Ангел из прошлого

Юлиана Лайм (2024)

Юная художница-сирота, живущая в детдоме, знает: ее отец жив. Но ей никто не верит, считая сумасшедшей. Получит ли Сима то, о чем так сильно мечтает, или оставит иллюзии ради счастья человека, который в ней очень нуждается?

Та, которая не оставит в покое

Тамила появилась неожиданно. В первый день их знакомства она сидела на лестничном пролете, прямо на ступеньках возле перил, опустив голову на колени. Лампа плохо освещала коридор, и Сима, поднимаясь, видела только силуэт незнакомки. То, что это незнакомка, не было сомнений: у нее была чужая фигура, растрепанные короткие волосы, а запястье украшал объемный широкий браслет.

Сима сразу решила, что это женщина, несмотря на ее несуразный вид — безразмерная кофта с небрежно закатанными рукавами, широкие джинсы, грубые ботинки. И почему-то она сидела именно здесь, неподалеку от комнаты-подсобки, в самом «безлюдном» месте детдома. Сюда почти никто не поднимался, только уборщица — швабру взять или веник вернуть на место.

Как быть? Сделать вид, что никого здесь нет и смело пройти мимо странной женщины или позвать на помощь? Второе — глупо и бессмысленно, ведь Симу здесь никто всерьез не воспринимал после нескольких случаев с ночными кошмарами и того, что она решила довериться самой популярной девочке детдома и рассказала ей, что в столице непременно найдет папу. Нет, над ней почти не смеялись, просто воспитатели, а может и сама директриса, сделали так, чтобы ее обходили десятой дорогой. А после — отселили на чердак, благо, что в столовую пускали, но и там она сидела отдельно от всех, как прокаженная. В воздухе висело напряжение, и дальнейшая ее судьба была под большущим вопросом.

Поэтому, если возникала проблема, Сима пыталась справляться сама. Чтобы лишний раз не напоминать о себе. А то чуть что, сразу начиналось: надо переводить в другой детдом, в интернат для умственно-отсталых или вообще положить в больницу для психов… Ну уж нет, все это ей не подходило.

Сима несколько раз глубоко вздохнула и на цыпочках начала подниматься, держась подальше от перил.

В тот самый момент, когда опасность почти миновала, женщина резко подняла голову.

Сима охнула и прижалась к стене.

— Ты кто? — спросила та хрипловатым низким голосом.

На вид ей было лет сорок. В полумраке кожа лица казалась загоревшей, четко выделялись скулы, а небольшие глаза настороженно и пристально смотрели прямо на нее.

Сима пролепетала свое имя.

— Тамила, — назвалась та вот так, по-простому, без отчества, привстав и протянув худую жилистую руку.

Сима неловко ответила на приветствие, все еще задаваясь вопросами.

— Ключ у тебя? — деловито спросила незнакомка и недвусмысленным жестом дала понять, что имеет в виду ключ от комнаты-подсобки.

Сима кивнула. И когда Тамила еще раз протянула руку, она молча отдала ей ключ.

Сердце при этом неистово колотилось, из-за чего она не могла идти ровно по ступенькам и все время спотыкалась, следуя за Тамилой, которая тотчас отправилась открывать дверь.

Сима вошла следом за ней с мыслью, что если та сейчас выгонит ее из подсобки и займет ее место, нужно хотя бы успеть забрать портреты. Те самые, которые она нарисовала простым карандашом на обрывках старой обойной бумаги. Это было не просто портреты, а ее друзья. Сима с ними любила подолгу шептаться и рассказывать секреты. Ведь до момента, как у нее появился настоящий живой друг Федот, никто не хотел с ней общаться, и ей было очень одиноко.

Когда они вошли, Тамила обернулась и посмотрела на Симу.

— У тебя смешная прическа, совсем как у меня. — Она при этом не улыбалась. — Надеюсь, сработаемся.

