От Кремлёвской стены до Стены плача…

Борис Барабанов, 2023

В своём произведении автор описал жизнь, мысли и чувства нашего современника в период с 1935 года по 1980 год. В книге судьба героя тесно связана с историей Советского Союза, первого уникального в мире государства, без рынка и расслоения общества. Особое внимание уделяется профессиональной деятельности автора, связанной с поиском полезных ископаемых, используемых в процессе создания ядерного щита нашей Родины. При этом автор пытается ответить на такие вопросы, как мы смогли от надёжной Кремлёвской стены дойти до «Стены плача»? Как могло наше поколение допустить развал такого мощного государства? От кого мы освободились и какую свободу получили? Роман написан на автобиографическом материале, в нем есть все – любовь и ненависть, приобретения и утраты и многое другое. Все герои являются вымышленными и все совпадения случайны.

Глава IV

В эвакуации. Саратов

Собрали мы все свои манатки, какие были, и даже мне какой-то мешок дали, чтоб я нес. Вещей-то никаких не было. Все оставили там, в Брянске. Вот иногда я говорил родителям:

— Вот, вы жили всю жизнь, ни черта у вас нет.

А где оно все возьмется-то откуда? Сейчас какую-нибудь купишь, пора бы выбросить, а она стоит до сих пор. А тогда все побросали и уехали. Война.

Приехали мы в начале в Ртищево. Остановились в частном доме. Хозяйка и открыла маме сюрприз. Отец был, как говорится, молодец. Он завел себе подругу, когда ехал во время эвакуации. Мужик он был красивый и веселый. Эта девица была помощница вроде секретаря. Я не знаю, какие отношения у них там были. Ну короче говоря, несмотря ни на какие-то отношения, она нам подарила одному дудку, а другому — барабан. А мама сказала:

— Не берите у нее никаких подарков. Отдайте ей назад, не нужны нам ее подарки.

А вот эта хозяйка, где мы останавливались, она говорит маме:

— Они тут как жили. Я думала, что они муж и жена.

Видно, эти отношения были не очень серьезные, раз отец приехал за нами и забрал нас из деревни.

Поселили нас на мясокомбинате в коммунальной квартире, дали нам угловую комнату. Зима наступила. Комната промерзала со всех сторон, угловые две стенки выходили на улицу. Холодище собачий. А зима наступила суровая, и был 1942 год.

Отец вначале нормально работал главным технологом, а мы, значит, это зиму прокувыркались, а потом отец в начале весны пришел и говорит маме:

— Ты знаешь, что? Я вот ходил в военкомат и бронь с себя снял. Потому что я такой молодой. (Значит, если с 1912-го года, в 1942-м году ему было 30 лет). — Я такой молодой, на меня все пальцем показывают — вот, и от армии отмазывается, вроде как не идет воевать. Я пошел в военкомат и снял с себя бронь. И мне тут же вручили повестку. Так что я вот ухожу в армию.

А мать говорит:

— А как же мы будем тут жить, и это и все?

А он говорит:

— Ну, это дело такое. Надо воевать, Родина зовет.

Собрался отец и уехал, мама поплакала, а что поделаешь? Перед отъездом отца маму устроили на работу в колбасный цех, она там замеряла температуру, следила за режимом изготовления копченых колбас и других. В общем, должность была, больше благотворительная, чтобы мы с голода не умерли.

Отец уехал на войну и попал на брянский фронт, опять в брянские края попал. Потом отец рассказывал, как они воевали, в атаку ходили, а однажды чтоб не попасть в окружение в одних подштанниках бежали зимой, километров, говорит, три отчесали, не успели штаны надеть, чтобы лишь только в котле не оказаться, в окружении. Это по его рассказам так было, а как на самом деле было, один Бог знает.

Продолжим наши воспоминания. Сегодня 11 марта. Марина пошла на работу после праздников. Праздники прошли — и все прибавили в весе. Борются-борются, а потом встанут на весы и смотрят, что прибавили вес. Очень расстраиваются!

