В объятиях глициний

Мариа Армлин (2024)

После трагичной смерти мужа Элла решает сбежать от мира в старый заброшенный дом своей прабабушки Изабеллы. Уединение кажется ей единственным способом справиться с болью и глубоким чувством опустошения. Погружённая в депрессию, она находит старинный дневник, исписанный изящным почерком. На страницах дневника раскрывается история Изабеллы, которая столетие назад переживала такую же утрату. Погружаясь в жизнь прабабушки, Элла открывает для себя силу любви, способную выдержать даже самые жестокие испытания. Но дневник таит не только мудрость, но и тайны жильцов. Дом начинает раскрывать свои секреты, пробуждая тени прошлого. Это история о двух женщинах, разделённых временем, но связанных одной болью, и о том, как следы прошлого могут указать путь к свету.

Глава 9. Весна. Исцеление, скрытое в людях

"Мир любви обрести без терзаний нельзя,

Путь любви отвести по желанью нельзя.

И пока от страданья не станешь согбенным,

Суть его донести до сознанья — нельзя!"

Омар Хайям

"Мир любви обрести без терзаний нельзя"

Изабелла

Порой нам кажется, что исцеление от пережитой боли возможно только через время и упорные, последовательные шаги. Шаг за шагом мы хватаемся за жизнь, стараясь обойти все ловушки, которые с изощренной хитростью расставляет нам прошлое. И да, не буду спорить — мы действительно являемся той силой, которая способна вытащить нас из самых темных глубин бытия, куда нас забросила не только наша слабая воля.

Но часто мы забываем о важнейшем пазле, без которого исцеление невозможно. Этот пазл — Люди. Боль, как искусный диктатор, блокирует любые попытки контакта, пытаясь завладеть нами целиком, но именно общение с нужным человеком способно вылечить годы страданий.

Я понимаю, как трудно открыть свое, и без того израненное, сердце, доверить его чьим-то словам и присутствию. Но выбор всегда остается за нами: лечить это сердце или привыкнуть жить с его болью. И это решение неизменно лежит на наших плечах. От него зависит не только наше внутреннее состояние, но и качество жизни не только нашей, но и наших близких.

Я осознала это только тогда, когда переехала в новый дом, встретила новых людей и нашла в их сердцах то, что так долго искала — покой и понимание. Порой легче раскрыться перед незнакомцем, чем перед близким, ведь в случае недопонимания слова первого не могут ранить нас так глубоко, как слова второго. И именно мои соседи стали тем спасением, которое способно было вырвать меня из лап всепоглощающей боли. Каждый из них делился со мной своими историями, своими потерями, своей болью. И тем самым они подарили мне силы, вдохновив на создание книги, которая должна была стать лекарством для других людей, оказавшихся в схожей ситуации.

Так я и погрузилась в мир писательства — мир, который не только исцелил мое сердце, но и стал маяком надежды для других. Слова, аккуратно вплетенные в строки, превратились в мое самое мощное оружие против коварной боли, пытавшейся разрушить все прекрасное, что когда-то наполняло мою жизнь. Бумага стала моим убежищем, а каждая написанная строчка — шагом к тому, чтобы вновь обрести себя и поделиться этим светом с теми, кто отчаянно нуждается в спасении.

К сожалению, я так и не успела завершить начатое дело. Но искренне верила, что мои рукописи однажды окажутся в нужных руках. В руках, которые смогут их усовершенствовать и создать нечто, что станет спасением для множества израненных сердец.

Элла

Всю ночь мы с Рафаэлем провели в этом кабинете, вычищая пыль, разбирая старые бумаги и стараясь привести это место в порядок после долгих лет забвения. Мы молчали, погруженные каждый в свои мысли. Слова казались лишними — слишком многое нужно было осмыслить. Прочитанное все еще звенело в голове, вызывая больше вопросов, чем ответов. Кто была та женщина с письмами, о которой шла речь в книге? Была ли она настоящей частью прошлого этого дома? Или это всего лишь плод воображения прабабушки?

Молчание между нами было наполнено напряжением, но не холодным, а полным взаимного понимания. Каждый из нас пытался сложить этот пазл, шаг за шагом погружаясь в тайны, которые, казалось, окружали нас в этом маленьком, пропитанном горечью кабинете.

Ни одна рукопись в этом огромном шкафу так и не была завершена, словно автор отчаянно надеялся, что когда-нибудь найдется тот, кто сможет закончить их за него. Каждая история была пропитана болью и отчаянием героев, их страданиями и поисками смысла жизни. Но всякий раз, когда повествование подходило к моменту возможного исцеления, оно словно обрывалось. То ли потому, что автор не знал, как подарить своим героям спасение, то ли потому, что не верил в возможность исцеления вовсе. Эти недосказанности будто кричали с каждой страницы, оставляя ощущение, что боль для автора была чем-то неизбежным, а путь к ее преодолению — чем-то, что лежало за пределами его понимания.

— Это что-то невероятное, — прошептал Рафаэль усталым голосом, проводя рукой по старым рукописям, которые я аккуратно складывала в шкаф. — Тут столько всего… Как будто она оставила этот уголок специально для тебя.

— Это похоже на сокровище, — продолжил он, так и не получив от меня ответа. — Ее мысли, ее опыт… Это все для тебя.

— Она даже не знала о моем существовании, — с легкой насмешкой произнесла я.

