От Кремлёвской стены до Стены плача…

Борис Барабанов, 2023

В своём произведении автор описал жизнь, мысли и чувства нашего современника в период с 1935 года по 1980 год. В книге судьба героя тесно связана с историей Советского Союза, первого уникального в мире государства, без рынка и расслоения общества. Особое внимание уделяется профессиональной деятельности автора, связанной с поиском полезных ископаемых, используемых в процессе создания ядерного щита нашей Родины. При этом автор пытается ответить на такие вопросы, как мы смогли от надёжной Кремлёвской стены дойти до «Стены плача»? Как могло наше поколение допустить развал такого мощного государства? От кого мы освободились и какую свободу получили? Роман написан на автобиографическом материале, в нем есть все – любовь и ненависть, приобретения и утраты и многое другое. Все герои являются вымышленными и все совпадения случайны.

Глава V

Война продолжается. Снова в деревне

Ну, мы тут потужили-потужили, да и нам не нравилось в эту школу ходить — хуже горькой редьки. А еще Юра заболел малярией, трясло его каждый день. Врачи рекомендовали сменить климат.

И вот собрались и поехали. Приезжаем в Саратов — ни одного билета на поезд нет. У нас было разрешение, что едем по вызову. Раньше в войну нельзя было перемещаться так, как сейчас: приедут таджики, какие-то киргизы, узбеки — тут в Москве работают. Никто их не трогает, они — нелегалы. Какие там в войну нелегалы? До первого столба — и снимут тебя с поезда, да еще и дадут срок, или отправят на принудительные работы.

Ну вот, приехали в Саратов — нет ничего, что делать? А мы уже сорвались с места, собрали все манатки. У нас там и вещей совсем не было. И тут кто-то подсказал:

— А вы можете плыть пароходом из Саратова до Рязани.

Мы говорим:

— Как же это такое может быть?

— Да, да, да, это очень хорошо — на пароходе. А здесь вы не доедете, потому что идут литерные поезда военные. Если вы даже купите билет, то вы будете месяц ехать от Саратова до Москвы или до Рязани.

И мама пришла, купила билеты на пароход. Нам по карточкам харчи дали. Я скажу, очень мало, совсем негусто. И мы сели на пароход-колесник «Илья Муромец». У него два колеса с боков как в фильме «Волга-Волга». Нет, у него там сзади, а это с боков два колеса. Они — шлеп-шлеп, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. А он еще плывет против течения. В наше время экскурсия по Волге считается элитой. «Ой, мы экскурсию совершили по Волге до Астрахани и назад!»», а мы на этом пароходе чуть не загнулись.

А пейзажи такие: он шлепает-шлепает, а потом поворачивает, как речка течет, там какая-нибудь загогулина у речки. И опять оказываешься вроде как в том же месте, откуда плыл, те же пейзажи.

Ну, вот мы «дошлепали» дней, наверное, за семь или больше. На пятый день все, есть нечего — все съели. И не только у нас, а у всех пассажиров есть нечего. Капитан когда совсем оголодали дал команду повару: «Ну все, вари там им затируху из муки или какой-нибудь жиденький кулеш свари». Он нас все-таки кормил, наверное, дня два кашей-размазней и какой-нибудь супчик.

Мы доплыли до Горького. Пейзажи мне, конечно, совершенно не запомнились, потому что вода в одну сторону, впереди вода, сзади вода и кусты вдалеке, степь и больше ничего. Приехали. Вот, Жигули, по-моему, проехали — холмы, ничего интересного. В Горьком нас сняли с парохода и пропустили через санпропускник. Что это значит? Это значит, что снимали всю одежду и обувь, и прожаривали ее в печке, а нас всех мыли. Нас всех помыли, правда, с мылом — такие куски коричневого мыла. Ну, там один кусок на всех.

И вот нас помыли, одеваю я свою одежду. У меня ботиночки были все-таки — ах, а они-то на меня и не налезают. Они так скрючились, что горько смотреть. Я думаю: «Ну что, босиком мне, что ли, до Рязани теперь идти?» Кто-то дал совет — ботинки размочили, немного растянули. Мама долго возилась с этими ботинками. Ну, я их кое-как напялил, она говорит:

— Ты их не снимай, а то они опять засохнут, когда высохнут.

Я так в ботинках и спал.

Дальше в Горьком пересели мы на другой пароход, вот этот, у которого колесо сзади, и поплыли по Оке: шлеп-шлеп-шлеп опять, шлеп-шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Ну, и «дошлепали» до речного вокзала «Рязань».

Выходим — уже морозец стоял такой — погода стояла солнечная, воздух прозрачный, звенит — просто хрусталь! Мы все свои вещи взяли, погрузили на себя и пошли потихоньку. До города дошли, а пристань далеко относительно. А я говорю:

— Ну, мама, куда же нам деваться? Мама, куда мы пойдем? У нас же тут ничего нет, — все. А надо же до деревни ехать.

И она говорит:

— Я сейчас вспомнила, у меня здесь в Рязани есть какая-то дальняя родственница. Мы пойдем к ней и попросимся переночевать, а утром уже поедем в деревню.

Она, значит, нашла эту свою знакомую или родственницу, пришли мы к ней. А мне сразу как-то там понравилась природа по сравнению с Саратовом. Там жарко летом, хоть и дыни хорошо пахнут. И потом, меня отвратила железнодорожная школа, ну что это такое? Думаю: «Как же я буду дальше учиться?» И вот переночевали мы у маминой родственницы, она нас попоила чаем.

Она работала уборщицей в школе. И для меня она жила как барыня, какая у нее теплая комната, и сама она такая чистая, в фартучке. У нее и самовар был или чайник, нет, по-моему, самовар. И мы вот пьем чай, сидим у самовара, а она такая ухоженная, не похожа на деревенскую. Говорит так правильно, не так, как говорят в Рязани: «Грибы с глазами: их едять, а они глядять», вот они как-то это «-ять» выделяли. Нет, у нее этого не было, у нее была правильная речь. И она как барыня, а может, и бывшая барыня, дочь какой-то барыни, кто их знает. Или, может, из священной семьи. Линия родной бабушки Успенской Софии, маминой мамы, в Зарайске. Там у них в роду были в основном священники.

И вот мы переночевали и потопали в деревню, поехали на «кукушке» — паровоз сейчас его можно рассмотреть на выставке на Курском вокзале.

