомцам, наугад набирая номер, и однажды мне ответила девушка по имени Донна. Она плакала и повторяла слово «спасибо», никак не могла остановиться. Я просто вслепую нажимал на кнопки, пока Донна держала нож над запястьем. Наша глупая игра предотвратила беду и подкинула встречу с необычным человеком. Отец Донны владел сетью итальянских ресторанов, гордился разросшимися виноградниками, а мать выступала в джаз-клубах. И все были довольны и спокойны, но какое-то навязчивое желание выталкивало Донну из выстроенного вокруг неё мира, выбивало из колеи. Она отчаянно прощупывала все острые грани жизни. Подружившись с нами, прожигая лето до возвращения в Чикаго, она, как мне казалось, постоянно искала то, что может сломать её.

— Зачем? — я вдруг ощутила кровавый привкус дней, потраченных на поиск уязвимости.

— Она бы и сама вряд ли объяснила. Но я считал, что Донна была зависима от риска, хотела узнать свой предел, будто что-то упрямо доказывала или отвергала.

— У неё получилось?

Том посмотрел на меня в захлестнувшей растерянности. Как застигнутый врасплох. Он словно услышал неприятный, обезоруживающий вопрос. Необходимость отвечать жестоко загоняла в угол, но Том всё же сказал:

— Мы очень давно расстались. Она ушла, забрав с собой все странности и стремления. Теперь до глубины причин и следствий не добраться. И недавно я подумал, что у вас с Донной есть поразительные сходства, — Том впился пронзающим взглядом, способным содрать душу. Впервые я испугалась того, что во мне мог различить другой человек. — Но ты уже знаешь, что именно тебя сломает.

— Прыжок с лестницы? — неловкий смех вклинился раздражающей помехой.

Но сумрак тревоги вмиг схлынул. На губах Тома вспыхнула неповторимая улыбка, нежная и завораживающая. Подведённая черта, растёкшаяся капля дождя, оттенок сострадания. В ней затаилась тень разбуженной страсти, упоительной и мятежной.

Он смотрел так, что стоило бы молить о пощаде. Завернуть ему остатки уцелевшего яблочного пирога, вручить чёртовы перчатки и проводить за дверь с искренними пожеланиями удачи. Но я нетерпеливо накручивала на палец выбившуюся нить из рукава свитера и предчувствовала неизбежный взрыв. И невыносимое эхо этого взрыва ещё долго будет прятаться где-то под рёбрами, как второе сердцебиение.

Тогда я думала, что не просто впустила Тома в свою странную жизнь. Я впустила его сердце.

Примечания

4

Джо Перри — американский гитарист, автор песен, один из основателей и участников группы «Aerosmith».