Взгляни на меня

Чармили Энн Белл (2022)

Девушка из неблагополучного района, перечеркнувшая мечту и потерявшая чёткую цель в жизни. Известный актер, которому никакие гонорары и слава не могут помочь справиться с ошибками прошлого. Их случайная встреча на улицах Лондона дала то, чего им так не хватало в попытках исцелить душевные раны — друг друга. Теперь им нужно преодолеть ужасы прошлых лет, научиться говорить откровенно, доверять и прощать. Это жизнеутверждающая история о важности прощения себя, примирения со своим прошлым, каким бы мрачным оно ни казалось. История о том, что человеку всегда нужен человек — не важно, борется он с зависимостью, тяготится муками совести или боится сделать шаг к осуществлению мечты.

Обрывок 4

Назрело время перемен, я стала чуть спокойнее, училась справляться с проблемами и не досаждать никому. Двигалась к принятию важного решения. Пора найти опору, начать лечение, вырваться из замкнутого круга. Ненадолго я устроилась в неприметный мексиканский ресторан в Саутуорке, в одиннадцати километрах от покинутого дома в Форест Гейте. Тогда ещё срабатывала мрачная закономерность: меня всегда шатало неподалёку от родного района. Но я была готова нарушить её.

Официант Джейми был одним из немногих, кто относился ко мне с дружелюбием и искренней заботой. Чаще других спрашивал о каких-то пустяках, в ливень подвозил до дома, приглашал в кино. Точно знал, когда у меня раскалывалась голова, а я старалась это скрыть и застенчиво улыбалась. В ресторане иногда насмешливо поговаривали, что мы влюблены друг в друга. Джейми отшучивался, делал вид, будто всем померещилось. Но трудно не заметить, как мило он осторожничал, пытаясь стать ближе. Добрый, внимательный, тихий и ненавязчивый. А я не могла ответить взаимностью, не осмелилась рассказать обо всём, что оставило во мне глубокие, кровавые провалы. Каким бы хорошим парнем ни был Джейми, я знала — он не выдержал бы моего откровения. Тогда я не представляла, кто вообще был готов узнать настоящую Вивьен Энри.

Я наивно верила, будто другой город исцелит от всего, что отравляло и душило. Сначала я хотела сесть на поезд до Суррея, спастись от грохота кошмаров среди полей, пылающих жёлтыми цветами горчицы. Но боялась поймать в шуме ветра отголоски затухающих лет: позабытое веселье, беззаботность, гул безмолвия в часовне и эхо беспомощной злости. Поэтому я, зажмурившись, ткнула пальцем в карту Великобритании на стене книжного магазина. И попала в Шотландию. Так и решила.

Джейми вызвался посадить меня на самолёт. Наверно, он надеялся что-нибудь придумать, задержать, нарочно выбрать неправильный маршрут. Я помню, как тихо магнитола что-то нашёптывала. Всплески аккордов гитары с плавным низким голосом. Хоть что-то разгоняло тишину в салоне автомобиля. Казалось, уже больше нечего сказать. Одна сплошная неловкость. А блёклого притворства и болтовни из вежливости мы не переносили оба.

— Тебя там встретят? — вцепившись в руль, печально спросил Джейми. Побелевшие костяшки тонких пальцев. Тревожный взгляд, блуждающий от дороги к рычагу переключения передач. Я догадывалась: он хотел сказать нечто совершенное иное, будто бы ждал разрешения или высчитывал подходящую секунду и нервничал. Джейми боялся прощаться.

— Встретят, — солгала я, чтобы успокоить. Пришлось выдумать добродушных дальних родственников в Эдинбурге, иначе Джейми точно кинулся бы вслед за мной.

— Обязательно позвони, как доберёшься, — говорил он, потуже затягивая узелок нашей связи. И то, что Джейми не произнёс, пропало между словами, невысказанное и щемящее.

Красный брелок с потрёпанной тряпичной куколкой сорвался с зеркала заднего вида. Джейми глянул вниз, потянулся, чтобы подобрать упавший брелок… И эта перекрученная кукла с оборванной цепочкой, обивка пассажирского сидения стали последней картинкой, которую он успел увидеть. Затем его голова оказалась проткнута кусками разбитого стекла, а тело запечатано искорёженной дверью. В нас на чудовищной скорости врезался сумасшедший ублюдок.