Мы вернемся в наше время. Это был 1942 год. Отец ушел воевать, а мы остались в Энгельсе на этом мясокомбинате. Мама ходила на работу, а мы дома были. У нас была своя жизнь, как говорится. Мама на работе, а мы тут развлекались, как могли.

Жили мы в коммунальной квартире. С левой стороны в комнате жила заведующая столовой. Дочка у нее была такая симпатичная. А с правой стороны в комнате жили две женщины. Не помню: не то они из Прибалтики или, может, немцы Поволжья. На непонятном мне языке говорили.

Единственное, что нас сильно беспокоило, — это еда. Давали там карточки — хлеба очень мало. Отоваривались по этим карточкам: немножко хлеба. А я, поскольку был меньше всех и активно рос, голод меня давил со страшной силой. И хлеб прятали: то под кровать его привяжут к сетке, то в шкаф спрячут мама с Юрой (моим братом).

Но я его все равно находил. А найду, маленький кусочек отрежу от него и думаю: «Съем я этот кусочек. Никто не заметит». Мама на мясокомбинате была и могла чего-то там покушать, а мы здесь дома. Иногда выдавали в рабочей столовой ужасно невкусный студень. Из шкуры он, что ли, был сделан. Его вообще есть было невозможно, мы его жарили на сковороде и потом только ели.

В столовой из окна разливали затируху. Затируха — это такой жидкий супчик из муки. Перед окном на улице очередь стоит. Я евреев уважаю, но как один встанет перед тобой, так обязательно их там человек пять-шесть пристраивается. И вот стоишь (мне уже было восемь лет — соображал) с котелком, часами ждешь, когда тебе плюхнут этой затирухи. А евреи: дыр-дыр-дыр-дыр — на идиш, что ли. Договариваются между собой, стоят друг с другом. А если что-нибудь скажешь — они от тебя отвернутся и скажут — какой гадкий мальчишка. Да я и сказать ничего не мог, был я не такой уж особенно смелый мальчик, как говорится, в отношениях со взрослыми. Дед воспитывал: уважать надо стариков, всех, кто старше тебя. Думаю: «Уважай их, уважай, а они, смотри, как прут без очереди, как танки! Даже затируху не получишь».

Заведующая столовой, которая жила с дочкой рядом с нами, иногда давала нам талоны на завтрак. Вообще-то выдавались эти талоны только определенным людям. Мы ходили по этим талонам в столовую позавтракать. Обычно давали там кашу, какую-то «размазню», политую сиропом и кисель. И вот кашу поешь, киселем запьешь — все, вроде нормально. Соседка видит, что ребята растут, питаться надо — и она помогала нам. Девочка у нее была чуть старше нас, Аллочка.

Брат уже много читал и рассказывал нам прочитанное, и представляли себя в прериях… мечтали хорошо бы в Америку уехать. «Давай убежим или на фронт, или в Америку» — все это планировали. Аллочка будет готовить нам еду в прериях, а мы на конях будем разъезжать и работать ковбоями, как в книге «Всадник без головы».

Отец, наверное, в марте где-то ушел на войну Зима закончилась. Весной дали нам от мясокомбината кусочек земли, типа бахчи. Где-то пять метров на пятнадцать, может быть, или того меньше. Мы вышли все втроем, пошли на этот огород. В то время практически каждой семье за городом нарезали кусочки земли, и она его обрабатывала. Я маленький был, но уже приду на огород и начинаю вскапывать землю — копаю, копаю… Посадили мы арбузы дыни, тыквы, помидоры и еще картошки немного в уголке, думали, ничего не вырастет. За этим огородиком мы ухаживали. Удивительно, в этих краях паслен рос, который мы ели. Там теплее, что ли? У нас в Средней полосе разве можно есть паслен? Он же говорят ядовитый. А там паслен кустами рос. Такая черная крупная ягода сладкая! И вот мы этот паслен тоже ели — и ничего, у нас животы не болели, все прекрасно.