— Теперь это твоя история, Элла. Твоя жизнь и ее переплелись здесь. И я не думаю, что это случайность! Ты должна завершить ее рукописи. Она доверила эту важную миссию тебе. Я уверен, она знала, что когда-нибудь кто-то найдет этот кабинет и сможет подарить ее истории этому миру. И ты именно тот человек, который нашел это сокровище, слышишь? — он смотрел на меня с серьезным, почти благоговейным выражением лица, пытаясь достучаться до моего уязвимого сердца.

— Но… но.. но я не знаю сама, как завершить эти рукописи, Рафаэль! Я даже не знаю, как завершить свою трагичную главу в жизни, куда мне до судеб выдуманных персонажей, — с горечью произнесла я, пытаясь остановить разбушевавшийся гнев, способный разрушить все на своем пути.

— Ладно, уже утро, мы оба устали. Тебе пора к дяде Артуру. Ты обещала ему помочь, — только и сказал он, пытаясь сойти с опасной тропы, на которую нечаянно вступил.

**

Дядя Артур тщательно подготовился к нашей встрече: на его столе, накрытом с неподдельной заботой, лежали новая тетрадь и изящная ручка для записей, приглашающие нас начать разговор о важном, о любви. Вокруг красовались изысканные угощения, каждое из которых, казалось, было выбрано с особым теплом и вниманием. Комната источала атмосферу уюта — здесь все дышало его добротой и любовью к деталям.

Он встретил меня с радостью, искренней и неподдельной, как и подобает настоящему джентльмену, открыв дверь в свое тихое, спокойное убежище.

— Дядя Артур, зачем вы так утруждались? — смущенно произнесла я, разглядывая его старания. — Мне хватило бы простой чашечки чая.

Я чувствовала легкую неловкость перед этим богатством выбора, словно он пытался угадать мои вкусы. Каждый кусочек на столе словно нашептывал о том, как он старался для меня. Эта трогательная внимательность до глубины души тронула меня.

— Что ты, милая, мне только в радость накрыть для тебя стол, — мягко ответил он, сопровождая свои слова добродушной улыбкой, которая согревала после тяжелой бессонной ночи. — Присаживайся, угощайся, доченька.

— Давайте тогда начнем, — сказала я, присаживаясь за стол, на котором все было идеально организовано заботливой рукой хозяина. Он с легкостью и грацией наливал мне чай, ароматный и теплый, словно этот момент был создан, чтобы укутать нас в уют и доверие.

— Я начну с самого начала, дочка. Может быть, это поможет нам написать более чувственный текст, что скажешь? — мягко произнес дядя Артур, поднимая на меня взгляд, полный какой-то внутренней светлой грусти, будто за его словами скрывалось нечто большее, чем просто история о любви.

— С большим удовольствием послушаю вашу историю, — ответила я, чуть улыбнувшись и облокотившись на стол, готовая внимать каждому слову.

В воздухе витал тонкий аромат чая и сладостей, но главной нитью этой встречи был не вкус, а предвкушение чего-то глубокого, важного, истории, которая, возможно, изменило бы мое понимание любви и жизни.

— Сорок лет назад я познакомился со своей красавицей женой, — начал дядя Артур, задумчиво глядя в чашку чая. — Это была любовь с первого взгляда, по крайней мере, с моей стороны. Ее изящные руки, словно созданные для чудес, покорили мое сердце навеки.

Он замолчал на мгновение, будто заново переживая этот момент, а затем продолжил:

— Ты, наверное, не знала, но моя Маргарита была художницей, потрясающе талантливой художницей. Однажды, по счастливой случайности, мне понадобилось заказать подарок для мамы на ее юбилей — картину нашей семьи. Я тогда плохо разбирался в искусстве, да и денег было совсем немного. По совету друга я обратился к малоизвестной художнице, которая недавно приехала из Еревана. Представляешь, именно так скупость свела меня с моей судьбой. Хотел сэкономить на ее работе, а в итоге захотел подарить ей весь мир.

Он улыбнулся, и эта улыбка осветила все вокруг, будто оживляя те далекие воспоминания.

— Вот так я и начал за ней ухаживать. Долго ухаживал, — с легкой грустью продолжил он, — пока она наконец не согласилась сходить со мной на свидание. А дальше, оценив мою открытость и преданность, Маргарита сделала мне честь и стала моей женой.

Его голос дрогнул, когда он произносил ее имя, наполнив его особой теплотой, словно сам набор этих звуков был для него священным.

— Как это романтично, дядя Артур, — прошептала я, едва сдерживая слезы, которые уже блестели в глазах. Слушая его рассказ, я почувствовала, как слова, пропитанные искренностью и любовью, тронули мою душу. В них не было ничего лишнего — только чистая, живая память о великом чувстве, которое связывало двух людей.

— Да, но это лишь часть правды, — с горечью продолжил дядя Артур, его голос стал чуть тише, словно каждое слово напоминало о невосполнимом. — Если бы не несчастье, приключившееся с ней в Ереване, возможно, я бы никогда и не познал такую любовь. Но, честно говоря, я готов был бы пожертвовать всем этим, лишь бы уберечь ее сердце от тех ран, которые мне потом пришлось старательно залечивать.

