От Кремлёвской стены до Стены плача…

Борис Барабанов, 2023

В своём произведении автор описал жизнь, мысли и чувства нашего современника в период с 1935 года по 1980 год. В книге судьба героя тесно связана с историей Советского Союза, первого уникального в мире государства, без рынка и расслоения общества. Особое внимание уделяется профессиональной деятельности автора, связанной с поиском полезных ископаемых, используемых в процессе создания ядерного щита нашей Родины. При этом автор пытается ответить на такие вопросы, как мы смогли от надёжной Кремлёвской стены дойти до «Стены плача»? Как могло наше поколение допустить развал такого мощного государства? От кого мы освободились и какую свободу получили? Роман написан на автобиографическом материале, в нем есть все – любовь и ненависть, приобретения и утраты и многое другое. Все герои являются вымышленными и все совпадения случайны.

Глава IX

Элитная школа в Подмосковье

Отец через некоторое время вернулся из Москвы и говорит:

— Все, собираемся, уезжаем. В Армавир меня пошлют.

Он очень хотел на юг попасть работать, потому что на юге там теплее, мы намерзлись зимой у бабки и везде.

Нам казалось, что юг — это вообще райское место, виноград растет, Армавир, красивое название. И мы заявились в Москву — оказывается, тут жить негде.

Оказывается, отец и от Армавира отказался. Встретил своего приятеля и устроил тот его в трест «Росмясо» — организацию республиканского подчинения, который заведовал всеми подмосковными мясокомбинатами. Он ушел из союзного министерства, говорит:

— Перспектив нет для роста.

Но я думаю, что он и сам в этом виноват: если б хотел расти, вырос бы. Он бы, может, и в министерстве замминистра бы был, а так… И вот, он встретил своего приятеля по институту и тот говорит:

— Вот я сейчас ухожу в Госплан, меня берут, а ты на мое место механиком в трест, главным механиком.

Отец, он же кроме института сельхозтехникум кончил, на Ростсельмаше работал, крутил гайки на заводе, молодой когда совсем был — лет 18. Грязный всегда ходил, руки были всегда в машинном масле, не отмывались. В институте холодильные установки изучал и другое мясоперерабатывающее оборудование знал, не только как колбасу делать. «Это, — говорил, — любой хохол тебе сделает», — а вот как сохранить продукты, как их перерабатывать — это очень сложная техника. Механиков тогда в области было очень мало.

Подмосковные мясокомбинаты по тем меркам были большие: в Можайске большой комбинат, в Клину, в Волоколамске, в Егорьевске, Серпухове. Во всех районах были мясокомбинаты. Трест осуществлял руководство над этими комбинатами: заготовкой сырья, планированием производства, различной продукции — ассортимент был большой. Трест кормил Москву. Продукция всегда была свежая и вкусная, поскольку комбинат располагался недалеко от магазина. Отец смотрел за оборудованием.

Мы стали жить в дачном поселке «Старые горки» недалеко от ст. Болшево. Щелковский мясокомбинат в Старых горках купил дачу для проживания сотрудников, но летом жил в ней управляющий треста. Принадлежала раньше эта дача Земляной А. В., по-моему, была такая детская писательница. Я, правда, никогда не встречал ее книжки, но она имела эту дачу.

Дача была для круглогодичного проживания, довольно большая, две веранды, второй этаж, мезонин, кухня, много комнат. Но дача немного была не достроена, кое-чего внутри недоделано. И мы поселились в этой даче. Поселились мы в этой даче, фанерой стенки обили в двух комнатах на втором этаже и поклеили обоями. Печку надо дровами топить каждый день, чтобы обогреваться. Нагревалась быстро и в этих комнатах было тепло.

Мама-то была беременная, Сергея родила. А мы опять в нищету в такую тут рухнули. До такой степени, что когда она в роддоме лежала, а отец ей мало что мог принести поесть. Другим роженицам сумками таскали, но мама была очень совестливая и ничего не брала. Да и не особенно угощали. Нет, трескают сами, а ей хоть бы предложили чего-нибудь.

Когда мы приехали в Москву, а это была наша основная цель, была осень и мне надо идти в шестой класс. Принесли мы документы в школу и нас зачислили: меня в шестой, а брата в девятый класс. Мы жили в Старых Горках, называлось это дачное место, в доме, который стоял на берегу с левой стороны реки Клязьмы.

Клязьма мне запомнилась еще, когда мы после войны-то останавливались в Щелково, у знакомых родственников, на один день. В то время это была широкая речка, на лодках парами катались. Как в той песне из фильма «Первая перчатка»: «Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, моя лодка, плыви», — и так далее. А когда мы приехали, Клязьма стала совсем узкой, обмелевшей речушкой.

В школу надо было ходить около 2 км через небольшой ручей, который впадал в Клязьму, по мостику, и поднимаешься наверх, проходишь там немного, вот и школа.