К осени мне было удивительно смотреть, что посадили огород: арбузы, дыни, тыквы и помидоры — и смотрим, все выросло! Плети дал арбуз, одни в одну сторону, другие — в другую, помидоры. Никто их не закрывал пленкой, как сейчас у нас под Москвой, а они выросли. Даже ветви когда полегли, помидоры все лежали красные. Дыни — небольшие такие «колхозницы». Они более или менее ранние, спелые, а другие такие здоровые — какие-то там сорта не помню. Среднеазиатских сортов не было, как «вахарман» или еще что-то. Сейчас какие-то новые сорта придумали — «торпеда».

И вот мы это лето так и прожили, развлекались как могли. Правда, немцы стали уже долетать до наших мест и нас изредка бомбили. По ним наши из зениток лупили снизу со всех мест, а мы по крыше лазили. Там самолеты летают, собираются бомбить, зенитки лупят, а мы по крыше ходим и осколки собираем от зенитных снарядов.

От бомбы вряд ли долетали, а вот от снарядов валялись осколки. И вот кто самый фигуристый (еще и теплый он должен быть) осколок найдет — тот молодец и самый что ни на есть хороший человек. «Зажигалки» они не бросали, потому что это была авиация дальнего действия. Они в основном бомбы сюда привозили и целенаправленно бомбили объекты.

В это место не только мясокомбинат эвакуировали, но и военный завод. Рабочие военные заводы тоже плохо жили, есть нечего было.

Все предприятия, которые вывезли с оккупированных территорий, они здесь, можно сказать, в чистом поле образовывались. Кругом голая степь. Правда, туда, ближе к Волге, кустарник рос, а здесь — нет. Сухо все, степь.

Но весной — удивительное дело — преображалась сухая земля, наполнялась жизнью! Птицы поют, суслики бегают, пищат, стоят, как столбики. Потом увидят человека — раз все, как будто их рукой смело. Цветы растут: тюльпаны желтые и красные. Вся степь покрыта тюльпанами до самого горизонта! Все цветы, цветы, цветы! Саранка растет среди них — такой цветок, тоже степной. Такая красота! К осени стали урожай собирать: дыни, тыквы, помидоры.

Летом без дела не сидели, ходили на мясокомбинат работать. Мне было уже восемь лет, в мае исполнилось. Кстати сказать, имя-то мое Борис. В мае ближе были святые Борис и Глеб. И мой дедушка, отец и мать назвали меня Борисом. Говорят:

— Какой он Иван? Он не похож на Ивана и на Василия не похож. Будет Борисом в честь святого.

Вот так я и стал там Борисом. Мы, мальчишки, тоже работали на оборону. Мы чем занимались? Приходили на мясокомбинат. Это был тоже крупный базовый комбинат. Пришло еще оборудование из Брянска. Мы приходили в цех, где стояли большие ванны.

Вокруг ванны ящики с брикетами: суп-пюре гороховый, кисель, разные каши. Они, видно, хранились где-то как неприкосновенные запасы, и, конечно, уже стали с душком или подплесневели. Надо было их как-то обработать.

И вот нас в цех приводили. Мы вокруг этой ванны садились и растирали эти брикеты друг о друга, превращали их в такую муку. Потом их заливали водой, переваривали. Это уже делал сам комбинат. Наш труд не требовал квалификации: просто растирай и превращай в муку — и все. Это большая вроде была польза, и мы туда ходили охотно работать.

Нам, конечно, никто никаких денег не платил, но мы зато там так могли наесться брикетами, что щеки становятся как у хомяка. Всего набьешь в себя: суп-пюре гороховый еще какая-нибудь каша. Вот так вроде подкармливались, правда, животы такие были вздутые и болели.

Юра, брат мой, в колхозе работал. Его летом тоже посылали работать. Мне было восемь, а ему 10–11 лет. Он работал на сборе помидоров. Когда наступил сезон собирать, их всех мобилизовали, и они собирали помидоры. Не знаю, какие у них нормы были, но они справлялись со своим делом. Им за это давали помидоры.

И мы с ним пошли туда получать заработанные помидоры. Пришли, ждали-ждали. Пришла девица-кладовщица. Она отвесила, наверное, килограммов десять (мы же маленькие были), и вот эти десять килограммов мы положили в корзинку, ее — на палку, и вдвоем понесли. А далеко идти, километров, наверное, пять. И мы так по степи топ-топ и принесли.

