Капканчики. Домыслы и враки вокруг приключений Бениовского

Вадим Геннадьевич Шильцын

30 лет жизни великого авантюриста Екатерининской эпохи влезают в одни бурные сутки клоуна-аниматора. Люди, сообщества, и даже страны связывают Мадагаскар 18-го века с Москвой 21-го. Конспирологические версии то смешно, а то скандально вторгаются в обман исторических умолчаний. Книга содержит нецензурную брань.

030

«К тому времени, как мне удалось добраться до Немана и двинуться вдоль него в сторону Тракая, все хвори мира набросились на меня, терзая нещадно. От мощного кашля я едва удерживался в седле. Сознание то и дело мутилось, и давно бы я ссыпался наземь, кабы не адская боль в раненой ноге. Тряска путешествия разбередила не успевшую зажить рану, и теперь она кровоточила, портила мой гусарский вид, и доставляла несказанные мучения. Я сознавал, что покинуть седло смогу лишь один раз. Вскарабкаться обратно проклятая нога не позволит. Жар поднялся такой, будто песок пересыпался во всех моих жилах. Хотелось пить, а дуновения лёгкого ветерка то и дело кидали меня в мерзкий озноб, разрешающийся ещё большим жаром.

Тропа полого взобралась на крутой правый берег, и открывшийся пейзаж врезался в моё неверное сознание вопиющим диссонансом с теми мучениями, кои доставлял мне больной организм.

Дожди давно прекратились, унеслась беспросветная серая хмарь, стало солнечно. Берег, вдоль которого шёл мой путь, изгибался впереди невероятно чёткой травянистой стеной, словно искусный закройщик по идеальным лекалам вырезал его из толстого зелёного фетра. Левый берег лежал внизу, за узкой полосой отражённого в Немане неба, и тоже был безупречно зелен. Казалось, гигантский ковёр из мохнатого изумруда уложен за рекою, а деревья столпились за ним, и не решаются ступить на его ровное пространство.

Никакой пожухлости не наблюдалось в сочной зелени трав. Лишь только дубы, росшие по правую руку моей дороги, начали сбрасывать редкие листы, кои плыли вниз в безмолвии, нарушаемом только моим вулканическим кашлем.

Моя лошадь умаялась не менее моего и шла медленным шагом. Кругом был солнечный рай, но при этом холодный и даже враждебный по отношению к тому человеку, который давеча покинул слякотный ад войны, прихватив за собой болести, мучения и кашель.

Порой мне начинало казаться, будто сам я не человек, а облако, оторванное от бесконечных грозовых туч войны. Меня вынесло сюда, но я продолжаю кашлять, потеть и сотрясаться от озноба, который прежде, где-то там, на полях сражений не замечался мной, а был составной частью всего мира. Фантасмагоричность происходящему движению придавал факт полного безлюдья.

Время приостановило неугомонный бег, и я не могу сказать, сколь его прошло, пока мне встретился ещё один конный путник. Им оказался местный караим вида столь свирепого и воинственного по сравнению с моим, что я невольно задумался об удивительном парадоксе.

Защитники Австрийской империи на полях реальных сражений имеют вид жалкий и непрезентабельный. Измождённые пехотинцы уныло месят грязь ногами и едва перестраиваются из колонны в каре. Мокрая от дождей конница смердит и засыпает на ходу. Артиллеристы и вовсе потеряли человеческий облик, сделавшись похожими на земноводных существ — не то от грязи, не то от копоти. Все эти люди голодны, грязны, простужены, и напрягают последние силы, чтобы умирая, утащить за собой хоть одного прусака. Здесь же, под мирным небом Литвы, обычный житель по сравнению со мной — выглядит бодрым и даже бравым как штабной офицер. Он пышет боевой энергией, которой нет и в помине у тех, кто составляет из себя колонны истинной войны.

Нет её и у меня. Пятно крови на левой штанине моих панталон — не добавляет мужественности. Артиллерия моего кашля не способна испугать даже блох. Я скорей сам помру, чем доберусь до смертного одра любезного моего дядюшки Гвидона.

Встреченный мною караим говорил чаще всего на неизвестном наречии, но, как вскоре выяснилось, он вполне мог понимать и даже изъясняться на польском. Так я узнал, что оба мы едем в Тракай, и более того — он знает, как доехать до имения моего дяди. Собрав остатки мужества, я ускорил движение, чтобы не отставать. Ещё и разговор пытался поддерживать, хотя выходило туго.

Через несколько мучительных часов я въехал в ворота усадьбы Виевис. Выбежали навстречу неизвестные мне подростки, какая-то женщина вышла на парадную лестницу. И тут окружающий мир потерял цвет, а затем и вовсе угас…»

«Понятно» — произнёс Ларшер. «Ага! Значит, вам стало ясно, откуда на вас напало вдохновение?» — уточнил Пуавр. «Нет никакого вдохновения — поправил его Ларшер — я сказал не про себя» «Про что же вы сказали?» «Да вот, про этого самого Бениовского. Он пишет, что мир потерял цвет, а потом угас. Говорят, именно так и приходит смерть» «И что же?» — губернатор выразил непонимание. «Значит, здесь он умер» — констатировал капитан.

На выразительном лице губернатора стремительно заёрзали морщины, но смысла их перемещений Ларшер не улавливал. Наконец, губернатор спросил: «Почему вы так решили?» «Ничего я не решал. Тут так написано» — Ларшер ткнул пальцем в страницу.

Рот губернатора издал нечто похожее на короткий свист, или даже нечто неприличное, но Пуавр приложил руку к губам, а потом сказал скороговоркой: «Мне нужно удалиться в кабинет» — и стремительно покинул веранду.

За дверью, во глубинах дома он крикнул: «Идиот!» «Наверное, ругает кого-то из туземной прислуги. Не мудрено, ведь они все остаются безмозглыми, сколь их ни наряжай в ливреи» — подумал вслух Ларшер, и перевернув страницу, продолжил чтение про то, чего можно увидать, оказавшись на том свете.