Школа была особенная что-то типа спецшколы, потому что там учились испанцы и русские, не каждого брали. Испанцы учились — это дети тех, которые в 36-м году — или в каком году, после гражданской войны — в Испании республиканцы воевали с Франко. Наши испанцам помогали, а после прихода Франко к власти всех республиканцев вывезли в Советский Союз, а их дети учились вместе с нами в школе № 1 им. И. В. Сталина.

И вот я пришел в школу на первый урок, посмотрели аттестат, табель, характеристику. Учился я уже неплохо. В Омске-то опять назначили классным организатором, но мне удалось спихнуть с себя эту должность. В нашем классе учился такой здоровый малый. Он все схемы рисовал. Что уроки преподают — ему до лампочки, он сидит и рисует электрические схемы, какие-то конденсаторы, сопротивление, потом лампы какие-то, и был он так увлечен вот этим. А литература какая-нибудь ему до лампочки. Я говорю: «Будет он старостой», — то есть, классным организатором. Классный руководитель — женщина меня пожалела и согласилась. В Болшево посмотрели мои успехи… доспехи… и говорят: «Мы его берем в нашу школу». Так я попал в эту элитную школу.

Я пришел первый раз на занятия. Везде, где я ни учился, ребята все были такие разболтанные, дисциплина там была, конечно, желать лучшего. А в этой школе совсем другая обстановка, посадили меня рядом с испанцем — Аурелио Мартин. Типичный испанец, что их описывать. Как говорится, испанец — он и есть испанец.

Анекдот хочется рассказать. Ехали двое в купе, черный негр и хохол, и сидят закусывают, каждый ест свое. Этот негр достал банан и ест — а тогда негры это была такая редкость, а тем более банан.

Хохол его спрашивает:

— Ты чего это такое ешь?

Он говорит:

— Чего — ешь? Вот, банан называется.

Хохол говорит:

— Ну дай попробовать.

Он ему отломил половину. Попробовал, поморщился этот хохол:

— Да, удивительно, такая еда есть.

Достает в свертке, в тряпочку завернутый кусок сала, отрезал, на хлеб положил и наворачивает — а они, вообще, прижимистые, конечно, хохлы-то. А этот негр его спрашивает:

— А это ты чего ешь?

А он говорит:

— Я это ем сало.

Негр говорит:

— Ну дай попробовать.

А хохол полный рот и отвечает:

— А чего его пробовать, сало оно и есть сало.

И вот таким образом и разошлись.

И что говорить об испанцах, испанцы и есть испанцы. И вот, посадили меня с этим испанцем. Начался урок, представила меня классу классный руководитель: «Вот, у нас новый ученик, так, так-то, Зарайский, Борис Зарайский. Зарайский, да? Ну ладно». А у меня двойная фамилия была, потому что родня, она и из Зарайска, и из Редкино, и у меня фамилия была Борис Редкин-Зарайский. Редкий я старался пропустить, упустить, спрятать, а Зарайский — «Зарайский», говорю, и все. И вот она представила меня классу. В классе было два испанца и две девочки: Аида Гонсалес и еще одна девица, но не помню, как звали.

Начался урок, недаром школа называлась «Школа № 1 имени Сталина». Раньше как, если Сталин — это все, самая лучшая фирма, гарантирует. И вот эта фирма — начался урок, все руки сложили перед собой и в рот учителю смотрят, никто не колыхнется, слышно, как муха пролетит, такая тишина.

Вначале как-то и непривычно мне это было, учиться так. Все сидят, как говорится, ручки сложив, и слушают. Учитель говорит: «Вот, запишите», — все — «хоп» — хватают тетрадки, карандаши, ручки и пишут.

Дисциплина, не то, что в Новосибирске, конечно. Он учил нас — это я уже рассказывал, как он нас: «Шапку снимите, поклонитесь в пояс — здравствуйте, товарищ учитель… Петр Иванович», — даже надо знать, как называть его. А тут и учителя менялись, зоология появились, литература, русский, математика, Конституцию изучали, историю, географию, и так далее. Я попал, думаю: «О! Смотри, какой класс-то, мне надо как-то налечь».

Девочка одна прихрамывала на одну ножку, на первой парте сидела — она отличница, у нее все пятерки, она такая аккуратная. Одета всегда отглажено, с белым воротником. Да и все ученики аккуратно одевались, девочки все с белыми воротничками, ребята тоже в выглаженных брюках, у кого ковбойки, у кого куртки — все было, родители к школе готовились как к Пасхе. Испанцев одевало государство в хорошую темно-синюю форму. И начали мы учиться.

Я думаю, и мне как-то: «И эта отличница, и эта», — Синаевская, девочка такая, Зоя, она мне очень нравилась, я прямо влюблен в нее был. Она как-то в шестом классе — она вся была сформированная, и бюст у нее был, и талия тонкая, и все остальное, которое привлекает ребят, да и вообще всех мужиков — она уже очень привлекательная. Я думаю: «Ну ладно, надо мне как-то тоже в передовики выбиваться, что ж я?»