Джейми погиб мгновенно. А я выжила. Исколотая, изрезанная, с разбитым лбом, но выжила… Нарочно не открывая заплывших глаз и притворяясь спящей, подслушивала бесконечное трещание медсестёр. Они с ужасающим бездушием обсуждали жуткую аварию. Перебирали подробности, фантазировали, сравнивали изуродованный труп Джейми то с размороженным окороком, то с мешком мясных обрезков, то с некой инсталляцией с городской выставки.

Когда одна из них собиралась сделать мне обезболивающий укол, я вцепилась в её халат. Хотела схватить покрепче, вонзиться с животной яростью, вступиться за доброго друга. И, дрожа всем телом, прорычала:

— Его звали Джейми Коллинз. Он был человеком, паршивая ты скотина!

И теперь он никогда не ответит на звонок.

***

Авария раздробила память на множество осколков. И что-то наверняка исчезло бесследно, высыпалось на тёмный асфальт следом за брызгами стекла и металла. Даже после выписки из больницы я чувствовала себя страшно уязвимой. Воспоминания плавились, растекались густым дымом прошлого. Я боялась забыть нечто важное. Забыть себя. Голос мамы. Первую главную роль в спектакле. Упрямство и невыносимую мудрость напористого профессора Юэнса. Стало очевидно, что остаточные симптомы черепно-мозговой травмы вместе с алкогольной зависимостью к хорошему не приведут. В конце концов созрела важная мысль — сама не справлюсь, нужна помощь. Наконец я добралась до курса полноценной реабилитации.

В самом начале один из участников групповой терапии чаще кашлял, чем рассказывал об ошибках прошлого. Так я подхватила пневмонию. Мысли то умолкали, то сливались в густое жужжание. От адского жара будто высыхали и отслаивались вены, трещала кожа, испарялись кости. Пока с переменным успехом проходило лечение, меня изводил кошмар. Он вырисовывал зловещее утро — я превратилась в чучело зверя со шкурой, натянутой на искусственный скелет. Выпотрошенная, обездвиженная. Я очень боялась проснуться никем. Жалящая агония ввинчивалась отчаянием: это конец, остановка сердца, выкипевшее дыхание. Ты не выберешься. Тошнота вздымалась горячими волнами в желудке, подкатывала к горлу. Боль растаскивала сознание на куски. В урагане ускользающих образов неожиданно засверкало его задумчивое лицо. Его чистота и нежность. Парень из безликой толпы. Том. Болезнь вернула сны о громадине воды, разломившей город, о бессмысленной погоне в толпе за исчезающим Томом. Тогда я ещё не знала его имени. Безнадёжно звала по-своему, каким-то неведомым словом, которое не вспомнить. Бредила, пока лекарства сбивали температуру. Крик постепенно истлевал до шипящего выдоха.

— Тише, деточка, — мягко журчал успокаивающий, тёплый голос медсестры, — не надо шуметь. Он всё равно не услышит.

— Кто? — в мареве полусна бормотала я.

— Никаких разговоров, — поправив простынь, велела она. — Поспи хорошенько. Потом станет легче.

И я, оглушённая и измотанная, засыпала. Искала его каждый раз, как закрывала глаза. В туманной темноте пульсировали всполохи разъярённой реки.

Врачу стало интересно, кого же я звала, настоящий ли это человек или плод фантазии. Рискнула ответить честно. Примерно на треть честно. Назвала Тома другом из далёкого времени. Я не призналась, что вообще не знакома с ним. Иначе бы врач не уточнял, как связаться с парнем из толпы, а принялся бы копать дальше. Почему, корчась в пламени пневмонии, я вдруг вспомнила того, с кем столкнулась пару лет назад? В тот момент для себя по крупицам могла собрать лишь расплывчатый ответ: в его глазах, нарисованных памятью, я видела всё, что потеряла. Словно в миг, когда мы пересеклись, он случайно поймал, ухватил то, что я не в силах обрести снова. Или же мне хотелось так думать. И потом, просыпаясь по утрам и гадая, что же новый рассвет украл из распахнутых тайников памяти, я мечтала встретить Тома Эдвардса ещё раз.

Реабилитация и терапия научили врастать обратно в жизнь. Я начала с мелочей, закрепляющих в осязаемой реальности. Работа, плата за жильё, обязательный завтрак и обед, немного развлечений и лекарства, сшивающие воспоминания воедино. Готова была заливать молоком по утрам все высыпанные в тарелку таблетки. Если бы такой порцией можно было разом вернуть яркость выцветающим фрагментам прошлого, похожего на путаницу невнятных кадров неразгаданного кино. Даже когда угроза отступила, и врачи убеждали, что самое страшное позади, порой вспыхивала паника. Я спасалась бессонницей. Стерегла воспоминания, перебирала одно за другим и сопротивлялась наплывающему сну. Вскоре перестала принимать ноотропы. Мне говорили, я справилась. Но я привыкла во всём сомневаться.