У нас сейчас в Москве есть выставка старых паровозов. Вот эти самые первые «кукушки» с длинной тонкой трубой. И на этой «кукушке» приехали — разъезд «Зеленово», и опять мы оказались в деревне. Вспомнились слова, как говорили односельчане маме: «Ну, ты теперь — жена инженера, заживешь! Ты теперь будешь как барыня», и так далее. Ну вот, мы приехали. Бабушка Маша нас встретила: «Ой, внучки!», обрадовалась, думала, мы будем за отца много получать, крышу починим, но надежды ее не оправдались.

Начали мы жить в деревне, и я продолжил учиться в школе. Брат тоже учился, естественно. Но я учился в 2-м классе, а он уже в 4-м. Ну, я не знаю, дело в том, что мы с ним не сидели в одном классе. Как было в школе образование построено? Класс, где с одной стороны сидят те, которые учатся по программе 1-го класса, а с правой стороны — 3-го. А потом в другой комнате был 2-й и 4-й классы. И были две учительницы Актямовы.

Когда мы приехали, бабушка нас встретила очень приветливо, сварила нам картошки, молоком нас угостила, у нее коза была. И мы начали тут жить. И пошли, записались в школу. Классная комната была небольшая, учеников 6 человек, я сидел близко к учительнице — стал писать крючки, закорючки, нолики. И все довольно быстро освоил. Чернил не было, свеклу натрет бабушка красную — свеклой пишем, вроде как красными чернилами.

Тогда уже начали писать не карандашами, а чернилами, но чернил не было. Значит, макаем в свекольный раствор и пишем всякие буквы. А поскольку в одной комнате сидели ученики 4 класса, невольно слушаешь, что там в 4-м классе преподают.

Учительница у нас была высокая и некрасивая, с большими крестьянскими руками. Она была относительно молодой женщиной. А ее старшая сестра с таким голосом важным была директор школы. Она все время говорила: «Дети, не шалите!». А помоложе нас учила писать, читать, считать, складывать слова: «Маша мыла раму», всякое такое по букварю. Я веселый стал, в школу с удовольствием бегаю.

Учительницы были две старые девы без мужей, как говорят в деревне, «вековухи». Одна вот старше была, которая преподавала во 2–4 классах, а другая помоложе. Я уже забыл, как их звали, но фамилии помню — Актямовы, известная школьная фамилия.

Школа была кирпичная. В школе еще работала дежурная или уборщица-техничка, она следила за началом и концом уроков, звонила звонком — пора нам с перемены возвращаться. Печку топила, чтобы тепло было детям. И вот такая была школа.

Наша учительница на балалайке играла и частушки пела: «А мой Коля разъезжает по канавам на коне», что-то вот в этом духе. И мы дети знали, что у нее был дружок Коля, поэтому она, наверное, и частушки пела про него.

Этот Коля все-таки ее где-то приласкал на сеновале, потому что она такая стала веселая, и у нее, видно, возникла первая поздняя любовь. Однажды я видел случайно их и думаю: «Что это они там?» А они так обнимаются, и нежно целуют друг друга. Я ушел, не стал особенно разглядывать.

Прошло некоторое время, приносят Коле повестку, забирают в армию. Ему исполнилось тогда 18 лет. А она и так-то была странная учительница, но любовь, видно, резко все изменило, она до этого вроде и не жила, а тут как проснулась, стала веселая, энергичная. А здесь повестка — уходит ее дружок воевать. Она очень плакала. Мать его, и она обнялись, стоят, плачут. И она была одета не так, как деревенские бабки в широких юбках подпоясанные шнурком, а была одета по-городскому.

И вот уехал этот парень на войну. Примерно месяц прошел, а в нашем селе почтальонша жила, разносила письма. Как придет:

— Ну мне письма нету?

— Нет.

Все боялись, что принесет неприятное известие. И вот почтальонша пришла к нашей учительнице, а она радостная бежит к ней навстречу:

— Ну что там, есть мне письма? Есть?

Он ей писал очень часто. Она такая радостная — прочитает, веселая, она после дружбы с Колей (или после любви на сеновале) помолодела, стала как роза.

Почтальонша говорит:

— Вот тебе письмо.

Она взяла письмо, прочитала — ах, как же она изменилась!.. Какое же у нее стало страшное лицо, прямо какой-то ужас: глаза закатились и все прочее. А тут такой бугорок был, заросший травой. И она как рухнула прямо на этот бугорок, и как она рыдала, как рыдала, всю ее трясло.

Оказывается, это прислали похоронку. И еле-еле успокоили ее… Сестра ее пришла, женщины. Уговаривают ее, а она ничего не понимает, ничего не слышит, о всего отключилась. Некоторое время прошло, она стала поспокойней, но ее счастье прямо на глазах оборвалось. Может быть, он бы и женился на ней, почему бы нет? А тут, значит, вот такое случилось. Мне так ее было жалко, так жалко! И я стал прилежно учиться. Меня и сейчас-то чуть слеза не прошибает.

И после этого случая она вообще как будто немножко «подвинулась» головой. Она вот иногда расскажет, а потом опять повторяет это. Ну, ей сестра помогала, но тем не менее она нас как-то учила.

В деревне я все-таки давно не был, и надо было налаживать отношения с местными ребятами, городской приехал — надо как-то с ними налаживать контакт. Они на горке сидят, эти ребята местные. Я подхожу, надо поздороваться, говорю:

— Здравствуйте, ребята.

А они говорят:

— А, городской? Ну, иди сюда, — я подхожу.

— Ты курить умеешь?

— А как же! — потому что я же не хочу быть хуже других.

Я говорю:

— А как же?

А они говорят:

— Ну-ка, на-ка затянись, — и дали мне самосад.

Я затянулся и упал. Голова закружилась, и я упал, закашлялся. Они говорят:

— Ну, слабак! Иди отсюда, — и меня прогнали.

Вот это вот такие были первые контакты. Потом мы все подружились.

Сегодня 10 марта 2013 года. Умер писатель Борис Васильев, Царство ему небесное. Девяносто шесть лет прожил. Замечательный писатель, особенно мне нравится его повесть «А зори здесь тихие». По этой чудесной повести снят патриотический фильм. В общем, талантливый был человек. Так вот, он говорил, что некоторые писатели или кто из любителей пытается что-то написать, ждут вдохновения — ждут этого вдохновения, ждут, а оно может и не прийти, если ничего не делать, не работать. Дождешься — так ноги протянешь, и никаких воспоминаний и не останется. А если ты начнешь работать, у тебя и вдохновение появится.