И я начал тут, вспомнил старые наставления своей учительницы сельской и начал каждый день долбать эту науку, только перья летели. А потом, я не только долбал, я говорю, я хромал по русскому языку, потому что системных знаний не получил с первых шагов. В деревне какой язык — народный, все мать да перемать. А я подтянулся, но хромал, конечно.

Учительница русского языка и литературы — она старушка такая была высокая, с палкой, ей тяжело в школу с книгами и тетрадками ходить было — я ее все: «Людмила Ивановна, сейчас, давайте, я вам принесу эти тетрадки», — а у нее тетрадок целая куча, она их наперевес — и идет. А я у нее тетрадки возьму, на плечо повешу, и быстро мы с ней докандыбаем до школы.

Она надо мной так шефствовала: мы с ней начали писать историю этого поселения Болшево, Горки. Она писала, а я переписывал аккуратно в альбом со старыми фотографиями. Хотели мы с ней сделать такой красивый альбом, чтобы осталась чего-то для истории. И у меня почерк красивый был, я работал над почерком. Дочь моя Марина говорит:

— Ты сейчас так пишешь, что можно в рамку вставить вместо картины.

Как мусульмане, они изречения из Корана, каллиграфия у них хорошая, у мусульман — в рамку, и все, «Аллах акбар».

Лидия Ивановна меня выделила из всех учеников, а литературу я любил, стихи эти у меня как от зубов отскакивали, я их наизусть, трам-трам, та-ра-рам. И шестой класс я кончил, уже практически одна четверка была какая-то.

И спортом занимался, и эта школа, она такая была образцовая, по всем статьям. Физкультурой занимались: бегали и прыгали. Я однажды — как это было дело — на лыжах мы ходили, а у нас преподаватель по физкультуре все с секундомером ходил на шее, замерял чего-то, потому что сдавали нормы ГТО — «Готов к труду и обороне», а для нас, мальчишек, было БГТО — «Будь готов к труду и обороне», нормы. И вот эти нормы мы должны сдать и быть готовыми к труду и обороне.

Президент Путин В. В.сказал вчера, что «надо вернуться опять, как было все». А массовый спорт ушел куда-то. Съехали на профессиональный бокс, только и могут разбивать рожи друг другу, и вот до такой степени, что упадет один без сознания. Все, «Нака-ут», публика в восторге. Спорт должен быть частью национальной идеи. Как вообще в Торе говорят у евреев, там написано, что еврей не должен пить и быть физически здоровым парнем. Будешь трезвым и здоровым и в остальном будешь успешным.

В школе, на физкультуре, зимой нормы сдавали на лыжах — я встал на лыжи, поехал. Я в шестом классе-то подтянулся, уже повыше ростом стал и как-то постройнел. В шестом классе — это сколько же мне было тогда? Наверное, пятнадцать лет, что ли. Учитывая мои скоростные темпы бега в учебе с препятствиями в четвертом классе, я остался на второй год, я, конечно, на год был старше остальных учеников.

И я на лыжах когда бежал, видно, сбился и срезал половину дистанции, и прикатываю туда, еще никто не приехал, а я первый пришел. А Кузьмич говорит:

— Ну ты даешь, молодец, хорошие ты показал результаты.

Секундомер он посмотрел — нет, чтобы посмотреть, что я там срезал половину — а он это:

— Все, теперь мы тебя будем записывать на районные соревнования по лыжам.

И потом эти подтягивания на турнике, на брусьях, упражнения — руки вверх, руки вниз — комплекс упражнений БГТО мы все сдавали и участвовали в соревнованиях.

И этот год очень быстро пролетел. В коллективе месяц, два прошло — и я уже стал своим парнем. И нас было пять человек ребят, и мы все дружно всегда ходили вместе и играли в футбол зимой. Бегали по колено в снегу. У Юры Юдакова был фотоаппарат «Фотокор». Работал он как все старые фотоаппараты. Вставляли в него пластинки и открывали крышку «щелк» затвором — негатив получается. Мы занимались фотографией, кружок у нас был по фотографии — в школе кружков много было. И по фотографии мы ходили в школьный кружок, а дома у него наверху, на втором этаже, — у него дача была большая — мы там занимались, проявляли пластинки и печатали фотографии.

Некоторые серьезно занимались лыжами. Друг у нас был Виктор Боговик — он побыстрее стал расти, уже в седьмом классе готовился стать военным летчиком. Много времени спортом занимался. Бегал на лыжах, и тренировался на спортивных снарядах.

Он первый вкусил плоды женской ласки. Было ему лет семнадцать. Родители его погибли в войну, разбомбили их где-то под Днепропетровском, и его воспитывала тетя, которая работала сестрой-хозяйкой в доме отдыха газеты «Правда», она сняла Виктору комнатку рядом с домом отдыха. Виктор свободно ходил в дом отдыха, хотя туда так не пройдешь, только по пропуску, режимный объект, издательство газеты «Правда», ведущая партийная газета. А он туда ходил как к себе домой. Тетка — уважаемый человек. Однажды как он рассказывал, что одна какая-то отдыхающая глаз на него положила, и никуда он от нее не отвертелся, она его в свой номер зазвала, он у нее всю ночь провел. А днем нам все рассказал.