Помню, как немеющими пальцами вычерчивала имя на квадратных листочках и приклеивала ко всем зеркалам, расставленным в маленькой комнате. Так обычно выставляют фотографии близких в блестящих рамках. Очень долгое время у меня не было никаких бумажных фотографий, даже собственных. Только снимки с каких-то шумных вечеринок или прогулок хранились в мобильном телефоне. А расклеивание бумажек с именем — хрупкий отголосок терапии. Отпечаток привычки. Нас учили принимать себя без остатка. Не отворачиваться от несовершенств, недостатков и сожалений. Каждая буква как струна, создающая неповторимость музыки нового дня. Каждая буква — источник сил и знак, которым высечена правда о нас самих. Я так больше не делаю, но на курсе наставник требовал повторения причудливого ритуала: передвигаться по комнате, поглядывая на испуганное, мрачное отражением. Не убегать от себя. Не прятаться от реальности. И во время перерождения я то недоумённо и пристально, то с ужасом и отвращением рассматривала своё лицо, словно пытаясь его заново узнать, вколотить в память. Следуя шаг за шагом к выздоровлению, изучала себя, как загадочного чужака, потерявшегося в четырёх стенах. Так нам говорили: разыграйте знакомство с собой, опишите внешность, присмотритесь к деталям. И я вглядывалась в зеркало. Видела тень несбывшегося и отвергнутого, штрихи нарушенной гармонии. А потом вчитывалась в имена. Желание подобрать лучшую судьбу, выложить её сочетанием букв. Эллетра Вивьен Энри. Воплощение мечты матери о прекрасном будущем.

Так я вернулась из мира беспорядков и хронической тошноты. Добрела до выхода. А ведь я почти рассеялась в бездне. Но нельзя было сдаваться. Не за минуту до будущего, которое едва не ускользнуло. Пожалуй, мне повезло остановиться. Иногда очень важно притормозить у черты, за которой обрывается твоя история.

С окончания школы Святого Джеймса я почти не бралась за карандаш, утратила страсть к рисованию. Искала утешение в книгах. Читала взахлёб, чтобы заглушить звон перепутанных мыслей. Но я, не начеркав больше ни одного наброска, сберегла те рваные куски портретов в бархатных мешочках. Так обычно хранят нечто невыразимо ценное.

Да, не было никаких фотографий среди книг, царства зеркал и прочих вещей, разбросанных по углам или убранных в ящики комода. Но временами я натыкалась на всё ещё узнаваемое лицо. Однажды я потратила несколько выматывающих часов, но сумела восстановить из бумажного крошева только последний портрет того безымянного незнакомца. И жуткая мука выбора не обрушилась следом за воскресшим обликом из безжалостного детства. Никакого метания между роем имён. Незнакомец, стоило лишь всмотреться в его аккуратные, нежные черты, обрёл имя, идеально подчеркнувшее сплетение печали и надежды. Томас Джонатан Эдвардс. Я любовалась надорванной линией нарисованных глаз, касалась чёрточки губ. Рисунок пробуждал воспоминание о хрупкой чистоте. О взгляде Тома, который смотрел непрерывно, почти причиняя боль. Иногда я даже жалела, что принялась собирать этот рассыпанный пазл…

Мне стало интересно, чем Том жил теперь, к чему стремился. Высматривала статьи в журналах, листала фильмографию. Пока я металась от ада до ада, Том трудился на износ: подписывал контракты, снимался в рекламе, ездил к детям, прикованным нищетой к раскалённым трущобам Западной Африки.

Когда он вернулся в Лондон, я и не думала подкараулить набирающего популярность актёра. Хотя это было и нетрудно. Не то чтобы Том постоянно скрывался и передвигался исключительно запутанными тропами, сбивая папарацци со следа. Вовсе нет. Когда затихал восторг от экранизации очередных похождений эксцентричного колдуна, он мог ненадолго расслабиться, заняться другими проектами. И пресса уже не комментировала каждый его вздох. Можно было наткнуться на Тома в кафе, дождаться возле театра. Он любил прятаться в жерле стрекочущей подземки. Там легко слиться с постоянно движущейся массой толпы. А я неожиданно стала бояться случайной встречи с ним. Боялась в его искрящих, пронзительных глазах увидеть своё обезображенное отражение.