Вот, я, исходя из этого, попытаюсь сегодня вспомнить кое-что из этой нашей деревенской жизни, второго этапа. Кончил я первый класс в деревне. Мама как встретит заведующую нашей школы, спрашивает:

— А как же у меня там Боря-то учится? Как у него там дела?

А она:

— Боря молодец, молодец, Боря молодец, Боря молодец.

И на этом разговор кончался. Требования были в деревне не очень высокие.

— Букварь сдал? — спросила наша дежурная техничка.

Я говорю:

— Да, сдал.

Все, переведен во второй класс. Занятия в школе закончились и наступило лето, чудесная пора. А зима тянулась так медленно, так медленно, в избе холодища собачий, у бабки там хозяйство кое-какое было: куры, восемь овец и коза Зорька.

Овцы нужны в хозяйстве, нужна шерсть для валенок, чулок, варежек. Коза Зорька молока давала нам. Каждый день литр молока, а то и полтора бывает, хорошая, умная коза. У нее только одна была нехорошая страсть: она зимой по сугробам залезет на крышу, и давай солому старую с крыши сгрызать.

Крыши были крыты ржаной соломой. Хотя дом-то каменный был, а крыша была соломой крытая. Когда строители покроют соломой, то очень красиво получается — блестящая солома, золотистая, стебли один к одному. Создание такой крыши — многолетняя технология. Были опытные умельцы, если они правильно все сделают, то крыши не протекали, вода с них скатывалась, солома не гнила и весь дом дышал. Даже железные крыши были хуже соломенных. Железом покроют, начинает на них конденсат оседать, сыреют дома, хотя и сейчас подкладывают под железо специальную пленку.

В избе каждую неделю необходимо даже летом топить русскую печь, потому что хлеб надо печь. Магазина в селе не было. Иногда привозили хлеб в сельпо соседней деревне и налаживали нас детей туда за хлебом.

Стоишь, ждешь-ждешь, ждешь-ждешь, когда же этот хлеб привезут, все глаза проглядишь, и смотришь — едет! Зимой везут на санях, летом на телеге. Перед будкой с хлебом возница сидит, везут его из далекой пекарни. Привезут — он довольно-таки свежий… кирпичами, буханками. Можно было купить не более половины буханки.

Я вспоминаю, когда дед жил в деревне, был магазин, и хлеб продавали. Кроме черного хлеба продавали хлеб белый, он назывался, пеклеванный, что ли. И вот, я помню, отрежут ломоть такого хлеба и вареньем вишневым намажут. На улицу не пускали с хлебом, чтобы не дразнить других. Дед говорил:

— Сидите и съешьте здесь, не надо на улицу с куском хлеба ходить.

А иногда в голодные годы мама на стол насыплет кучечку песочку, ложки две столовых, а то и одну, и хлеб нарежет кусочками небольшими. И сидишь за этим столом, макаешь хлеб в сахар. Кусочки макаешь в песочек и ешь — и такое было это вкусное блюдо. Сейчас пирожные на каждом углу продают, неизвестно, правда, из какого там маргарина сделан крем.

У бабушки Маши каждую неделю хлеб надо печь самим. Вся деревня, было хлебное дело так построено — сегодня печет хлеб, допустим, моя бабушка вместе с мамой. На следующей неделе в другом доме напекут хлеб, но часто его на неделю не хватает, поэтому ходят друг к другу занимать. Всегда отдавали.

В первый год нашего нахождения в деревне у бабушки еще мука была. Однако для ее экономии в тесто картошку добавляли, натрут, процентов 30 сырой картошки, остальное мука — и за ночь тесто с закваской подходит. А утром можно каравай в печь сажать. Печку надо топить хорошо, а то ничего не испечется. Дров не было, спилили в саду на дрова все яблони.

Рано утром, когда хлеб пекут, для нас большой всегда праздник — пышечки испекут. Коза Зорька молока даст, отломят половину пышки и дадут с молоком перед школой. Такая казалась нам эта вкусная еда.

Всю войну чувство голода нас не отпускало никогда. Все-таки голод хорошо выпрямляет душу людей, очищает, можно сказать. Не даром посты-то введены. Все религии, на мой взгляд, приспособлены к образу жизни. Христианская религия, например, подходит и определяет быт крестьян, потому что в России до революции 96 % населения жили в сельской местности, остальные в городах. В пост — нельзя мясное есть, а его и не было. Съели бы мы козу Зорьку, кто бы молоко давал. Пост очищает не только душу, так и всю, как говорится, всю физиологию.

Делают из теста караваи, сажают их на деревянной лопате в печь. Он печется довольно долго. Через некоторое время чудесный аромат стоит в избе, хлебом пахнет — вкусно! Зима все-таки нас достала.

В середине зимы еще у Зорьки появляются козлята, у овец — маленькие барашки. Вся эта живность, чтобы не замерзла на холодном дворе, оказывалась в избе. Козлята, бывает два, по избе прыгают, на ногах, как на пружинках, прыг — на стол может запрыгнуть, а ты за столом уроки делаешь или картошку ешь. Бывает, по избе куры ходят — во время сильных морозов, их сюда берут. Куры, козленок и барашки бегают — все в одном месте. Правда, это ненадолго.

Вот такая крестьянская жизнь. А летом крыша бывает протекает, не очень-то приятно.

Зимой мы с братом с керосиновой с лампой сидели делали уроки. Весь первый и второй класс старался. Меня этот стресс с учительницей так потряс, что стал очень ее жалеть, что начал хорошо учиться, старался.

С дровами были большие проблемы. Печку надо хорошо топить, дров нет никаких. Ходили в бывший лес и хворост собирали, и разламывали все, что только можно.

В это время немцев от Москвы отогнали, но у немцев остались планы — через Курск, Рязань прорваться в Москву. Вокруг села противотанковый ров вырыли, настроили блиндажей с деревянным накатом из осиновых стволов, и землей засыпали.

Но они оказались никому не нужны и вот, мы их, эти блиндажи разбирали, бревна потом пилили и кое-как топили, или у соседей, которые уехали из деревни, бросили дома — потихонечку то одну палку вытащишь, то другую со двора. Мужчин-то в селе практически не было, мы же, пацаны, совсем маленькие были.

Ну ладно, пережили мы первую зиму, кончил я школу — и началось лето. О, это совсем другая жизнь! Мы подросли, мне было лет десять, а брату двенадцать, и он уже официально работал летом в колхозе конюхом. А я помогал ему. И вот днем, лошади работают, пашут, боронят, а вечером их в ночное гнать надо.