Он сделал паузу, будто собираясь с духом, а затем продолжил:

— Как я уже говорил, она была талантливой художницей. Ее мастерство заметил один известный художник из Еревана, Георг Григорян. Он учился в Америке, а затем вернулся, чтобы открыть свою школу искусств и создать свой клуб молодых дарований. Маргарита оказалась одной из тех, чье имя он выделил среди остальных. Для нее это был шанс всей жизни, счастливый билет, как она тогда думала. Но этот билет оказался фальшивым.

Я заметила, как в уголках его глаз заблестели слезы, но он продолжил, не позволяя эмоциям взять верх.

— До окончания ее обучения оставался ровно год. Георг уже успел покорить ее молодое сердце, сделал предложение и нарисовал в ее воображении идеальную картину их совместного будущего. Она была счастлива, а затем… один случай уничтожил все. В один из дней она забыла свои эскизы в студии и, вернувшись за ними, застала Георга в объятиях ее лучшей подруги. Маргарита могла простить многое, но не предательство двух близких людей.

Его голос дрогнул, но он продолжил свой рассказ:

— После этого она бросила обучение, решив порвать с прошлым раз и навсегда. Но, несмотря на все ее попытки забыть, свое любимое дело она бросить не смогла. Искусство было ее дыханием, ее сутью. И мой заказ, как ни странно, стал для нее знаком свыше. Именно тогда она вновь взялась за кисти и краски, будто мир давал ей второй шанс. Одна комната в нашей квартире всегда была ее мастерской, — с тихой улыбкой добавил он. — Там до сих пор хранятся ее работы. Она так много создала, вложила в каждую картину кусочек своей души. Пять лет назад Рафаэль помог мне связаться с «Центром искусств Гафесчяна» в Ереване, и теперь работы Маргариты красуются на стенах этого учреждения.

Его голос немного стих, словно он сознательно решил свернуть со своей пламенной речи, чтобы не погрузиться слишком глубоко в воспоминания.

«Женщина с письмами, вот же она,» — подумала я с неким облегчением, вспоминая заметки из старой рукописи. Внезапно все стало на свои места, словно мозаика наконец сложилась в цельную картину.

— Знаешь, доченька, — произнес дядя Артур, заметив мое смятение. Его голос стал мягким, но в нем звучала тяжесть пережитых лет. — Ты, наверное, задаешься вопросом: любила ли она меня или все же его?

Я внимательно посмотрела на него, не зная, что ответить.

— Я тебе скажу… она любила. И меня, и его. До конца своих дней.

Он на мгновение замолчал, будто подбирая слова, которые могли бы вместить все то, что он так долго держал в себе.

— Мне было трудно. Очень трудно делить с ним ее сердце, — продолжил он с грустной улыбкой. — Но она правда была только моей. Телом, душой… всем, что можно назвать близостью. Но вот сердце… сердце предательски умудрялось вмещать двух людей.

Я сидела молча, пораженная его речью, а он продолжал, будто каждое произнесенное им слово было признанием:

— Как я это узнал, спросишь ты? Конечно, я никогда не спрашивал ее об этом. Я просто видел. Каждый год он отправлял ей письма. Я их получал первым — доступ к почте был только у меня. Я мог бы порвать эти письма, выбросить, уничтожить их навсегда. Но я не мог так поступить. Не мог забрать у нее часть ее жизни, даже если это ранило меня. Поэтому я просто скидывал их в общую почту, ставил на стол, где она сама сортировала на важное и ненужное. Я делал вид, что не видел их, не знал об их существовании. Но, поверь мне, доченька, это было нелегко. Знаю, тяжело понять того, кто влюблен в двух людей. Но еще сложнее понять того, кто был готов делить сердце своей возлюбленной с другим.

— Вы читали когда-нибудь эти письма? — немного поразмыслив над его словами, спросила я.

— Нет, — ответил дядя Артур после небольшой паузы, его голос звучал спокойно, но твердо. — Они ведь не мне принадлежали. Только не подумай о Маргарите плохо, — добавил он, будто боясь, что я могла неправильно истолковать его слова. — Она никогда ему не отвечала. Никогда. Она была хорошей, преданной женой.

Я на мгновение замолчала, обдумывая его ответ, но любопытство все же взяло верх.

— Если бы эти письма нашлись… что бы вы хотели с ними сделать?

— Я знаю, что она хранила их у твоей прабабушки, Изабеллы Артуровны, чтобы уберечь меня от боли, которую они могли бы мне причинить, — тихо проговорил он. — Но твоя прабабушка ушла раньше моей Маргариты, поэтому я не знаю, где они спрятаны. Но если бы я их нашел… я вернул бы их законному обладателю. Положил бы эту пачку писем на ее могилу, чтобы время само стерло их следы.

Эти слова прозвучали так проникновенно, что у меня перехватило дыхание. Я опустила глаза на пустой лист бумаги, размышляя, стоит ли продолжать разговор о письмах, но внезапно почувствовала необходимость произнести эти слова:

— Хотите, мы это сделаем вместе? — неожиданно предложила я, чувствуя, как в душе зарождалось желание помочь ему завершить этот сложный, но важный эпизод его жизни.

Он с удивлением посмотрел на меня, а я, собравшись с мыслями, продолжила:

— Я вчера нашла кое-что в подвале… письма. Я думаю, это они.

В комнате повисла тишина. Его взгляд стал пристальным, но в нем не было ни тревоги, ни осуждения — только бесконечная благодарность и легкая искра обретенного покоя.