Он утром:

— Я вот в первый раз с женщиной.

У нас глаза на лоб вылезли, говорим:

— Как ты это такое?

А он говорит:

— Ну, — детали рассказал, все, как, что и зачем.

Мы так были поражены:

— Что это, как это ты, — еще не дозрели, видать, до этого.

Наша компания была очень дружная, спортом занимались, катались на лыжах, бегали вместе на разные дистанции.

Сижу я дома, слышу, свистит кто-нибудь с улицы, два пальца засунет в рот — как свистнет! Мама говорит:

— Вон, твои пришли, свистят, иди.

Я пошел, они мне разрешали, мы не хулиганили, ничего, хорошие у нас ребята были.

У Севки была большая библиотека наверху в мезонине. Его дед — академик, собирал книги всю жизнь, когда он умер, читать эти книги охотников было мало. И я ходил в гости к Севке, брал и читал все, что хотел. Особенно приключенческую литературу — взахлеб. И всех я перечитал, и Данте, письма Вольтера к Екатерине II.

Кроме книг хранились альбомы с гравюрами — каждая гравюра тоненькой бумажкой переложено, открываешь, смотришь — мать честная, как нарисовано глаз не оторвать! И мы этой дружной компанией так и кончили шестой класс. Я кончил шестой класс без единой четверки, а экзамены мы сдавали с четвертого класса.

Наступило лето, это речка, волейбол, танцы. В волейбол играли каждый день, приезжали ребята из Москвы, дачники, некоторые из них в волейбольных секциях занимались. Так что уровень игры был очень высокий, и мы насобачились, подтянулись. Хоть я еще не мог допрыгнуть выше сетки-то как следует. Но к седьмому классу я подрос, вытянулся и пас у меня был отличный.

В седьмом классе комсомол приняли. Все происходило серьезно и торжественно. Ездили мы в Мытищи, в районный комитет комсомола. Там с нами в начале беседовали за красным столом сидели старые большевики.

Спрашивали, политграмоту, как, что, зачем устав ВЛКСМ, обязанности комсомольца. Мы все это отрапортовали, и нас приняли в комсомол. В комсомоле мы были, старались отвечать повышенным требованиям в нашей школе имени Сталина — это тебе не просто так, колледж какой-нибудь, шалтай-болтай.

Из нашей школы вышли очень многие талантливые ребята: Юра, брат мой, учился в десятом классе, с ним учился будущий актер, он и сейчас жив, Юхтин Геннадий. На школьной фотографии стоит в строю высокий первым, вторым мой брат. Брат был выше меня, 1.80, наверное, а Юхтин 1.90.

У них в классе училась Тулякова Вера. Она за Назыма Хикмета вышла замуж. Она была блондинка с роскошной толстой косой. А Назым Хикмет, турецкий поэт, в нее влюбился до невозможности, и женился на ней. Вера школу кончила, потом институт и работала на телевидении. Одно время она вела программу «Музыкальный киоск». Когда она жила с Назымом, была счастлива. После его смерти замуж, по-моему, больше не вышла. От мужа у нее осталось большое наследство.

Многие выпускники школ в технические вузы поступили и успешно трудились в закрытых отраслях экономики. Один из них стал хорошим математиком, он успешно работал в центре в Королеве. Работа в этом центре была секретной. Раньше Королев так не назывался. Шумели какие-то двигатели, а что там делалось, никто толком не знал.

Вечером летом мы ходили на танцы. Кто-нибудь вынесет на улицу радиолу, крутит пластинки. А тут молодежь танцует, пляшет, веселится, знакомятся друг с другом. Часть дачников каждое лето менялась.

Наступал сентябрь, и мне пора идти в школу. Родители купили мне портфель, новую ковбойку, брюки, ботинки. Начались занятия, привычная школьная жизнь. Я продолжил участие в школьной самодеятельности. Мы ставили разные художественные и учебные спектакли. Вот один спектакль назывался «Заседание геометрического клуба». Я выступал в роли председателя этого заседания. Для этого спектакля сделал шар красный из бумаги на круглом каркасе, влез в этот шар, голова торчит и ноги под столом. Ассистент мой — куб, тоже сделал себе костюм. Остальные фигуры: треугольник, параллелепипед и другие выступали перед председателем и его ассистентом. Во время беседы с прямоугольным треугольником он что-то не так ответил. Я ему говорю солидно:

— В знак порицания и укора зовись навек от закона Пифагора, — и в этом духе, сейчас я уже не помню это.

Наше театральное искусство пользовалось успехом. У нас появились поклонницы. Аида Гонсалес, испанка, говорит:

— Пойдем, погуляем по культбазе вечером.