Она схватила ведро со шваброй, Симе сунула щетку, похожую на усовременненную метлу Бабы Яги, и кивнула, мол, идем.

Сима машинально повиновалась. Взяв оставленный на тумбе ключ, она по привычке заперла комнату за собой. Идя следом за Тамилой, она все теребила свои короткие волосы, висящие неровными прядями, — результат неудачной стрижки. Но у нее они были черные, а у Тамилы по цвету напоминали недопеченный пирог с яблоками, который иногда давали на ужин, и от которого у Симы болел живот. Хорошо, что Тамила сказала только про волосы и не отметила ее слишком худую фигуру, бледный цвет лица, большие голубые глаза, которые почему-то никто не считал красивыми: они всех пугали. Или не стала сравнивать со своей внешностью — ведь Тамила тоже не казалась красоткой. Она была невысокого роста, совсем чуточку выше Симы. Опущенные сутулые плечи говорили не столько о неправильной осанке, сколько о проблемах, которые та носила в себе, что было видно по неприветливо-настороженному взгляду. Нос на ее худом лице казался слишком крупным и привлекал внимание, а упрямо сжатые тонкие губы и небольшие глаза невзрачного кофейного оттенка не добавляли нежности в угрюмый образ.

Сима медленно возила метлой по ступенькам. Ей никто не говорил, что теперь она должна убирать лестницы. Может, директриса приюта решила дать ей временную работу, чтобы не бездельничала?

Тамилу, по-видимому, раздражала ее нерасторопность. Она периодически пристально на нее смотрела, а потом и вовсе сказала:

— Что ты копаешься, можешь быстрее?

Сима нервно сжала рукоятку метелки.

— Не могу, — честно сказала она.

— И зачем таких молодых берут на работу. — Тамила подняла глаза к потолку, а потом устремила на нее испытующий взгляд. — Мало того, что я тебя ждала целых пятнадцать минут, так непонятно, зачем вообще запирать подсобку на ключ. И сейчас тоже… Что это еще за новости?

Она протянула руку. На этот раз Сима прижала ключ к себе.

— Это моя комната, — шумно сглатывая, выдавила она.

— В смысле, комната? — Тамила смотрела на нее, как на последнюю дурочку.

Сима бы рассказала, что ей уже шестнадцать, что она с трудом закончила семь классов, и к нормальным детям ее не пускают. Но не из-за этого, есть другие причины. Что вообще-то это детдом для проблемных подростков, но из всех она — самая проблемная. Да, так бывает. Что ее, кажется, держат тут из жалости, потому что считают сумасшедшей и непригодной для жизни. Пусть не говорят вслух, но ведут себя так, а она все понимает. Что вообще-то ей нравится жить в Золотополе, ведь это столица — город, о каком только можно мечтать. И еще сюда съезжаются все художники, а ее отец — один из них, самый лучший и самый талантливый… Просто вышло так, что ее изолировали от всех, и подсобка — еще не самый плохой вариант. Ведь есть еще ночлежка, про которую Федот рассказывал. Там не так уютно. Там холодно и воняет. Она туда не хочет, совсем. Так что лучше ей остаться в подсобке, до того самого дня, пока папу не найдет…

Сима бы все это сказала, ведь с ней, на удивление, заговорили. Ей даже задали вопрос, а ей так хотелось выплеснуть душу! Но — вот незадача — горло будто перетянуло тугой веревкой. Она опустила голову и неожиданно для себя заплакала, прижимая руку к лицу.

В эту минуту ей снова виделось, как приходит папа — такой же молодой, красивый, сильный, как и всегда, обнимает ее, прижимая к широкой груди. А потом уводит за собой. И все плохое, что было — весь страх, позор, слабость — остается в прошлом. Сима уходит с ним, не оглядываясь назад.

Но по-настоящему папа так и не пришел. А она все еще стояла перед чужой недовольной женщиной, всхлипывая и размазывая слезы по лицу. И не нашла в себе сил развернуться и уйти. Хоть куда-нибудь.