***

На следующее утро, собравшись с мыслями и убедившись, что мое одиночество никто не потревожит, я вновь приступила к чтению путеводителя своей тоски. Дневник прабабушки Изабеллы был для меня больше, чем просто тетрадь с записями — он стал ниточкой, соединяющей нас сквозь поколения, словно она тихо говорила со мной из глубины времени, заменяя собой тысячи психологов, тщетно пытающихся достучаться до дверей моего сердца, намертво запертых от нежеланных гостей.

Она умела раскрывать мои чувства через свои собственные переживания. Читая ее строки, я словно поддавалась порыву невидимых эмоций, следуя за тайными посланиями, которые облегчали мои внутренние мучения. Между нами было что-то необъяснимое, волнительное и нерушимое, как будто сама судьба связала наши души.

Каждый день, глядя на ее портрет, я видела в ее чертах отражение той себя, которой мне еще только предстояло стать. Той, кого не сломили жизненные преграды. Ее сильный, властный взгляд и легкая, почти непринужденная улыбка будто бросали вызов судьбе. Эта улыбка говорила: "Ты сильнее, чем думаешь. Двигайся вперед".

Я верила, что являюсь ее продолжением, продолжением той невероятно сильной и властной женщины, способной непринужденно улыбаться своей очаровательной улыбкой, глядя в логово одиночества и боли.

Этот дневник был моим лучиком спасения, источником света, который проникал даже в самые темные уголки моего сознания. Именно поэтому я читала его так тщательно и неспешно, словно каждое слово было ключом, открывающим очередную дверь в моем собственном мире. В нем были ответы, поддержка, и, главное, надежда. Надежда, что я смогла бы обрести спокойствие в хаосе, искусно созданном судьбой.

«23 января 1966 года.

С сегодняшнего дня я принимаю решение: перестать жалеть себя и начать путь исцеления. Да, звучит нелепо — как можно излечить то, что похоронено вместе с любимым человеком? Но у меня нет выбора. Передо мной два пути: либо опуститься в жалкое существование, наполненное сожалением, жалостью и презрением к миру, либо построить новый каркас души — шаг за шагом, кирпичик за кирпичиком, с невероятным усилием, пропитывая каждый из них любовью и верой в себя.

Я сознательно выбираю второй путь. Судьба не сломает меня и не превратит в тень того, кем я была. Я не знаю, существует ли рай или ад, есть ли Бог и что происходит с душой после смерти. Но я знаю одно: если я все еще здесь, если продолжаю дышать, значит, в этом есть смысл. И я его найду.

Шаг 1.

Отпустить прошлое крайне тяжело, особенно если в нем запрятано все самое ценное и любимое для твоего сердца. Но чем дольше я тяну этот груз, тем глубже он затягивает меня, не давая вздохнуть. Как бы мучительно ни казалась мысль о новой жизни без того, что я потеряла, мне нужно освободиться. Это единственный способ выбраться на поверхность и снова начать жить.

Это безумно сложно, когда утрата приходит внезапно. Но гораздо хуже осознание того, что человек, которого ты любила, не услышал последних слов любви, застрявших где-то между сердцем и губами. И все же эти слова нельзя оставить невысказанными — даже если кажется, что их больше некому услышать. Но это нужно не ему, а мне….

Первый шаг начался с простого:"письмо невысказанных слов". Я взяла ручку, чистый лист бумаги и просто позволила руке следовать за мыслями. Час я изливала все, что копилось во мне с того самого дня, когда Георгия не стало. Я писала, пока не стало казаться, что вычерпываю океан ложкой.

Закончив, я взяла спички, его любимую пепельницу, вышла на балкон и подожгла лист. Я смотрела, как бумага превращалась в пепел, а мои слова любви ветер уносил куда-то в темное небо.

Видит ли он меня сейчас? Слышит ли мои слова? Я не знаю. Но я произнесла все, что оставалось недосказанным при его жизни.

Стало ли мне легче? Нет. По крайней мере, пока. Но это лишь начало моей долгой и тернистой дороги…»

Почему я сама не додумалась до этого? Мне так много нужно было сказать, что недосказанные слова, словно застряли у меня в горле, причиняя мучительную боль. Я чувствовала, что они буквально рвут меня изнутри. Письмо невысказанных слов — вот, что мне было нужно. Решение созрело мгновенно. Я взяла чистый лист бумаги, нашла ручку и приготовилась выплеснуть все, что так долго таилось в сердце.

Но едва я успела приступить, как в тишине раздался неожиданный стук в дверь. Раздосадованная, я отложила лист и направилась открывать, полная раздражения, но все изменилось, как только я увидела своего незваного гостя. Все раздражение мгновенно улетучилось, словно его смыло теплой волной.

На пороге стоял дядя Артур, с выражением тихой благодарности и какой-то невесомой грусти на лице.

— Доченька, спасибо за письма, — начал он с легкой улыбкой. — Я решил тебя не тревожить с утра и сходил сам. Вернул их туда, где их ждали. Теперь… душа моей Маргариты будет спокойна.

Я внимательно посмотрела на него и, собравшись с духом, задала вопрос, который не давал мне покоя:

— А ваша? Ваша душа будет теперь спокойна?

Он замер, не ожидая такого вопроса, и лишь растерянно посмотрел на меня. Несколько мгновений он молчал, будто пытаясь найти нужные слова. Его взгляд опустился, как будто груз прошлого вновь навалился на его плечи.

Я шагнула ближе и тихо добавила:

— Не хотите зайти, дядя Артур? Я должна была помочь вам с речью. Но у меня есть идея получше.