Я погулял с ней раза два. Девчонки становились взрослыми быстрее мальчишек, то есть, не взрослые, а интересы разные. Аида была красивая девочка, как Кармен, или как цыганка Эсмеральда. Видно, я ей нравился. А мне Зоя Синаевская нравилась.

В школе порходили вечера, и мы учились танцевать. Во время вечера была игра в почту: бегает какой-нибудь из четвертого класса пацан с коробкой, почтовым ящиком, среди участников, а у всех приколотые номера. Пишешь записочку: «Как ты мне сегодня нравишься, № 225». Отдаешь записку почтальону, он тут чешет, смотрит, где этот номер, найдет девчонку, если она пишет — мальчика, и передает эту записочку. Я написал записку: «Ты очень нравишься», — она мне ответ прислала: «Давай встретимся на платформе на станции, и поговорим».

Я пошел на свидание в большом волнении, стеснялся. Когда особенно девчонка нравилась — меня это сковывало всего. Так-то у меня не было этой проблемы, когда тебе девочка не нравится — тебе просто. Марина Бесчетнова была, я сидел рядом с ней за одной партой. Я ей видно нравился, и она очень волновалась. Спросят по основному закону Советского Союза, Конституции, например, — и она поплыла, так руку выгнет, молчит.

Девочки эти жили тоже в Старых Горках и мы с ними дружили. Зимой играли во флирт, в карты, все культурно. Один мальчик не из нашей компании Женька дружил с другой девушкой, у них вроде любовь. Наш классный руководитель за подобными отношениями следила. Мы придумали название нашей компании Шатком — Шатающийся комитет. Вот это мы ходили, болтались все, осенью песни пели, горлопанили, ходили по культбазе: «Путь — дорожка фронтовая, не страшна нам бомбежка любая».

А зимой к девчонкам ходили общей компанией. Так вот пошел я на свидание с Зоей на платформу, и она пришла, я совсем недолго ждал. Но ничего не вышло, дружба не продолжилась. А мне она очень нравилась. А Марина Бесчетнова — она все, прямо чувствуется, что она прямо так бы и повисла на шее на всю жизнь. А она мне не нравилась, не прошла искра между нами.

Эти всякие контакты бывают — бывает это как оно, находишься, допустим, не видишь в темноте человека, протягиваешь руку — а она тебе навстречу уже руку протянула. Что это тебя к ней навело? Это как невропатологи поверяют, дотронься до носа, до глаз, еще до чего-то. Ты находишь, но это твой нос, глаз, а здесь какая сила вас соединяет. Ты протянул руку, а смотришь — ее рука в твоей руке. Как это делается, что это такое? А другой как ни тяни — все равно ничего не найдешь. Как эта песня была: «Если любишь, приди, если хочешь — найди, этот день не пройдет без следа. А если нету любви, ты меня не зови, все равно не найдешь никогда».

В классе часто проводились Комсомольские собрания, все обсуждали: то успеваемость, то олимпиаду, то спартакиаду — ребята постоянно были заняты каким-нибудь делом. И я окончил с похвальной грамотой 7-ой класс, это мой был труд.

Вот здесь у меня возникло желание, которое меня все время мучает, на всю жизнь, и это, наверное, неправильно. Я хотел быть первым. Вот, я думаю: «Ну почему я не первый? Что я, хуже других, или что?» И вот я рвался в первые — не остановишь. И, короче говоря, седьмой класс, там уже экзамены у нас были по ведущим предметам. А мы тогда экзамены, по-моему, сдавали чуть ли не каждый год: начиная с четвертого класса. Сейчас я не знаю, как они учатся, по-моему, и экзамен у них один раз в году, то есть, за всю школу. Да и то какой-то «ЕГЭ» — единый государственный экзамен, единый…

Я кончил семь классов, а Юра, мой брат, кончил десять классов. У всех выпускников нашей школы практически было стопроцентное поступление в институты. Часть отсеивалась, но это по состоянию здоровья. В целом был очень высокий уровень образования. Я тоже семь классов кончил с похвальной грамотой, а похвальная грамота давала преимущество при поступлении в среднетехническое учебное заведение без экзаменов.

Выделялись из людей честолюбивые, можно сказать, которые отличниками хотели быть с хорошей памятью. Не то чтобы я долбал с утра до ночи — у меня еще было дел полно других, но я быстро схватывал, у меня хорошая была зрительная память. Один раз объяснит, когда учился в техникуме, у нас математик Котлов объяснит доказательство какой-нибудь теоремы и потом сотрет все с доски тряпкой: «Кто может повторить?» — я выхожу и раз, раз, раз, раз — все, «5» поставил, нормально. Говорит: «Молодец!»

Юра стал поступать в институт, а я семь классов кончил, думаю: «Что же я буду в школу один ходить? Мне тоже надо приобретать какую-нибудь специальность». Семья была большая уже и Саша, брат, и Сережа подрастал, а работал один отец. «Что же на шее сидеть? — я думаю. — Надо куда-то сваливать, как-то прибиваться».