Тамила взяла ее за плечи и повела наверх. Терпеливо ждала, пока Сима дрожащими руками повернет ключ в заевшем замке. Вошла вместе с ней и усадила на кровать, после чего посыпались еще вопросы. Сима слышала мутный поток слов, почти не различая смысл. Только запомнилось:

— Значит, ты ― ребенок, который все время будет здесь жить?

При этом у Тамилы был такой вид, будто она работает здесь первый и последний день.

Сима и для нее оказалась такой же «прокаженной», как и для всех, хотя почти ничего не сказала. Впрочем, как обычно.

Только вот потом Сима сама захотела, чтобы Тамила куда-то исчезла. Чтобы она уволилась и больше никогда не поднималась в ее подсобку. Но увы. Новую уборщицу, кажется, ничего не смутило. Ее вообще сложно было смутить. Она ходила на работу каждый день, как часы, не опаздывая ни на минуту. Бывало, приходила раньше и уходила позже, гораздо позже положенного. А потом начала появляться по воскресеньям — в нерабочие дни.

Все бы ничего, да вот только Сима рядом с ней начала чувствовать себя крайне странно. Как будто целые пласты ее жизни куда-то исчезали, стирались и пропадали навсегда. Она не хотела верить, что у нее снова начались провалы в памяти, как в детстве, когда она почти все забыла, что связано с папой, но потом постепенно вспомнила. Недавно она случайно услышала разговор воспитательницы и директрисы. Сима хотела незаметно проскользнуть и выйти из детдома, как обычно она это делала, но приглушенные голоса заставили ее притормозить.

Каково же было ее удивление, когда она услышала свое имя! Эти двое обсуждали ее и еще кого-то, как Сима поняла из разговора — Тамилу. «Обещала ее забрать месяц назад, и что? — звучал недовольный голос, по-видимому, воспитательницы. — Надо было сразу отдать все документы и девчонку отправить с ней, пока не передумала». «Погорячилась, видимо, с обещаниями, — это был степенный прохладный голос директрисы. — Такие дети никому не нужны». «А вы слышали, как она объяснила причину? «Девочка передумала», — ехидно повторила чьи-то слова воспитательница. — Как будто ее спрашивали, когда переводили к нам! А здесь — такая уж щепетильность». «Тамилу мы заставить не можем, если она передумала, — ответила директриса. — А с девочкой — разберемся. Здесь она надолго не задержится, это я вам гарантирую».

Сима тогда вжалась в стену и почти не дышала. И не от страха, что ее заметят, а от мысли, что Тамила ей ничего не обещала. Она не говорила, что хочет ее забрать к себе. Симу никто не хотел брать, да она и сама не ни к кому не хотела: ведь у нее был живой отец.

Но если бы Тамила сказала что-то подобное, Сима бы запомнила.

На самом деле Тамила вряд ли бы на это пошла. Но зачем тогда она врала за спиной? Чем больше Сима проводила с ней времени, — не по своей воле, конечно — тем хуже она себя чувствовала. Тамила частенько «вспоминала» моменты, которые Сима не помнила, и ей стало казаться, что уборщица это делает нарочно. Только вот зачем? А ее сиреневый браслет на руке будто бы сводил с ума, вызывая странные мысли, ассоциации и чувства. Сима старалась на него не смотреть, но не всегда получалось.

А еще Тамила почему-то решила, что Сима — ее собственность, такая же, как швабры, тряпки и ведра. Ведь она жила в подсобке, а не в нормальной общей комнате с другими детьми. А значит, можно безнаказанно издеваться — никто не придет, не вступится и не накажет. И это уж точно было не о том, что она хотела опекать сироту.

— Бред все это, — заявила Тамила без обиняков, когда Сима робко пыталась ей рассказать, почему она не может согласиться на разные льготы для сирот. Ведь там нужно было подписывать бумаги — то есть, подписываться под тем, что у нее никого нет. А как же нет, когда есть папа! Он живой, просто они пока еще не встретились.