Я заварила нам чай, расставила на столе чашки и достала два чистых листа бумаги и две ручки. Присев напротив дяди Артура, я объяснила ему смысл письма невысказанных слов. Я не могла с уверенностью сказать, что верила в чудодейственность этого метода. Но слова, которые я не успела сказать в нужный момент, вертелись в моей голове, словно безумная юла, управляемая жестокой силой самобичевания. Они терзали меня, отравляя каждый новый день. Именно поэтому я решила попробовать — перенести их на бумагу, надеясь отбросить хотя бы часть этой разрушительной тяжести.

Я была уверена, что дядя Артур чувствовал то же самое. Его глаза, сдержанные, но наполненные болью, говорили больше, чем он когда-либо мог сказать словами.

Мы договорились писать от чистого сердца — не задумываясь о форме или о правильности, позволяя эмоциям литься свободно. Нам не нужно было делиться друг с другом содержимым наших писем, но осознание того, что мы вместе проходили через этот болезненный процесс, стало самой сильной поддержкой, какую я могла себе представить.

Тишина в комнате была почти осязаемой. Мы оба склонились над своими листами, погруженные в собственные мысли и воспоминания. Чай, медленно остывающий в чашках, был забыт. Оставались только звуки ручек, скользящих по бумаге, и бесконечный поток слов, которые наконец-то нашли свой выход.

«Дорогой Адам,

Мы с тобой так давно не говорили… Я так сильно скучаю по тебе. Скучаю по твоему бархатному голосу, который теперь звучит лишь в моих воспоминаниях. Скучаю по твоим бездонным глазам, которые умели смотреть прямо в мою душу, по вкусу твоих губ, по нежности твоих прикосновений. И больше всего — по той себе, которой я была рядом с тобой.

Мне не хватает наших ночных разговоров, вечерних прогулок, где мир казался только нашим. Мне не хватает твоих объятий — таких сильных, что казалось, в них я могла спрятаться от всего. Ты был моей крепостью, моим миром, моим целителем, моим смыслом.

А сейчас… Сейчас ты — моя любовь и мое проклятие. Боль поселилась внутри меня. Больно открывать глаза утром и не видеть тебя рядом. Больно жить, зная, что ты больше никогда не посмотришь на меня, не улыбнешься своей лучезарной улыбкой, которую я любила больше всего на свете. Больно даже вспоминать, потому что воспоминания пронзают, как осколки стекла. Больно не видеть тебя, больно не слышать тебя, больно дышать без тебя… Боль, словно слилась со мной воедино, не желая уступать дорогу другим чувствам.

Я стараюсь простить судьбу за то, что она забрала тебя у меня. Но не могу. Каждый раз, когда я пытаюсь отпустить тебя, что-то внутри протестует, кричит, что это предательство. Как я могу отпустить того, кто стал частью меня? Разве это возможно?

Ты застрял в моем сердце, в моих мыслях, как сломанная пластинка, снова и снова проигрывающая мелодию нашего прошлого. Это больно. Это мучительно.

Нам так много с тобой предстояло еще увидеть, услышать, почувствовать, но злосчастная судьба решила, что это роскошь для нас и поэтому отняла тебя у меня. Однако, я благодарна тебе за каждый день, проведенный вместе, за твою доброту, за смех, за любовь и семейное счастье. Нам достался небольшой срок для познания истиной любви, но именно это время способно было перечеркнуть все, что было до и все, что будет после тебя…

Я жалею только об одном — что не успела сказать, как ты изменил мою жизнь. Мне так тяжело представить себя и свое будущее без тебя. Без тебя все кажется пустым, лишенным какого-либо смысла.

Я люблю тебя, Адам, и это не подвластно изменить никому и ничему. Люблю так сильно, что это чувство разрывает меня изнутри. И эта любовь, что должна была стать благословением, стала моей самой мучительной болью, не оставившей и живого места на моем израненном сердце.

Прости меня. Прости за все. Прости, что тебя больше нет рядом. Я не могу простить себя за это. Я вижу свою вину в каждом дне без тебя. Я хотела получить слишком многого, в итоге потеряла все. Если бы только я смогла изменить прошлое… Мое наказание — эти бесконечные часы отчаяния, это ненавистное одиночество, в котором я застряла, словно в тюрьме.

Знаешь, обычно в семейных драмах, где один из супругов умудряется пырнуть ножом другого, сажают в тюрьму, но почему это не делают с теми, кто доводит до несчастного случая всего лишь словами. Ведь порой слова острее ножа… Однако, поверь это упущение законодательной власти не способно ограничивать мое желание добровольно приковать себя в собственной тюрьме отчаяния и боли. И это еще хуже, ведь выхода из такого заточения нет.

Прости меня, Адам. Прости, ведь я себя простить так и не смогла…»

Слезы перекрывали мне доступ к моим писаниям, огромный ком обид и боли застрял в горле, не желая покидать мою душу. Воздух в комнате стал тяжелым, густым, и казалось, что я задыхалась в собственной скорлупе отчаяния. Темнота, которая укрыла комнату безысходностью, нагнетала, а сердце, долгое время молчавшее, вдруг забилось так сильно, словно вот-вот взорвалась бы, как ракета, отсчитывающая последние секунды перед стартом.

Это испытание оказалось слишком болезненным. Но первый шаг был уже сделан. А назад… назад пути не было.