Мама пришла с работы: «Ой, какое богатство! Смотри-ка, помидоров-то сколько! Куда же мы их будем девать?»

А потом поспели дыни, дыни принесли. Вот эти «колхозницы» — маленькие дыньки, круглые такие, желтые, они ароматные, но не так, а вот эти дыни, которые здоровые и зеленые — они сверху зеленые, а так они уже поспевшие, ну они не зеленые, а зеленоватые — они все в рубчик такой, как будто потрескались от солнца, просто они рубчиком, ячейками.

И вот мы их под кровать положили. Прошла неделя — какой был аромат! Какой аромат замечательный! Сразу в квартире казалось тепло. Ну, это лето было, конечно, и тепло. И этот аромат так долго сохранялся и зимой… А они долго лежат вот эти «дубовки», их там по месту так называли. И они вот лежали, и так они хорошо пахли, что просто замечательно. Ну, вот так еще картошки выкопали — все было, все росло, все нормально.

Мама продолжала работать на мясокомбинате, а мы развлекались. У нас была мечта — завести собаку. Был такой рассказ о пограничнике Карацупе с собакой, он служил на границе. И этот Карацупа со своей собакой всех, кто шел через границу: шпионов, диверсантов — всех с этой собакой ловил, и поступали с ними как положено. И мы тоже думаем: «Вот заведем себе собаку, и будут нас сразу все уважать. И она будет нас охранять».

Рядом с нашим домом было картофелехранилище с деревянной крышей, присыпанное землей. И вот туда, где в землю идут скаты с крыши, там жила собака, и она ощенилась. У нее было четыре щенка. И мы троих этих щенков притащили домой. Принесли, а одного там оставили, чтобы матери было нескучно. Вот, принесли мы этих щенков, а они еще только, по-моему, ходить начали — маленькие совсем. И мы уже разделили: «Вот это моя собачка, вот это — твоя, а эту маме отдадим».

Значит, она является с работы и видит такую картину с этими собаками. Она говорит:

— Что это у вас такое?

Мы говорим:

— Вот мы будем на благо Родины выращивать собаку, она будет на границе служить. Может, мы и сами вместе с ней уйдем на границу.

А она говорит:

— Ну ладно, сейчас темно уже. Вот ночь пройдет, а утром вы их, пожалуйста, отнесите туда, где взяли.

Мы эту ночь как-то плохо спали, а эти щенки как начали выть в три голоса: «У-у! У-у! У-у!», плачут — матери нет. Тычутся, молоко с хлебом не едят из миски. Да и молока не было, я не знаю, чем мы собирались их кормить. Так вот, еле-еле только появился рассвет, мама говорит:

— Ладно, сейчас уже на улице светло. Забирайте своих собак и тащите их назад, где вы их взяли.

Ну, мы их отнесли, конечно, мы даже сделали маленькую забастовку:

— Мы объявляем голодовку, что ты так отнеслась к нашим хорошим делам.

Она говорит:

— Ну ладно, хорошо, объявляйте, что хотите. Но собак чтобы не было.

Ну, мы тут покочевряжились немного, а голод — не тетка, конечно. Пришлось сдаваться.

А вот некоторые были, видно, люди опытные. В углу комнаты у них стоял комод, и он так перекрывал угол, получался треугольник. И за этим комодом у них стоял большой мешок, вроде как наматрасник полосатый, полный сухарей. Где они их насушили, как они там их насушили?.. Ну, все-таки неясно было. В этой комнате женщина жила с дочерью, которой было лет 20. И они уйдут на кухню, я залезу рукой за комод, загребу сухарей, сколько можно. Ну, сколько я могу там утащить у них, сухари-то мелкие. Сделаешь иногда налет, и грызешь эти сухари очень вкусные.

Вольная жизнь кончалась, приближалась пора идти в школу — 1 сентября. Ой, с этой школой была целая эпопея. Меня записали в железнодорожную школу, на станции «Галушки», здесь в бараках была школа. А поскольку эвакуированных детей понаехало видимо-невидимо, то учеников было по 40 человек в одном классе только первоклассников.