Юра поступил в Московский авиационный институт, а я хотел, думаю, я сейчас поступлю в военное спецучилище, в артиллерийское. Мне нравилась курсантская форма, притом буду я приодет, приобут, и я буду на казарменном положении, с шеи у родителей слезу.

И поехал в училище документы подавать. Приезжаю, медкомиссия, а они мне:

— Левым глазом посмотри, — врачиха, — правым глазом посмотри.

Артиллерийское училище — я что, из пушки, что ли, стрелять, из рогатки должен — «левым посмотри»? И у меня в одном глазу не хватало 10 %, и в другом что-то процентов 15.

А они говорят:

— Нет, не годится, все. Близорукость. Медкомиссию не прошел, даже и не думай.

Я забрал документы, думаю: «Куда же деваться-то?» Мне еще нравится железная дорога — с тех ранних лет «чугунка». Кто-то работал на этой чугунке, большие деньги получал и жил спокойно, всегда при деле. Я думаю: «Пойду в железнодорожный». Тем более, Женька Коченов, который ухаживал за девушкой из нашей компании, он поступил в железнодорожный. И говорит:

— Это хороший техникум, железнодорожный.

Я пошел, подал заявление на специальность «электропод-вижной состав». Господь меня спас от этого подвижного состава и от работы под колесами — подвижной состав, у них все моторы там внизу, и в яме под вагонами так всю жизнь и проведешь. И пошел тоже проходить комиссию — «все, по зрению не прошел, иди отсюда».

Я забрал документы, пошел. С братом встретился:

— Ну что мне делать, что посоветуешь?

А сосед у нас тут рядом жил, у них дача была большая цветочная, красивая клумба, к дому вела липовая аллея. А рядом геологи жили. Они рюкзаки весной за спину и куда-то уезжают. Денег получали немерено и жили хорошо, у них тоже большая дача была.

В Старых Горках было много дач знаменитых людей: Маршака С. Я., министра финансов Зверева, огромная дача с большим участком земли Папанина — известный исследователь Севера, сейчас не знаю, знают читатели Папанина. Этот Папанин не всякий раз ездил на персональной машине, а приходилось и на электричке ехать. Ходит он по платформе, ждет поезд, у него завязки от кальсон развяжутся, и он их топчет в грязи.

На даче у него было полно деревьев. Он их спилил, а пеньки современным методом выкорчевывать начал. Он, как привык, наверное, где-то в глуши работать, подложит шашку динамитную под пень, как даст — и пенек летит. Его не вырвешь ничем, а динамитом, все — пеньки летят через забор, а забор у него 3-хметровый сплошной, деревянный. Участковый бегает вокруг забора, а внутрь его никто не пускает. Участковый орет: «Вот, твою, Папанина, мать…» — вот такими выражениями кричит, а Папанину хоть бы что. А может быть на этой даче он и не был. Сталин И. В. выделил герою Севера несколько дач. Но прошла волна, и у него все дачи забрали, одну оставили.

Вот и я мечтал, заработаю денег, построю себе дачу и буду в халате выходить, и кругом будут цветы и всякие посадки, клумбы, как наш сосед. Сосед работал главным агрономом в совхозе «Ленинский».

В нашем классе училась одна девчонка. Она была не то племянница, не то внучка Гайдара — это того Гайдара, Аркадия Гайдара. А вот этот Егор Гайдар, который реформатор, был тогда сопливым пацаном. И он был вообще несобранный. Она нас, одноклассников, в гости к ним на дачу приглашала. На даче было все разбросано, такой бардак, и этот мальчишка неухоженный, вечно одна штанина выше другой — очень несобранный был в детстве. Может, я что-то где-то и не так описываю… я ведь не историк, у меня же произведение — воспоминания, то есть пропущенные события через мою память, душу и сердце. Кроме дачи мне очень хотелось, чтобы жена у меня была как у Тургенева в романах. В общем, выкристаллизовывался как-то образ жизни — это моя мечта.

А пока мне надо в техникум поступать. Брат-то быстро сдал экзамены, а мне? Приехали мы с ним в Мытищи — и встретили сына нашего соседа-агронома. Он уже учился в Мытищенском индустриальном техникуме. Он говорит:

— Ты знаешь, я тебе скажу, рядом тут, две остановки от Болшева, Подлипки и Мытищи. Техникум классный, для Министерства строительных материалов РСФСР, кадры готовит, специальности разные. Я там учусь на механика, буду работать с карьерными механизмами, будем разрабатывать месторождения стройматериалов.

Я говорю:

— А где ты будешь работать?

— Да везде, тут под Москвой, и Люберцы, тут песков полно, и там могу, и везде, и тут, и важно получить среднее специальное образование.

Медкомиссию проходить не надо, возьми в нашей поликлинике медсправку. Он учился уже там второй год.