Но, похоже, у Лондона, сжимавшего меня в железных тисках, были свои планы на этот счёт.

Три года спустя после аварии я накопила денег для новой жизни. Снова купила билет на самолёт, который поднял бы ввысь к белому морю облаков. И унёс бы к горам Шотландии, до куда бы не дотянулись клыки прошлых лет.

Я взяла совсем немного вещей. Спрятала обрывки детских рисунков под подкладку маленького чемодана. Со злостью вертела ключ в замке, никак не решаясь запереть дверь.

Вагон метро тащил меня под сетью улиц.

Я не чувствовала себя живой, настоящей. Не ощущала дыхания, движения крови в бледно-голубых венах. Почти не чувствовала жизни, обесцвеченной одиночеством и затяжной бессмысленностью. Не чувствовала, пока не посмотрела на одного мужчину. Он сидел неподалёку и с увлечением вчитывался в страницы книги, раскрытой на коленях.

Мне тут же померещилось невесомое прикосновение к рукаву старенького, потускневшего пальто. Прикосновение разбитой памяти. Я узнала Тома с поразительной лёгкостью, даже не вглядываясь в сощуренные глаза за стеклом очков, не изучая вьющиеся пряди светлых волос и линии сбережённого временем худого лица… Я узнала его по ощущениям тепла, разорвавшим сердце. По горько-сладкому вкусу тихой радости, вторгшейся в лёд грудной клетки. В меня будто силой затолкали жизнь, как горсть ваты внутрь поникшей куклы, которая должна придать ей особую форму. Превратить в подобие человека.

Поезд проталкивал по глотке метро двух незнакомцев, замерших друг напротив друга.

Я приковала взгляд к его пыльным ботинкам с узкими носками. И как только Том поднялся и двинулся в сторону разомкнувшихся дверей, я тоже встала. Подобрала чемодан и, ни секунды не думая о предстоящем рейсе, поплелась следом. Повиновалась вспышке необъяснимого желания, какому-то неизвестному пробудившемуся инстинкту.

Не знаю, на какой станции оборвала путь к бегству, какой район Лондона вновь раскрыл передо мной жадную пасть… Отставала на десятки шагов, волоча за собой полупустой чемодан на трёх колёсиках. Там между книгами был зажат воссозданный из клочков портрет мужчины, похожего на Тома.

Он шёл уверенной и быстрой походкой мимо сияния осколков витрин, врезался в глухой рокот улиц громкими звуками шагов. Мимо склонившегося над домами вечера. Мимо жизни, которой не хотелось принадлежать. Наверно, он спешил домой. У такого человека, думала я тогда, сотканного из доброты, нежности и неизлечимого утомления, непременно был уютный дом. Там он находил защиту и свободу. А эта свобода исчезала, пропадала в шуме ветра, стоило только спуститься с крыльца. Известность рано или поздно награждает уязвимостью и делает из тебя едва ли не достояние общественности. Но, честно говоря, что в тот момент я могла знать о Томе, о его душе, настроении, привычках? Неровное сплетение рассказов журналистам, полутона путанных откровений — не самый надёжный источник. Не во всех словах спрятана чистая правда. Порой для актёров она бывает слишком опасна.

Ботинки раздавливали мелкие лужи, вздымали грязные брызги дождевой воды. Когда скрежет чемодана стал невыносим, я схватилась за скользкую ручку и подняла его над асфальтом. Внезапно Том остановился, спрятал покрасневшие от холода ладони в карманах чёрной куртки и обернулся:

— Почему вы идёте за мной?

Это был второй вопрос, который я от него услышала, испуганная до смерти. Не дольше нескольких секунд мы смотрели друг другу в глаза.

Страх будто отрезал язык, и я от отчаяния прикусила губу до крови. Обхватила трясущимися руками чемодан и кинулась бежать по незнакомой дороге. Всё сворачивала и сворачивала, бросалась мимо переулков и тёмных углов, пропахших сыростью.

Я спряталась в промозглой тени, прижала к груди чемодан, в котором сосредоточилась моя перебитая жизнь. Внутри хранился весь уцелевший смысл. Я зарыдала, сидя в размазанной по асфальту липкой грязи.

— Почему вы идёте за мной? — спросил он.

— Потому что ты моя память, — не ответила я.

Самолёт улетел без меня.

Я вновь крутила ключ в старом замке.

Мне было двадцать семь. Я дожила до две тысячи двенадцатого года. И продолжила жить дальше. Но теперь Лондон стучал в висках успокаивающей музыкой его шагов.