Я уже освоил езду на лошади верхом — не то что, как раньше, на Викторе на этом, на Вите-мерине. А здесь я уже все: «Стоять!» — за уздечку возьму, к плетню ее подгоню, сяду и поехал. Ребята тоже в ночное ездили.

В ночном было очень интересно, костер — мы вокруг него точно, как по Тургеневу, в рассказе «Бежин луг». И лошади ходят кругом, стреноженные прыгают, едят траву всю ночь, а чем свет ни заря, надо их пригонять в конюшню, чтобы они работали.

А мы допоздна сидим с ними и костер жжем. Ребята, которые постарше немного — они закрутят самокрутку самосада, курят. Я тогда курнул один раз, и через некоторое время к этому делу приобщился.

Ночью тишина, только кричат какие-то ночные птицы, мы тихо разговариваем. Мальчик был один у нас, приехал из Москвы к бабушке на лето. Вот удивительно — он прочитал Шерлока Холмса и чуть ли все наизусть знал, и «Пляшущие человечки», «Пестрая лента» и другие рассказы.

Рассказывать он умел. Интригу сохранял во время всего рассказа. Завязка, развязка, все как у Конана Дойла. Случайная, может быть, эта встреча была, но у меня появился интерес к литературе.

Однажды был такой случай — лошади стали какие-то пугливые. В табуне были две трехлетки: молодая кобылка, Зорька и жеребец Скворец. И эта Зорька такая добрая была — а тут я хотел к ней подойти, а она оскалилась и чуть меня за голову не укусила. Что такое, не пойму.

В это время, пастух погнал стадо, выгоняли всех: колхозных и частных коз, баранов, коров на пастбище. Очень маленькое стадо, частных коров практически не было.

Просто удивительно, как оно обнищала деревня, ничего не стало. В середине дня прибежал в деревню пастух.

— Ой, — кричит, — бегите быстрей в лощину. Волки стадо порвали.

В войну волков расплодилось очень много — наверное, все-таки боевые действия, и там, извините за выражение, еды было много, уж больно там много народу погибло. И они расплодились, а когда боевые действия от Москвы отодвинулись, напали на наше колхозное стадо.

И удивительное дело, что значит волчья натура! Стали волки кружить, пастух убежал, у него никакого оружия, только кнут один. А волки в гущу стада ворвались, догонят овцу, рванут ее за мягкое место, и вырвут кусок и бросят, и дальше овец — половину стада попортили. Часть утащили, а остальных порвали просто так, из хулиганства, как говорится. Наших лошадей сильно напугали.

Сейчас в Москве другое хулиганство: возьмут граффити намалюют на новом доме — черт-те что. И сколько не гоняют их, этих художников, они как эти волки дай им только испоганить свежевыкрашенную стену. Открыли железный занавес, и вот все дерьмо к нам и поплыло.

А пока война идет. Люди гибнут тысячами: Курской дуге, под Сталинградом, Ржевом и других местах. Мы в деревне тут от голода мучаемся.

Дожили мы до первых урожаев. Скосили рожь на небольшом поле, обмолотили и выдали колхозникам по мешку зерна. Она, рожь, растет хорошо на любой земле, высокая такая, среди ржи голубые васильки, сорняки, конечно, но красиво. Я маленький был, она меня с головой закрывала. Я мог ходить во ржи, никто меня не видел.

В огороде стали поспевать огурцы, помидоры. Бабушка всю свою жизнь в огороде работала, в колхозном. Она так и продолжала всю жизнь в этом огороде, все это полола и полола, и у нее руки были такие, как — вот мы заходили в зоопарк — такие жесткие, не хуже, чем как у наших дальних родственников обезьян.

В это время порвали волки баранов. Что с ними делать-то? Решили их прирезать, и по небольшим кусочкам колхозникам раздали. Так случилось, что потеряли овец, когда они должны будут дать приплод, — дадут и так далее. Я уже писал, что посты-то они все с умом были сделаны, мяса нельзя есть.

Как это, какой осел будет есть и резать баранов или какую другую живность, когда на носу лето и будет кормов полно? Сейчас говорят:

— Ой, мяса нету, мяса нету.

А откуда оно возьмется, если каждый день люди мясо едят? Времена другие были, я сейчас вспоминаю, что от наших дней рукой подать до тех времен. Время сжимается, как кто-то написал: «Чем мы старше, тем годы короче».

Летом можно кое-какое пропитание найти: на лугах грибы «говорушки», в реке рыбка, а потом в оврагах дикая клубника пошла. Рязанские пейзажи особенные, лощины поросшие мягкой травой. Раньше лес был кругом. Рядом с селом, где помещик жил, дубрава была.

После революции из-за отсутствия топлива крестьяне попилили на дрова. Их, конечно, наказывали за это строго и сажали в тюрьму. Во время войны могли посадить за самую мелочь, унес четверть мешка ржи, а то всего полкило, могли посадить, как делать нечего.

Сажали в тюрьму — а куда деваться-то? Армию кормить надо, такую ораву огромную, рабочих на заводах, городское население кормить надо, а продовольствия не хватало.

В деревне никакой механизации. Создали машинотракторные станции, а работать некому. Подростки и женщины даже трактор не могли завести. А денег, конечно, никто не платил, паспортов тоже не было, не убежишь.

Брат Юра работал конюхом, а я ему помогал. Я на жеребятах, на молодых лошадях лихо ездить научился без седла. Молодые лошади мягкие такие. Бывает, на старой кобыле сядешь весной — так и отобьешь себе всю задницу, потому что у нее хребет такой с голодухи, как все равно на доске сидишь, всю задницу разобьешь. Потом привыкаешь и ничего не набиваешь, не подпрыгиваешь на два метра от лошади, едешь нормально.

Вот так прошло лето — особым миром для нас, детей, была речка. Раньше на речке была плотина, воды в речке было много, потому во время половодья плотину смыло. Эта речка, Листвянка, была в ширину метров тридцать и впадала в р. Оку. Мелкая была речка, но в некоторых местах были темные глубокие омуты. А в половодье становилась, как взбесившийся зверь, разливалась. Все пойменные луга затопляла, а после половодья в пойме ил откладывался, почва удобрялась, и луга были отменные. Половодье на реке особенно занимательное зрелище: вот сарай плывет, туалет, какое-нибудь бревно, старые ворота, стулья и часть стола. И все это по речке в Оку несло, а из Оки — в Волгу. Часто выходили смотреть, когда уже половодье начинается, ждешь.