Второй раз поехали в техникум с братом сдавать документы, я уже медсправку взял — в техникуме неважно было, 100 % у тебя зрение или нет, тебе не надо на светофор смотреть или стрелять «орудия заряжай, прямой наводкой». Разве современная артиллерия стреляет прямой наводкой? Мне было обидно, что я не попал в военные. Но Бог миловал, он знает, какую кому тропу определить.

Мы приехали, на доске висит перечень специальностей. Куда подавать документы, на какие отделения. Я говорю:

— На технологическое отделение.

Юра говорит:

— Технологическое? Я тебе не советую. Это колбы, будешь переливать, из одной в другую в лабораторию кирпичного завода. Там одни девчонки работают, ты там вообще, с твоим характером, всю посуду перебьешь. Даже если не перебьешь, а, в общем, не твое это дело.

Я говорю:

— А вот сосед у нас, горный механик?

Он говорит:

— Механик, вспомни, что отец говорил, когда он на Рязсельмаше работал — всегда весь грязный, в мазуте приходит домой. Кто с тобой из девчонок будет гулять, если от тебя соляркой пахнет.

А я говорю:

— Ну, и что дальше, это нельзя, горняк вроде плохо.

А какое же там еще отделение? Технологическое, горное, геологическое отделение. Он прочитал, говорит:

— Вот, геологическое отделение — это очень даже привлекательно.

Я говорю:

— А почему привлекательно-то?

— Ну как почему, ты видел, как у нас геологи живут рядом? Они все время ездят неизвестно куда, приезжают, лето проболтаются, потом сидят в Москве и материалы обрабатывают, отчет пишут.

А они, оказывается, эти геологи, работали в Академии Наук, в Геологическом институте Академии Наук СССР. Ученые, значит, были. А я-то думал: «Что, техникум кончу и также буду ездить на сезон». Брат говорит:

— И потом работа чистая, с молотком, молоток с длинной ручкой, стучи по камням и ходи.

Откуда он все это знал, специальности все? И говорит:

— Я тебе советую на геологическое подать.

И подал я эти заявления, никаких экзаменов у меня вступительных — раньше с похвальным листом седьмой класс закончил, техникум без экзамена, чик — и все, и поступил.

Я поступил в техникум. Каждое утро бежал на электричку, двадцать минут и я в Мытищах. Как-то меньше стал встречаться с приятелями. В это время у моего приятеля трагедия случилась. Мама его работала сестрой-хозяйкой в большом доме отдыха. В Старых Горках у них дача была. Она замуж вышла во второй раз. Первый ее муж, отец Юры погиб на фронте. В наших семьях, моего поколения, редко, чтобы все, кто уходил на фронт возвращались живыми. Она вышла во второй раз замуж за баяниста своего дома отдыха, а Юра его пасынок. Он на баяне играл, а она хозяйством занималась.

И вдруг раз — его, этого баяниста, в больницу положили, в Первую градскую в Москве. Проболел месяца два-три и умер от рака. Так быстро свернулся. И потом она тоже заболела, и раз, и хоп — и свернулась тоже, от рака умерла.

Мы с ним вместе в больницу ходили, навещали — она такая худая стала, полненькая была. Юра Евдоков был парень здоровый, физически сильный. Он когда в школе учился, в седьмом классе, у него уже грудь была вся в шерсти, кожа такая тонкая, мышцы крепкие под ней играют. Двухпудовую гирю в 24 килограмма поднимал двадцать раз. Мы тоже старались выжать эту гирю раз пять. Еще такое упражнение было: гирю ставишь сзади, садишься на корточки, берешь ее руками, гирю, и так поднимаешься, то есть, колени разгибаешь и поднимаешься вместе с гирей.

И вот, один раз я так поднимал, потом меня что-то качнуло, у меня гиря вырвалась из рук — и по каблукам, и подметки отлетели. Опять мама говорит:

— Ну что же ты, господи, вечно с тобой несчастья какие-то! Скоро в школу тебе идти, а ты оторвал подметки. Как ты мог такое сделать?

Я говорю:

— Ну как, сделать, несчастный случай, — рассказал ей, как на духу, как мы тренировались.

Она говорит:

— Ну что же ты за бестолковый такой! Приятель твой здоровый, как трактор, а ты тоже за ним тянешься.

Я прочитал где-то про Поддубного и других наших силачей. Или Рахметов — это который на гвоздях-то спал в «Что делать?» Чернышевского — закалялся.

Я тоже старался, на гвоздях не спал, но старался закаляться. И вот они гирей крестились этой двухпудовой, и я завел себе гирю-пудовик (16 килограмм) и пытался ими перекреститься.

Я тогда еще роман «Спартак» прочитал. Спартак мощный был гладиатор. У книги была иллюстрация, на ней у Спартака живот весь в квадратиках. Я тоже хотел такой пресс иметь и качал пресс. У Спартака были широкие плечи, а я как фитиль лампы, плечи узкие, длинный фитиль. Сколько не качался, ничего не получалось.