Балкон. Ветер пробирался между пальцами, играя с волосами, словно хотел успокоить разбушевавшийся ураган чувств внутри. Полумрак затягивал все вокруг в мрачный кокон. Дядя Артур стоял рядом, неподвижный, как статуя, с потемневшим от мыслей лицом. Между нами догорали письма — письма невысказанных слов. Их огонь отражался в наших глазах, как последний всплеск того, что было недосказано.

Я чувствовала себя загнанным зверем, который спрятался в угол, не понимая, как выбраться на свет. Это существо, этот испуганный, потерянный зверек, который когда-то был Эллой, метался внутри меня. Он хотел снова стать человеком. Он цеплялся за этот огонь, за шорох пепла, за шепот ветра.

Мои глаза горели ярким светом, отразившимся от последних языков пламени. Щеки заливали реки горячих слез, которые, казалось, уже иссякли. Губы, изогнутые в мучительной гримасе, что-то тихо молвили, глядя на догорающее письмо. Если бы кто-то мог прислушаться, то смог бы уловить ноты скорби и отчаяния, напоминающий тихий вой потерянного звереныша, который не знал как ему быть дальше…

Кто бы мог подумать, что всего один лист бумаги способен пробудить то, от чего я так отчаянно убегала все это время? От самой себя. От той, которую я пыталась забыть, утопить, уничтожить вместе с потерей Адама.

Мы молчали, стоя на холодном балконе, отстраненные от всего мира. Я и дядя Артур. Двое людей, каждый из которых был заперт в своем собственном мире боли. Пламя догорало, а пепел уносился ветром в ночь, будто забирая с собой наши слова, наши страхи, наши невысказанные чувства.

В этот момент молчание связывало нас крепче любых слов.

****

Первый шаг дался мне с невероятным трудом, и вместо обещанного облегчения я словно выдрала последний, еще нетронутый клочок сердца, оставшийся уязвимым за хрупкой оболочкой. Этот клочок я оберегала от беспощадных когтей боли, боясь, что без него потеряю последние нити, связывающие меня с реальностью. Я позволила чувствам поглотить меня, уверенная, что для заживления нужно дать времени заполнить эту рану, чтобы она покрылась коркой, способной исчезнуть в будущем, оставив за собой всего лишь шрам нестерпимой тоски. Но вместо ожидаемой регенерации боль с голодным аппетитом разрывала меня изнутри.

Я закрылась не только от мира, но и от себя самой, укрывшись в коконе собственной изоляции. Там, в глухой тишине, где не было никого, кроме меня и моих мучений, я старалась сохранить себя, но в действительности лишь теряла. Однако беда, как всегда, не приходит одна. Новая волна самобичевания обрушилась на меня с силой опытного хищника, который терпеливо выслеживал и безжалостно нападал на свою истощенную жертву.

Все началось с очередного возвращения Рафаэля из деловой поездки. Я намеренно игнорировала его несколько дней, не желая впускать в свой круг отчаяния. Последние несколько недель наше общение превратилось в странный танец — мы словно зеркалили друг другу наши внутренние страдания, подсознательно усиливая их.

Вначале это давало иллюзию спасения — он знал боль, и я знала ее; мы казались единственными людьми, способными понять друг друга. Но вскоре это стало играть против нас: наши раны, слишком глубокие, настойчиво просили обратить на них внимания, а мы, не желая разговаривать о них, лишь усиливали власть боли над нами. Мы были слишком разбиты, чтобы поделиться своими страданиями, поэтому тяжесть прошлого, которую мы ощущали рядом друг с другом стала невыносимой.

Рафаэль не сдавался. Он с завидным упорством пытался найти ключ к моей душе, но я каждый раз предпочитала менять замки, не позволяя ему проникнуть за мой защитный барьер. Его настойчивость лишь раздражала меня — не потому, что я не хотела открыться ему, а потому что знала: за этим барьером нет ничего, кроме хаоса и обломков меня самой.

Но избегать проблему — все равно что закрывать глаза перед приближающимся штормом. Она не исчезнет. Рано или поздно нам предстояло столкнуться лицом к лицу с нашей общей болью. И это действительно меня пугало.

Как мы дошли до этого? Как и многие: один из нас пытался шагнуть в будущее, а другой отчаянно держался за прошлое, боясь даже взглянуть на свалившееся на него новое счастье. Я никогда не думала, что любовь снова постучится в мою дверь. Этот поворот судьбы казался мне самым коварным, самым предательским. Я привыкла пресекать на корню любые проявления нежности, считая их попыткой прорваться через мой щит, но с Рафаэлем все оказалось иначе.

Моя душа жаждала впустить его в свое опустошенное пространство, но сердце и разум, словно единой стеной, закрывали проход, категорически отвергая саму идею новой любви. Я пыталась убедить себя, что чувства, зарождающиеся к Рафаэлю — это всего лишь обманчивая надежда на спасение. А использовать другого человека для укрощения своей боли, да еще такого, как Рафаэль, — я не имела никакого права.

После Нового года он неожиданно раскрылся для меня с новой стороны. Чуткий. Внимательный. Прямолинейный. Надежный. Добрый. Понимающий. Рафаэль был таким мужчиной, о котором мечтала каждая здравомыслящая женщина, уставшая от драм, истерик и интриг. Но для меня не существовало других мужчин. Я была замужем, и хоть смерть и разлучила нас, все же мою клятву преданности не смогла сломить даже она.