Потом Пасху ждешь, она после половодья наступала. Любил я этот праздник. Хоть и церкви не было, но бабушка куда-то ходила, куличи святила. Принесет в платочке завязанные яйца, кулич, пасху. А все сядем за стол. Дадут нам кусочек кулича, пасхи и по яйцу. Напекут они с мамой пироги с капустой, с луком, с картошкой или еще чем-нибудь. И праздновали.

У бабушки на полке образа стояли в красном углу. Особенно мне нравилась икона Скорбящей Божьей Матери, она о всех нас скорбящая и плачущая, а мне было ее жалко. Перед иконами лампадка горела потихоньку, все время была зажжена в углу. Тихо бывает ночью, а лампадка горит, освещает, наполняет избу каким мирным чувством, все спят.

Летом ночи короткие, чем свет ни заря, все уже на ногах. Бабушка печку истопит. Мама принималась шить. Когда была девушкой, она училась на портную, вспомнила это дело и стала принимать заказы. Шила целыми днями, у нее ручная машинка была «Зингер». И она на этой машинке, машинка была наша кормилица, мама всех обшивала.

Председатель сельсовета — надо ехать ей на конференцию, она принесла ткань красивую, в цветах, и мама ей за ночь сварганила ей шикарное платье. Сшила, примерила — а председательница такая здоровенная баба, кровь с молоком — одела, ох, красавица какая получилась! Она принесла ей пуд муки — не деньгами, а мукой, 16 килограмм примерно, пудик муки.

Все-таки мы как-то этим делом поддерживались. Картошка была у бабушки. Еще и жили, по-моему, этим летом с нами бабушкины внуки, дети Степана Федоровича. Она их больше жалела, чем нас, потому что у нас отец был живой, а Степан Федорович на войне пропал без вести.

И вот она набирает в подполе картошку, какую грустную песню напевает, переходит на плач. «Ой, мои сиротки, мои милые», — их двое было, Тамара и Анатолий. А мама их, тетя Зина, в Рязани работала. И вот, плакала она, что потерялся ее сын.

А тут раз — и он объявился! Это уже было, наверное, в сорок третьем году. Объявился живой, а бабушке сообщили, что считать его погибшим. Дядя Степа, оказывается, был в партизанах. Их окружили где-то в районе Вязьмы. Вот они из этого котла разбежались кто куда, много побили, а остальные разбежались по лесам. И они в лес убежали, встретились там с партизанами и тоже стали партизанами, куда деваться-то? Это же в тылу врага. Произошло это еще до битвы под Москвой. На фронте дядю Степу контузило, стал плохо слышать и немножко прихрамывать. В армию его уже не брали.

Приехал он, мы довольные, все радостные, устроили праздник: он водки купил бутылку, курицу зарубили, и курицу, закуску приготовили: огурцы, лук, картошка, помидоры. Дядя Степа партийный был, у него даже какие-то награды были — партизан не награждали особенно, потому что не поймешь, с кем они воевали.

Как старый анекдот, выходит в деревню партизан из лесу и спрашивает:

— Бабка, а какие у вас в деревне, немцы или красные? — еще Красная Армия была.

А она говорит:

— Милок, да у нас война-то уж три года, как кончилась.

А он:

— Да что же мы до сих пор поезда-то под откос пущаем, когда уже и война кончилась?

Вот так они там воевали, поэтому партизан не награждали особенно, которые не были в крупных отрядах. Неизвестно, как они там, в тылу врага. Сражались, проявляли героизм, но к окруженцам власти относились подозрительно, устраивали проверку.

Дядя Степа прошел эту проверку и ему доверяли. Назначили его председателем сельсовета в соседний район, и он должен был уезжать со своей семьей в другую деревню.

Перед отъездом в подполе с бабкой делили картошку, сколько кому оставить, спорили и потом ругались. Вот бабушка иногда из подпола выскакивала, как чертик из табакерки с криком:

— Ой, ой, убивает меня, убивает!

— Что такое?

— Как же, он все забирает и мне ничего не оставляет.

В результате разделились они мирно, тихо, и дядя Степа с семьей уехал в другую деревню, а мы остались здесь дальше коротать.

Это лето прошло. Осенью колхоз на трудодни дал зерна, бабушка овец остригла. Шерсть в огромных мешках стояла, и рожь в мешках, рожь и просо за русской печкой.

Школе тоже был выделен участок земли, мы вместе с учителями его засеяли просом, скосил колхоз, потом мы его обмолотили, обрушили, и получилось пшено. В школе пшенную кашу варили и давали на большой перемене детям.

Осенью из колхозного огорода привезли целую телегу капусты. В колхозном огороде сторож был на вышке, но нас это не останавливало. Мы по-пластунски между грядками проползем, огурцов, помидорчиков нарвем — и к речке. Этот огород рядом с речкой, потому что старушки вручную поливали все, на коромыслах воду носили из речки — так и жили, работали, не хуже лошадей.

Привезли из колхоза воз соломы, сложили около дома. Колхоз дал по количеству трудодней, и даже Юра получил на трудодни кое-что. Он уже был как настоящий колхозник.

После первого урожая устраивали праздник. Проходил он очень весело с песнями и плясками под гармошку. Юра после такого праздника пришел очень веселый. Я говорю:

— А чего ты такой веселый-то? — а он, оказывается, на обеде водки хлебнул.

— Я же теперь колхозник.

Вот, думаю, какой. Ну смотри, хоть ты и колхозник, но от мамы получишь. Ему было тогда тринадцать лет.

Лето пролетело, как один день — не успели мы насладиться теплом, тут опять завьюжило, снег выпал в ноябре. У нас в селе Казанской Божьей Матери престол раньше был, и как-то люди это все отмечали. Ну кому надо было эту церковь ломать? Я не знаю, некуда даже пойти, там клуба-то не было никакого, какой там клуб!

Вот, собирались на вечорки к какому-нибудь, вдове какой-нибудь одной, она пускала молодежь, и они там сидели, развлекались как могли. Игры такие простые: бутылочку крутят, бутылочка на кого покажет, того, кто крутит, девушка должна поцеловать. Или в карты играли, вот и вся культура.

Иногда, очень редко, в школу привозили кино. Картины были хорошие, увлекательные. Вначале фильмы неозвученные, немые, а потом появилось звуковое кино. Например, «Александр Невский» или «Чапаев». Потом еще был фильм «Волшебное зерно». В фильме добрые люди вырастили большое плодовое дерево, а вредители хотели его погубить.