— Ты что, хочешь заболеть или сойти с ума? — чуть ли не каждый день корила ее уборщица, хотя Сима давно ничего не рассказывала ей о себе и вообще старалась сталкиваться с ней как можно реже, насколько это возможно. — Надо жить в реальности. Тогда будет хоть какой-то шанс выжить. Понимаешь?

Сима не хотела понимать. И, конечно же, не сказала, что клеймо безумной на ней уже висит давно. Что ее даже пытались лечить, и не раз, но не помогло. Разве можно вылечить правду? Поэтому она просто молчала. Тогда Тамила, не добившись успеха в чтении морали, принималась обзывать ее селедкой из-за того, что она слишком мало ест и слишком худая — добралась-таки до ее фигуры. А ведь в детдоме давали достаточно еды.

Ни одного дня Тамила не оставляла ее в покое. Она приходила невзначай, смотрела на нее так прямо и пристально, что нельзя было увильнуть и отвернуться — Сима была словно прикованная под этим взглядом. Тамила говорила четко и слишком убедительно, что эти глупые иллюзии приведут к пропасти. Что отец давно бы нашел и забрал Симу, если бы того хотел или вообще был жив. «На дворе двадцать первый век, алё! — кричала она, разойдясь. — Что там сложного — найти человека! Это раз плюнуть, стоит только немного пошевелиться. Просто прими, как данность, что ты одна — одна, понимаешь? Не хочешь, чтобы помогали — начни сама хоть что-то делать для своего будущего…» И дальше все в таком же духе.

При этом Тамила смотрела вовсе не сердито, а обеспокоенно. Иногда в ее взгляде проглядывала неуверенность, хотя голос у нее был громкий. И когда Сима пыталась отвернуться, Тамила тут же поворачивала ее голову к себе, внушительно глядела и говорила чуточку тише, чем обычно: «Смотри на меня! Я тебе что сказала — не отворачивайся и слушай! Тебе этого никто здесь не скажет, потому что им все равно».

Хотя Тамила вроде бы не желала ей зла, Сима все равно не хотела ее слушать. Все слова уборщицы, особенно такие внушительные — то громкие, то тихие, проникали слишком глубоко в душу. Еще немного — они прорастут, и мечта, ее смысл жизни, рассеется, как мираж. Ведь на самом деле намного легче жить в реальности, отдать свою судьбу в руки попечителей, подписать документы, получить практическую профессию, устроиться на работу, зажить не хуже других и…

Но все внутри нее противилось этому. Ведь она — художница, и не может быть кем-то еще. И где-то живет ее отец. И только он любит ее так сильно, как никто другой. И он ее не бросал. Не бросал, и все тут.

Тамила утверждала, что это не так.

Сима пряталась от нее, чтобы та не заставила ее поверить. Ее невзрачная одежда серого цвета, вечно спутанные короткие волосы, пластиковый браслет на руке, порой отрешенный, ушедший в себя взгляд напоминали пепелище. Однажды Тамила чуток приоткрыла тайну: у нее тоже была мечта. Какая — она не сказала. Но это все, что от нее осталось. Поэтому — долой мечты, от них только сплошные разочарования.

Сима прониклась. И тут же испугалась — своих эмоций и того, что захотела узнать Тамилу поближе, может быть даже — поддержать. Но с уборщицей лучше было не связываться — с ее идеями, советами и вопросами, наводящими на странные ненужные мысли. Она не помогала искать отца, а только мешала. Ведь если ей верить, был другой путь: можно довериться кому-то другому, кто полюбит Симу и станет о ней заботиться. Только вот кто? Кому она нужна?

Сима, конечно, не спрашивала. Она знала ответ.

Да и ей самой никто не был нужен. Никто — кроме отца.

Поэтому она стала избегать Тамилу еще более упорно — насколько это возможно.