От Кремлёвской стены до Стены плача…

Борис Барабанов, 2023

В своём произведении автор описал жизнь, мысли и чувства нашего современника в период с 1935 года по 1980 год. В книге судьба героя тесно связана с историей Советского Союза, первого уникального в мире государства, без рынка и расслоения общества. Особое внимание уделяется профессиональной деятельности автора, связанной с поиском полезных ископаемых, используемых в процессе создания ядерного щита нашей Родины. При этом автор пытается ответить на такие вопросы, как мы смогли от надёжной Кремлёвской стены дойти до «Стены плача»? Как могло наше поколение допустить развал такого мощного государства? От кого мы освободились и какую свободу получили? Роман написан на автобиографическом материале, в нем есть все – любовь и ненависть, приобретения и утраты и многое другое. Все герои являются вымышленными и все совпадения случайны.

Глава III

Эвакуация. Начало войны. Опять в деревню

Немецкие войска уже подходили к Брянску, и нас эвакуировали. Подали теплушки, такие вагоны деревянные, скот в которых перевозили в основном, и нас всех туда нагрузили: детей, женщин и стариков. А мужчины остались. Отец тоже остался, все до последнего гвоздя чтоб вынести, погрузить, эвакуировать на новое место — Энгельсовский мясокомбинат. Это большой союзного подчинения комбинат располагался между Саратовом и Энгельсом, такая станция была, «Галушки» называлась. Вот в этом направлении они должны были вывезти все это оборудование.

Нас всех погрузили в вагоны, в эти теплушки, подсоединили нам паровоз, и мы поехали, но мы решили, что мы поедем в деревню к бабушке Маше. Ехали долго. Проедем один разъезд — останавливаемся. Старшие по вагону говорят:

— До гудка паровоза можно из вагонов выйти, в лес сходить недалеко.

Потом гудок — все бегут опять назад в вагон. Еще второй гудок там, третий. Третий гудок — и поезд может уехать и оставить вас на дороге железной, и иди пешком куда хочешь.

Короче говоря, доехали мы до разъезда около деревни Редькино и вышли из вагона и пошли по дороге к селу Александрово. У нас вещей никаких практически не было, два чемодана и несколько узлов. Маленький чемодан дали тащить мне, с тех пор я багаж не люблю. Тащишь этот чемодан — маленький, а волочишь за собой.

Пришли наконец-то в деревню к бабушке Маше… А дед-то мой уже уехал из деревни. Потому что нельзя было жить там, где он был, то батюшка, а то вдруг кузнец. Раньше все к нему с уважением: «Батюшка». Он им грехи отпускал, исповедовал, крестил, отпевал, а потом пропаганда у нас действует очень эффективно, и вот этот священник сельский превратился во врага народа. И какой он враг народа, я не знаю. Еще врагов-то больше среди тех, которые приспособились и вредили, где могли. Просто религия и марксистская идеология несовместимы.

Сейчас видно, сколько появилось врагов советской власти. А ведь это многие были ярыми партийцами. Бог вроде создал все, а по марксистской и вообще по диалектическому материализму все только в результате эволюции, и в единстве и борьбе противоположностей все развивается. Вот мой дед и попал под каток. Продал он дом и уехал к сыну в Снегири.

А сыну его удалось окончить ветеринарный техникум, хотя его нигде учиться не принимали. После окончания мой дядя Сергей работал ветеринаром в Снегирях под Москвой.

Дед продал свой дом, сад, огород, и все прочее. И уехал к сыну.

В деревне осталась одна бабушка Маша, о которой я вот говорил. Добрая такая, пример демократии. Я иду к ней с чемоданом, она меня увидела и говорит:

— Боря, никак у тебя гармонь?

Я говорю:

— А что?

— Ой, ты научился на гармони играть?

Я говорю:

— Да это чемодан.

— Ой, а я думала, ты на гармони умеешь играть.

Раньше, если ты умеешь играть на гармони, гармонист — все девки твои. И все, они вокруг него крутятся. Потому что какая была музыка-то? По радио можно слушать через наушник. Такой приемник появился у деда. Отец, по-моему, этот приемник привез из Москвы, когда учился. Через наушники по такому приемнику можно всякую хрипотень какую-то услышать. А в деревенских избах никакой музыки, ничего не было, только частушки и гармошка.

А какой там патефон, какой граммофон? Это только у господ. Это некоторые пролетарские поэты и писатели окрашивались под крестьян, а у них и граммофон, и патефон, и там черт те чего. В деревне же у простых крестьян не было никаких патефонов, граммофонов. И если на гармошке кто играет — ох, как вокруг него девчонки поют, ребята пляшут очень весело. Да, вот мы приехали к бабушке. Я ее сильно разочаровал, что не научился играть на гармошке.

Тихо в деревне, особенно осенью. А кому после бомбежек шуметь? На работе никого нет. Тихо так, тишина такая. Это была уже другая деревня, чем та, которую деды вспоминают с церковью, садами и огородами. Церковь взорвали, глыбы от церкви куда-то отвезли, раскололи их там кувалдами, вроде очистили место, и осталась одна паперть. Это высокий цокольный этаж, на котором строилась сама церковь… типа фундамента, и паперть эта, основной вход в храм, осталась. Остальное все растащили, и кусты сирени поредели, а они уж такие были густые. Рядом кладбище было. На этом кладбище моя родная бабушка София похоронена.

Вот, стали мы в деревне жить. А в сентябре отец за нами приехал. В деревне было жить интересно. Как-то проснулся я среди ночи, мама моя и бабушка Маша смотрят в окно и говорят:

— Вот, вот, вот, смотри-ка, смотри. Опять свеча горит на паперти.

Я спросонья:

— Где горит? Покажите мне, где она там горит, эта свеча?

Они говорят:

— Да вона, вон, смотри, вот там вот так вот прямо и на паперти.

И, бабушка говорит, каждую неделю, в день, когда церковь взорвали в четверг или в пятницу появляется на паперти свеча. Видно, Господь ставит, что вот тут святое место все-таки было, храм Господень. Да, и вот это, я так, в общем-то, смотрел-смотрел — ну может, спросонья ничего и не разглядел. Но вроде показалось, там огоньки какие. Они потому что, появлялись, что рядом кладбище. Может быть и фосфоресцировало что-нибудь. Ведь перекапывали жители кости-то по десять раз, хоронили одну и ту же могилу. Потом приехал отец и забрал нас. А они уже вывезли оборудование в Энгельс.