А Чапаева мы смотрели, если могли каждый день. Однако привозили кино редко, привезет механик передвижку, крутит, по-моему, ручку и показывает: то герои фильма бегают, то вдруг остановятся, лента порвалась на самом интересном месте.

И вот, закрутило, завьюжило, и опять наступила эта длинная зима. В избе вторые рамы вставили, между рамами вату на нее положили, разбитые елочные игрушки, чтобы украсить как-то, смотреть-то на них всю зиму. Зима для тех, у кого были коньки или лыжи была тоже веселым временем года. Но у меня не было ни коньков, ни лыж.

Приезжал отец с войны в отпуск, привез трофейный пистолет. Ребята об этом знали и думали его у нас выманить, поэтому давали свои лыжи, а иногда коньки покататься. Они думали, что отец оставил пистолет в доме, и просили его найти и им отдать. Особенно один из них подлизывался и лыжи давал покататься. Пользовался этим мой брат Юра. И вот, ребята уезжают из деревни, в овраге катаются, возвращаются румяные, веселые, а я сижу дома. Окно все замерзло, я дырочку такую сделаю во льду и смотрю, что там за окном делается.

Правда, были развлечения и для меня. Сейчас для катания пластмассовые ледянки продают, а раньше — берет бабушка решето старое, навозом с коровяком намажет, потом водой польет и сделает из решета, типа ледянки. Такую ледянку надо на улице держать, чтобы не растаяла. Берешь эту ледянку и идешь на горку, а там уже раскатали дорожку и полили водой — садишься в свое решето, крутишься, вокруг своей оси крутится, и ты летишь — ды-ды-ды-ды-ды — сверху вниз, и до этих огородов, а то даже дальше, до самой речки. Очень хорошее было развлечение.

А вот на лыжах-то кататься не удавалось, и решили сделать себе лыжи, мы с братом нашли две доски, как-то их обстругали — у нас рубанка, по-моему, не было, — потом пытались загнуть. Вначале распаривали в чугуне с кипятком и пытались загнуть носы. Вот, если дадут два-три раза на этих лыжах покататься, то и хорошо.

А зимой в избе как обычно, холодище, крыша хреновая, дров нет. А напротив был брошенный дом. Хозяин Вася Красненький, такой был, старик ушел к сыну, а дом здесь оставил без присмотра. Ну, мы забор разломали на дрова, весь двор, конечно, разломали, надо же чем-то печку топить.

Пришел Вася Красненький к нам и говорит:

— Вот, у меня скоро весь мой дом разберут, не хотите в него переехать жить?

Мама говорит:

— Ну ладно, мы переедем к тебе жить, потому что дом твой более сухой и нам будет лучше.

К зиме мы переехали в его дом.

В школе мне премию дали как хорошему ученику, наградили меня валенками. Валенки — но они не очень хорошо были сваляны, но для меня и такие валенки радость. В начале зимы я в этих валенках пошел гулять.

Деревенские ребята постарше делали самопалы. Железную трубку возьмут, пропилят щель, другой конец загнут. Около щели колечко из гвоздя сделают, вставляют в нее спичку. Эту трубку крепко прикручивают проволокой к деревянному прикладу. Набивают такой ствол серой от спичек, рубленными гвоздями, сверху закрывают пыжом. И потом коробком чикнут по спичке, которая вставлена в колечко, спичка загорается, загорается внутри ствола сера, и получается выстрел, такое оружие. Поджиг назывался.

Я к этим ребятам подошел, а они мне говорят:

— Вот, мы сделали поджиг, наверное он очень плохо стреляет. Как бы нам испытать его? Ну-ка, давай, ты свои валенки поставь, такие толстые, а он их не прошибет.

И вот, поставили валенки, а я говорю:

— А я что, босиком стоять буду?

Они:

— А мы вот тебе дадим опорки какие-то.

Я согласился:

— Ладно, — говорю, — хорошо.

Поставили они мои валенки к какому-то пеньку и подожгли, долго что-то шинело, и как — ш-ш-ш — горела — ш-ш-ш — потом как даст из ствола! И мне насквозь голенища и прострелили. Дырки получились, больше пятака.

Я пришел домой, мама говорит:

— Что же ты, елки-палки, такой бестолоковый, вот вечно с тобой одни проблемы! То ты одно, то ты другое, теперь ты валенки изуродовал, пробили их тебе. В чем будешь ходить в школу?

Я говорю:

— Я их буду чинить, — нашел кожицу, зашил эти дырки.

Но мне было очень обидно, что я, мне вроде как хорошему ученику дали валенки, а я так небрежно к ним отнесся, оказался таким глупым.

Во втором классе мы учились вместе с четвертым. 4-хклассники Некрасова наизусть учили. «Мороз-воевода дозором обходит владенья свои», — а у нас все еще «Мама все мыла рамы». Только-только считать начинали. Учить, осваивать математику, арифметику мне было очень легко, выучил таблицу умножения, а остальное как делать нечего. А вот с чтением было тяжеловато мне.

Я уже во второй класс ходил, и мне бабушка, которая читать не умела, говорит перед каким-нибудь праздником:

— Боря, ты уже во второй класс ходишь, почитай мне Евангелие, Новый Завет.

Я говорю:

— Да, конечно, — какие проблемы.

— Ну, где оно это твой Евангелие, где читать?

— Вот здесь, давай от Матфея.

От Матфея, так от Матфея и я начинаю — а там на старославянском языке написано, и я это:

— Ибо он ее хотяше, соблазняше, а она же не возхоче, и он ее зело побивахи (слышал я такую где-то фразу и запомнил ее).

Бабушка спрашивает:

— Это что это ты сказал-то?

Я говорю:

— Ну как, пришел Христос в Иерусалим, — я более-менее знал содержание Евангелие.

— Ну, а дальше что?

— Ну как, дальше его арестовали.

— Ну, где там написано, арестовали?

— Тут это сложно объяснить, тут, видишь, какие буквы, я такие не учил.

— Ну ладно, все равно спасибо, у меня как-то настроение поднялось.

Вот она со Словом Божьим, и тянула лямку в колхозе.

Кому повезет убежать из колхоза, в город приедут, выбьются немного, в дворники, уборщицы и они уже городские. На своих односельчан там говорят: «Ай, деревня!» Как, кушать хлеб, которые вырастили эти натруженные руки, это приятно, а если не сядет или сморкнется не в платок, то сразу: «Неотесанная деревня, лапотники!»