Мы с Рафаэлем много времени проводили вдвоем, словно забыв, что когда-то были частью других миров. Вначале мы думали, что просто стали друг для друга спасательным кругом, удерживающим нас на поверхности океана одиночества. Но все изменилось в момент, когда я решила приступить ко второму шагу на пути своего исцеления.

Прошло две недели с момента моего первого шага, и, как бы тяжело мне ни далось письмо невысказанных слов, я знала, что двигаться дальше необходимо. Именно поэтому я решила продолжить чтение дневника прабабушки Изабеллы. Ее записи стали для меня не просто откровением — это был словно тихий уголок, куда я могла убежать, чтобы разобраться в своих чувствах. Этот тайный мир принадлежал только мне, и я никому не хотела рассказывать о своей находке, даже Амелии, которая всегда была рядом.

Амелия часто звонила мне, чтобы узнать, как я держусь, и хоть с ее отъездом в Ереван наши вечера на балконе стали редкой роскошью, ее забота о моем душевном состоянии не ослабевала. Мне нравилось в ней то, что она единственная из моих родных не была зациклена на моем горе, а, наоборот, желала огородить от печальных воспоминаний, заменяя новыми приятными. На новой работе по поиску талантов у нее почти не оставалось свободного времени, но ночные телефонные разговоры заменяли нам личные встречи. Мы будто участвовали в соревновании"Кто первый заснет на линии", оставляя невысказанным то, что на самом деле занимало наши мысли.

Днем меня вытаскивал из моего кокона Рафаэль. Он сбегал от своего женского коллектива, чтобы провести время со мной. В его компании я не чувствовала необходимости надевать маску или ограждаться — он не задавал лишних вопросов и не копался в моих чувствах. Рафаэль стал чем-то вроде продолжения меня самой, человеком, который просто был рядом, не требуя объяснений.

Мы проводили время за прогулками у дома, просмотром черно-белых фильмов, приготовлением обедов и ужинов, обсуждением его юридических дел. Но было одно правило, которое мы словно негласно установили: мы не говорили о себе, своих планах, прошлом, чувствах или тревожных мыслях. Наши разговоры никогда не заходили на ту территорию, где могли всплыть уязвимые темы. Я не знала, что творилось у него на душе, и он не пытался узнать, что происходило у меня.

Этот молчаливый договор был удобен для нас обоих. Мы оставались незнакомцами, которые каким-то чудом понимали друг друга с полуслова. Но я начала задаваться вопросом: как долго можно было оставаться в этой неопределенности? Как долго нас бы устраивал этот замкнутый круг дружбы, который больше напоминал одиночество вдвоем?

И самое удивительное в этой ситуации было то, что решиться нарушить это хрупкое равновесие выпало именно мне.

Проснувшись с первыми лучами солнца, я потянулась за своей уже настольной книгой — дневником прабабушки. Рафаэль отъехал в Ереван по делам, поэтому до вечера у меня было много времени, чтобы осмыслить следующий шаг. Укутавшись в теплый плед и заварив себе кофе, я уселась на балконе, наблюдая, как солнечные лучи с детским азартом играют на ярко-зеленых деревьях, обволакивающих величавые горы. Немного погревшись в солнечных лучах и побыв наедине с природой, оживающей после долгой зимней дремоты, я приступила к чтению.

"30 января, 1966г.

Дорогой дневник, мне казалось, что письмо способно помочь мне отпустить хоть часть той боли, которая изнутри пожирает мою душу. Эта тоска настолько прожорлива, что готова поглотить меня с ног до головы, оставив за собой лишь мою еле заметную тень. Хотя, если честно, я уже сама неплохо с этим справляюсь. Каждый день мне приходится одевать маску безмятежности и идти на работу, общаться с родными, которые переживают за мое состояние, поддерживать дочерей, страдающих не меньше моего, и просто бороться с этим миром. Мне нужно из этого выпутаться, поскольку натягивать маску — не решение, а наоборот, усугубление моего состояния. Именно поэтому, я решила, что мне нужно поговорить с кем-то о своей боли. Я больше не могу держать в себе то, что уничтожает меня. Проблема только одна — кому я могу доверить свою душу? Ответ на этот вопрос словно снизошел мне с неба.

Недавно отец Андраник увидел меня у школы, и поинтересовался моим самочувствием. Он был очень дружелюбен и попросил прийти к нему на службу дабы очистить мою душу от тоски.

"Разве способны молитвы стереть из памяти любовь всей жизни?"Это первая мысль, которая пришла мне в голову. Я никогда не была особо верующим человеком, а после потери Георгия и вовсе начала считать Создателя личным врагом, не имеющим ни капли сострадания к своим детям. Мой разум туманила злость от несправедливости, и единственный кого я могла в этом винить — Бог. Все же мне нужны были уши, готовые меня выслушать и сердце, неспособное меня осудить. И священник отлично подходил по этим критериям, так и появился на свет мой следующий шаг.

Шаг 2

Найти незнакомого человека, которому комфортно будет излить душу. Желательно, чтобы он не был частью твоей жизни, ведь ты не способен перевесить свой груз невыносимой тоски на человека, который просто забудет о тебе через какое-то мгновение. Учитывая, что все в нашем городе знали друг друга, мой план казался невыполнимым, однако, божий дом, как бы я на него не была обижена, то место, где можно говорить, не переживая за то, что это могут услышать лишние уши.