Никто, конечно, меня к школе так не готовил, как сейчас и считать, и читать они умеют. Мы встретили в лифте нашего дома одну девочку, она и читает в 1-м классе, и считает, и музыкой занимается, и рисованием, а нас никто к этому делу не приобщал. И я пришел в школу как родившийся только что, чистый лист бумаги.

Конечно, с одноклассниками у меня были правильные отношения, а вот со знаниями-то было не очень. Учительница посадила меня далеко от доски. Учительница нам:

— В тетрадку будете палочки писать карандашом.

Писали палочки, палочки, палочки. Потом — крючочки, вот эти крючочки, крючочки. Потом она достает из кассеты букву, все классом кричат: «А!», потом: «Б!», а уже в дальнем углу, где я сидел, там и не слышно ничего, так: «А-а-а…», я там: «А, а», и все.

Походил я в школу около месяца, да и ребята — одно хулиганье. У нас была вражда между собой, кто жил в больших кирпичных домах враждовали с тем, кто жил в бараках. Пойдет один из бараковцы ему поддадут. А из домов попадется — ему попадет тоже. Бывало, камнями бросались друг в друга, это кто постарше. Но очень скоро мне все это надоело! Я думал: «Неужели, это такое мучение я буду 10 лет испытывать?»

У нас внизу на первом этаже жил один парень. Я в школу во вторую смену ходил, а он был постарше, лет 13–14 ему было. Он ходил в первую смену, а я ходил во вторую. Ну вот, и он приходит из школы, а я вместо школы все в сумку соберу — все, как надо, и к нему вниз. А он увлекался — паял, и вот я там смотрел за ним. И он говорит:

— Вот тут держи, вот туда-сюда…

Я говорю:

— А что это мы делаем?

И он меня посвятил, что мы будем изобретать ракету, что у него есть схема, которую он разработал. Этот мальчик был еврей.

— Мы вот тут припаяем лопасти, сюда забьем порох.

Я говорю:

— А где же мы порох возьмем?

— Ничего, не волнуйся, мы спичками набьем с этой стороны, — и так вот все там по технологии, им разработано. И мы паяли.

И так меня увлекло это дело, что — ой.

Я дней 20, наверное, в школу не ходил. А учительница, которая у нас была, она, конечно, тоже, как говорится, мученица, как Христос — каждый несет свой крест, и мучилась она с нами бестолковыми детьми.

Она увидит мою маму и говорит:

— А ваш Юра в школу не ходит.

А вечером мама его спрашивает:

— Ты почему в школу не ходишь?

А я сижу, вроде как уроки делаю: пишу там, все. Она спрашивает:

— Почему ты в школу не ходишь?

— Да что ты? С чего ты взяла, что я в школу не хожу? Я все время хожу в школу.

— Ну, как же? Вот учительница говорит, что: «Юра ваш в школу не ходит».

Ну, так один раз, второй раз. Потом мать пошла в школу, когда я должен заниматься. А учительница, оказывается, перепутала: меня-то — Боря, а брата — Юра. Я не ходил, а она сказала, что брат мой не ходил. Ну, и вот тут и вскрылся обман. Ух, что тут было — просто ужасно! Да, вот так мы и начали учиться.

А к этому времени — это где-то в октябре, наверное, начал отец писать письма: «Что вас там держит? Приезжайте в деревню к бабушке, будете тут жить. Я тут в Кинешме стою в резерве. Это близко — от Рязани, меня могут отпускать к вам на день-два». Мама пошла со своими начальниками разговаривать: как, что? А начальник колбасного цеха такой толстый, крупный, какой-то прибалт говорит: «Ну, куда ты собралась? Здесь ты работаешь в тепле, сытая, смотри, какая вся? А там ты отощаешь, как щепка». Ну, тут и бабушка прислала письмо, она сама-то писать не умела, кто-то ей написал, что: «Приезжайте, картошки у меня много, и будем жить», отец ее, наверное, настроил, что: «Зови ее, пусть они едут сюда». Он пишет матери: «Я все равно в Энгельс не вернусь».