А я застал лапти, очень удобная обувь. У бабушки этих лаптей висела в сенях целая сниска. Я однажды эти лапти приладил, летом хожу себе замечательно, лучше, чем босой, мой ноги каждый день, а то от грязи цынки образуются.

Прошел еще второй год с этими стихотворениями со всеми, перешел в третий класс, все нормально. Сорок пятый год наступил. Немца-то уже раздолбали, гнали его до самого Берлина, и стала поступать американская помощь была, но все это деревни не касалось, она как жила своей жизнью голодной, так и продолжала жить.

Витаминов не хватало, распространенная болезнь была — куриная слепота. Вот, днем ребята видят, а к вечеру уже все, ничего не видят, без витаминов они слепли. А если чуть подрастают, раз в армию, и хоп — уже смотришь, не успел повоевать, уже повестку прислали, убитый.

Летом старушки в огороде работали, а осенью все уберут и подготовят грядки к зиме и их переводили на другую работу, уже как говорится, выращивать нечего. Сторожами на току.

Сидят они около зернохранилища, на току, где обрабатывают зерновые, рожь, пшеницу, овес — огромные кучи гороха понавозят. Он еще не обработанный, с полей его собирали и возами привозили. И вот, эти старушки сидят там, под кучей этого гороха — стручки уже подсохли и хорошо чистятся.

Бабушки смотрят на звезды и рассказывают сказки друг другу. Я с ними тоже ходил ночью и мне нравилось поводить ночь на току. Возьму тулуп — такая большая шуба — и сижу, закроюсь шубой, слушаю, что они рассказывают. А они шелушат горох и в мешочки складывают. Сколько нашелушат за ночь, то и понесли домой. Да еще оденут валенки с широкими голенищами, зачерпнут этими валенками пшеницу из бурта — и так идут домой. Все думали, как внуков кормить.

Вот один из таких рассказов наших бабушек:

— Да, это нечистая сила у нас завелась, как церковь сломали — кругом нечистая сила. И вот то здесь нечистая сила, и то там проявляет себя.

Жила в деревне бабка Поля — у нее сын был, даже сватался к моей маме. Бабушка Поля очень хотела, чтобы мать моя вышла за ее сына замуж. Как же тогда бы я и родился, и не было бы меня. А может, какой-то другой там родился, совсем не я. Как природа судьбы устроена: чуть повернул влево, и уже получается другая дорога.

Взяли ее сына на фронт, не успели оглянуться — его там убили. И она жила одна, вдова как и моя бабушка. Все время воюют, то воевали тут, то там, то сям, как еще народ-то сохранился? И вот получила бабушка Поля похоронку, плакала и очень тосковала, горевала, места себе не находила.

Прошло некоторое время и стал сын ее к ней прилетать. Чувствует нечистая сила, что у человека такое горе, и стал этот нечистый дух к ней прилетать. Она только чуть-чуть заснет, задремлет, тут вспышка какая-то вроде, и все кругом освещается — и она вроде встает, а это ее Петруша входит:

— Мама!

Она:

— Петруша! Так ты же не убитый, ты же живой пришел!

И вот, выходят они из дома, идут, они идут по полям, разговаривают так хорошо. Бродят они, бродят по полям высокой ржи. И потом уже ночь кончается, петухи начинают кукарекать — и все, исчез Петруша.

Она очухается — никого нет, она среди поля, или луга, или еще где-то. Вернется домой в полусознательном состоянии.

Бабушка рассказывала очень образно, детально. И подобных рассказов у них было очень много: и про черта, который одну бабку заездил… Черт может и не заездил, а вот баран-то одну бабку закатал.

Колхозный баран был, для стада надо обязательно его иметь. Баран — рогатый такой, крутые загнутые рога. Вот этот баран сбил бабушку с ног и закатал насмерть. А тут черт, он особые имеет способности народ доводить до жуткого состояния.

После этих рассказов мне становилось жутко страшно, я чуть не дрожу, закутаюсь в тулуп, в овчину, потрясусь-потрясусь и засыпаю. Просыпаюсь утром, звезд на небе уже нет. Бабки стоят около стога пшеницы, они немного вздремнут ночью по очереди. Нельзя оставлять ток без присмотра, а то могут все зерно вывести. Так летом и жили в деревне.

Прошло некоторое время, и я уже в четвертый перешел. Все, книжки сдал, все нормально, учитель мне говорит:

— Боря молодец, отличник, хорошо учится, старается.

Я старался, конечно, уже перестал школу пропускать, как говорится, изобретать ракеты.

Мы эту ракету с мальчиком, у которого я школу прогулял в Энгельсе — запустили. Вынесли ее на улицу, поставили ее на треножник, подожгли — и она полетела, не вверх, а кругами начала летать — ж-ж-ж — и чуть одну тетку не стукнула, но ладно, это все прошлое.

А тут такие вот случаи. Некоторое время прошло, война закончилась. Победа, все. В деревне радио-то не было, репродукторов никаких. Тарелки, громкоговорители — какие там тарелки? Ничего, даже столбов-то не было.

Власть работала, оповещала население как могла. Быстро все друг у друга узнавали. Объявили — победа — все обрадовались, думают, сейчас мужики придут. И вот, стали они появляться, герои наши — вся наша армия в основном из деревни. Здесь пришел, и там пришел, и гуляют на последние… лишь бы только встретить, угостить родных солдат и чтобы все как следует было.

В соседней деревне один парень героем стал, другой три ордена «Солдатской славы» получил. Герой наш награду получил за форсирование Днепра, когда наступали уже около Киева. Кто из первых форсировал Днепр, был представлен к награде. Вот, один из них был как раз наш земляк.

Взятие Киева была кровопролитная, жертвенная операция, очень много погибло народу. Земляк наш герой, да, он со звездой вернулся домой. Вокруг него народ собирается, а он рассказывает, как они форсировали, как на воротах деревянных удалось ему добраться до противоположного берега, как они там закрепились.

Сейчас много про войну фильмов снимают, показывают, но такие инсценировки и батальные сцены, как бы ты их хорошо ни ставил, они отличаются от жизни, потому что жизнь — она жизнь, а кино есть кино, и не приведи господь, как говорится, пережить еще войну.

Сейчас мутное время. Война-то идет без видимого фронта, а сводки, новости как с фронта. Вот, этого убили, того застрелили, другого взяли в заложники. При советской власти такого не бывало, чтобы взяли и застрелили какого-нибудь. Или артисту лицо обожгли — это что это такое? Это не годится никуда.