А Юра Евдоков — парень был здоровый, и он остался один, и начал роман писать. Про войну, у него был Орден Красной звезды, где он его взял не знаю, и настоящий автомат ППШ.

Однажды собрались мы у Юры нашей компанией, сидим за столом. Юра сидел напротив окна, а перед ним я с правой стороны. Юра с автоматом развлекался, поднял автомат и случайно выстрелил в окно. И пуля просвистела, ударилась в окно, и дым, и смотрю — Виктор-то лежит на столе лицом вниз. Мы все побледнели, думаем, он его пристрелил, а потом смотрим — он поднимается, поднимается, поднимается, поднялся. И улыбается.

А потом взял за волосы — а у него кудри были такие, лохматая шапка на голове — взял вот так и клок волос снял. Значит, Господь его уберег. Он взял гильзу, набил срезанными волосами, на цепочку прикрепил и носил как талисман. В Авиационное спецу-чилище после техникума поступил, и успешно кончил его.

Виктор в отпуск приезжал — летал он где-то из Мурманска, в Мурманске, по-моему, базировался, в стратегической морской, авиационной разведке. Они летали по нейтральным водам — это он уж потом по секрету нам рассказал, секретно было все.

Приехал он в отпуск, мы его встретили. Он пришел тогда молодой, стройный офицер — он уже старший лейтенант был и пилот ведущий — добился своего. И вот он летал на самолете, говорит:

— Мы летаем по нейтральным водам, потом раз — в Канаду, на самолете фотоаппарат стоит — щелк-щелк-щелк, что надо сняли — и назад возвращаемся.

Про другие полеты он не рассказывал, каждый вылет — это огромный риск, но он об этом не думал, мечта его исполнилась. Он стал военным летчиком. Позже мы с ним еще встречались.

Но вернемся к истории Юры Евдокова. И все, родители померли, остался он один и в большой даче. Надо как-то жить. И он стал сдавать дачу ткацкой фабрике, почему-то ее называли «Хива». Фабрика поселила в этой даче своих ткачих.

Вот они красивые, молодые девушки. Зарабатывали они прилично и одевались по-модному в пыльниках — плащи были такие белые, светлые. Подтянутые, стройные оденутся в воскресенье — куда там, загляденье! Не то, что сейчас, клюшки какие-то все это худющие, ноги, как макароны. А это такие настоящие русские красавицы.

Юра жил в одной комнате, а остальные сдавал, и жил, как говорится, не тужил, потому что у него получалось достаточно денег для беззаботного житья. И не знаю, как там он с ними обходился, какие у них были отношения.

Сидел он на даче и писал роман про войну. У него наши то наступали, то отступали. Как у нас в деревне пришел с войны один фронтовик, Герой Советского Союза, его спрашивают:

— Ну, Иван, ты расскажи, как ты там воевал?

— Да что там рассказывать. Ну как? Мы воевали-воевали.

— Ну и что, воевали?

— Две деревни отдали.

— Ну а дальше что?

— А потом воевали-воевали, три деревни взяли.

— А за что же тебе героя-то дали?

— Вот, за то, что мы воевали.

Скромный был парень. Вот так.

И у него так роман примерно, что они где-то воевали, где-то чего-то делали. Когда написал несколько глав, я говорю:

— А как нам поступить? Ты вот написал несколько глав, пойдем к Маршаку С. Я. и дадим ему почитать, чего он скажет о твоем творчестве?

Дача Маршака была рядом, и мы пошли. Но никто нас, конечно, не пустил к Маршаку. Мы взяли, в почтовый ящик ему засунули его тетради. И ждали-ждали, и так ничего и не дождались.

Друг мой роман перестал писать и поступил на завод карусельщиком — это станок такой карусельный, там что-то обтачивают, он мне рассказывал, станок большой, тяжелый, я так толком ничего не понял. Он на заводе работал до призыва в армию. В дальнейшем наши судьбы разошлись, я даже не знаю, где он и что с ним произошло.

А вот Севка Воробьев — он интеллигентный парень, он все изображал из себя какого-то студента царских времен. Он ходил — пальто нараспашку, шарф намотает на шею, и не дурак был выпить, говорил, раньше все студенты пили вино, вели богемную жизнь. У него были красивые руки, длинные пальцы, рисовал он хорошо, и сейчас рисует. Окончил Лесотехнический институт по специальности озеленение городов и ландшафтный дизайн. Женился он на девушке, в которую я был влюблен в школе. Как они нашли друг друга, мне не понятно, не было между ними никаких отношений.

Мы развлекались тогда: возьмешь пробку от одеколона и к девчонкам — особенно доставалось тем, которые популярностью пользовались. Там за какой-нибудь гвоздик зацепят ее и потом дергают из кустов за нитку, а эта пробка бум-бум по стеклу, бум — хозяева не поймут, что происходит. Потом выскакивают из дома, а никого нет. Только уйдут в дом, опять — бум-бум-бум. Вот такая была форма ухаживания. Девочка, конечно, знала, кто за ней ухаживает, но родителям не говорила.