А война — это страшное дело. Вот, говорят все: «Вот, Брежнев Л. И. застой организовал». Почему Андропову доску мемориальную повесили, что он жил в доме 26 по Кутузовскому проспекту, а Брежнев в этом доме жил, никакой доски нет, а тридцать лет прожили в брежневские времена без войны.

Эстрадные клоуны издеваются: «Вот, он награждал себя, в последние годы нечетко говорил», — а ведь войны-то не было серьезной. Только за это можно дать звезду героя. Это уже потом, Афганистан появился. Были выступления в этих странах народной демократии, шевелились, я знаю по событиям в Чехословакии была выпущена белая книга. Потом они куда-то исчезли, все книжки-то.

Ладно, а то я уйду в другую сторону. А то я, как бывший министр внешней торговли Патоличев, в академии, где он рассказывал о себе, читал лекции. Он мог рассказывать о своих воспоминаниях сколько угодно. Часа через 1,5 он говорит:

— Вот, я что-то заболтался с вами, мой помощник уже смотрит на меня, как удав на кролика, пора закругляться, а вы видите, как я ходил-ходил кругами вокруг, а потом опять к началу и пришел. То есть, мне еще на пенсию рано.

Война кончилась, по деревне частушки поют. Идет бык, рогами качается, а на рогах у него написано, что война кончается. Только не на рогах, а что у него болтается там. Все весело, всех встречают. Думаем, ну, сейчас отец придет, сколько можно воевать, уже война закончилась.

Получаем от отца письмо. Во время войны приезжал в деревню, его отпускали раза два-три. Саша-то родился в августе, значит, он где-то в ноябре был, в деревню приезжал. Пишет, некоторое время прошло, и пишет: «Я на Сахалине, на Курильских островах, будем воевать с Японией уже, войну объявили». Вот-те, думаем, раз, у всех все пришли домой — а этого как всегда, отправили с Японией воевать, на край света.

Слава богу, что и ее, эту Японию быстро раздолбали, американцы бросили бомбы атомные — я потом коснусь этой атомной проблемы, потому что… не буду говорить вперед. А его — нет, отправили туда. Мы ждем, уже осень на носу, а его нет и нет, не приезжает и не приезжает. И Японию вроде там раздолбали, и уже она сдалась, Квантунская армия тут, ее окружили всю, разоружили, японцев много в плен взяли.

Тут, правда, отца демобилизовали. И он где-то в октябре объявился. Мне он нравился в офицерской форме. Он в отпуск приезжал в новой форме, я помню, золотые погоны, как в царской армии, и портупея, и все прочее. А сам он такой худой, а мама говорит:

— Ты такой худой, что тебя можно одной шинелью два раза завернуть.

Кормили в резерве одной капустой, там особенно не баловали. Во время войны отец заслужил две медали: за победу над Японией и за победу над Германией. Хотя, говорит, мы и воевали наравне со всеми, а кто поближе к штабу, там, может быть, и побольше было орденов.

— А там, — говорит, — где это разглядишь героизм какой, если бомба упала на все подразделение.

Окончательно отец приехал, уже без погон, и мне было без погон больно на него смотреть-то. Раньше мундир очень украшал мужчин — погоны красивые, золотые погоны, портупея, ремень, стройный такой парень. Ему было-то в сорок пятом году тридцать три года, молодой совсем. Сейчас вспоминаю свои тридцать три года — пацан пацаном. Ладно, я на сегодня на этом закончу.

Продолжим наши воспоминания. Сегодня 13 марта 2013 года. Как вы видите, получается, что 13.03.2013 — день какой-то необычный. Это как в «1000 и одной ночи»: «был день, и была ночь, и наступило следующее число». У нас тоже 13-е — это второй день Масленицы. Масленица — это проводы зимы и начало весны: чучело сжигали, веселись. Так же и в деревне Масленицу отмечали: блины пекли, кушали. Хоть мы и скромно жили, но, тем не менее, отмечали. Каждый день Масленицы имеет значение, и я хотел бы это немножечко вспомнить.

Первый день. Утром в первый день Масленицы свёкор со свекровью отправляли невестку на день к отцу и матери, а вечером сами приходили к ним в гости, обговаривали, где и как гулять будут, сколько будет состав гостей, делали снежные горки, качели, балаганы, начинали печь блины. Первый блин отдавали малоимущим на помин усопших. В понедельник из соломы, старой одежды и других подручных материалов сооружали чучело Масленицы, которое, как я уже говорил, насаживали на кол и возили в санях по улицам.

Второй день Масленицы называется Заигрыш. В этот день происходили смотрины невест. Невест приводили. Все масленичные обряды по своей сути сводились к сватовству. Для того чтобы после Великого поста на Красную горку сыграть свадьбу. Сегодня тоже такой день, только я вам рассказывал про 1945-й год, а сейчас мы очутились в 2013 году, видите через какое время. Все обычаи, в общем-то, сохранились.

Мы остановились на том, что отец у меня наконец-то приехал. Приехал он с Сахалина, с Курильских островов. Я уже третий класс кончил. По карте в школе смотрел и удивлялся, какая же у нас огромная страна. Карта Советского Союза висела в школе. Я долго искал, где же этот Сахалин. Посмотрел на карте, мать честная, это же какая даль-то — это же дальше, чем Камчатка. Я в первом классе сидел далеко от учительницы, как на Камчатке. Она что-нибудь говорит, а ко мне уже доходит с замедлением звука на самую дальнюю парту, то есть от слова остается вообще ничего. Посмотрел на карте Курильские острова, Шикотан и другие острова. Я еще маленький был ребенок и не особенно это понимал, но то, что далеко — это я хорошо понимал в первом классе.

Говорят, что империя у еще больше, чем Советский Союз была, разделена на губернии. Как царь умудрялся управлять страной. Указы царя доходили с большими задержками до губернаторов, а бывало так, что царя поменяют на другого или же что-то произойдет, например, царь помрет, а другого поставят на трон. Пока до Сахалина дойдет такая весть, до Курильских островов, а они все еще Екатерине II поклоняются, а царствует уже Павел.

Сейчас также это далеко, каждый день на Сахалин не полетишь. Вот и сейчас сдают школьники единый экзамен на Сахалине, а ответы передают в Москву. У меня младший брат работал в Курчатовском институте, окончил он Московский инженерно-физический институт МИФИ, а поехал на Сахалин за любовью. Полюбил девушку, она его звала к себе на Сахалин. Он приехал, а она с другим любовь закружила, и все кончилось трагически. Об этом я потом расскажу.