Отца Андраника все знали как очень дружелюбного и начитанного человека. Не смотря на запрет церквей, он тайно крестил тысячи детей, пристроив каждому по одному личному ангелу. Он идеально подходил на роль незнакомца, поэтому на следующий день после случайной с ним встречи, я направилась на порог церкви, воскрешая в голове все мысли, губящие мою душу…

Наш разговор по душам длился несколько часов, однако, я не могла остановить поток выливающихся из меня слов, словно после этого разговора мне придется на веки забыть о человеческой речи. Отец Андраник своим теплым взглядом и словами будто воскрешал во мне потерянную любовь к жизни. Он, на мое удивление, не оправдывал поступок своего хозяина, заученной на все случаи жизни фразой:"Божьи пути неисповедимы". Наоборот, он понимал мою злость и разрешал мне ее испытывать, позволяя нелестно высказываться о нашем Создателе. Не могу сказать, что это помогло отпустить Георгия, но однозначно приятно получить поддержку незнакомого человека и найти виновника в случившемся. Порой нам необходим образ кого-то, кто возьмет на себя всю нашу злость, обиду и тревожность. И кто это может сделать лучше, чем наш собственный небесный отец, который страдает вместе со своим творением. Именно эта ситуация хоть и не излечила меня, но позволила сблизится с Господом, испытывая разный спектр эмоций, а не только любовь и благодарность. Оказывается Бог есть в сердце каждого из нас, нужно просто позволить ему там находиться, чтобы Он мог начать исцеление…"

Эти строки впервые заставили меня задуматься о Боге. В нашей семье тема религии никогда не становились предметом бурных обсуждений. Мы знали, что христианство — это первое, что получали по наследству в момент появления на этот свет. Это аксиома, подтвержденная с древних времен нашими предками и врагами. Христианство для нас, как вторая кожа: ее невозможно содрать, не уничтожив себя. Однако каждый человек понимает Бога по-своему. Для одних Он — молчаливый наблюдатель, для других — бескорыстный исполнитель желаний, для третьих — безжалостный тиран. А для кого-то что-то необъяснимое, символизирующее покой и надежду.

К какой категории относилась я? Сказать трудно. Но то, что я видела Его в искрящихся глазах Адама — это неоспоримый факт. В существовании Бога я никогда не сомневалась. А вот в Его добродетели — особенно после работы в детском онкологическом центре и потери Адама — сомнения были велики.

Почему даже в светском обществе люди так осторожны в разговорах о Боге? Словно боятся ненароком навлечь Его гнев. Но если Он действительно любит нас, то почему позволяет нам так страдать? Почему из-за ошибок двух грешников обречено мучиться все человечество? Неужели всепрощающий Бог может быть столь злопамятным?

Эти противоречия мешали мне глубже понять свою религию и свое отношение к Нему. Именно поэтому я решила отложить поход в церковь. Вместо этого я искала своего идеального незнакомца, и Рафаэль, как мне казалось, идеально подходил на эту роль.

Вечером он вернулся измотанный после утомительной поездки, с внушительной папкой новых дел под мышкой. В это время тетя Анна вновь собрала женщин для обсуждения важной темы — пеленания. Чтобы избежать превращения в манекен для этих увлеченных дам, Рафаэль сразу направился ко мне.

В руках он держал изящный синий горшок с глициниями, обвивающими тонкий изящный столб белого цвета. Они выглядели так, словно были выбраны для конкурса идеальных цветов. Протягивая их, он сказал:

— Ты, наверное, не знала, что первые глицинии в нашем доме появились благодаря твоему прадеду Георгию. Он их специально привез для твоей прабабушки Изабеллы, — говорил он не спеша, снимая с себя обувь и вешая пиджак на крючок. — Я знаю, что они тебе тоже нравятся, по крайней мере мне так казалось в детстве. Ты всегда на них смотрела с восхищением. Их вырастила моя мама специально для тебя. Но это совершенно другой сорт. Особенный, как и его новая владелица. Глициния сорта blue moon. Они морозостойкие, зимуют без укрытия, выдерживая самые критические морозы, — он особым тоном подчеркнул последнее предложение, словно намекая на мою способность выдерживать самые суровые испытания судьбы.

Только со временем я поняла, что этот, казалось бы, черствый мальчишка превратился в настоящего романтика. Он внимал каждому моему слову и умел ухаживать так красиво, что это бросалось в глаза даже в мелочах. Он непременно укрывал меня теплым пледом, когда становилось прохладно. Убирал мои непослушные кудри с лица, чтобы они не мешали, пока я работала вместе с ним над его очередным новым делом. Готовил еду и приносил стакан воды, когда я теряла счет времени, тщетно пытаясь начать писать книгу. Покупал мои любимые продукты, даже если я упомянула о них всего раз. Подготавливал рабочее место у ноутбука, убирая все отвлекающее, чтобы я могла сосредоточиться. Заставлял меня пить витамины и хотя бы изредка выходить на утреннюю пробежку, чтобы мое болезненное состояние осталось в прошлом. Даже помогал с уборкой, чтобы мой дом не превращался в хаос.

Рафаэль был немногословен, но в каждом его поступке можно было прочитать множество слов любви. Однако мне казалось, в тот момент, что все это — лишь забота о хорошем друге, а вовсе не любовь, которой я однажды запретила заходить в свое израненное сердце.

Именно в этот злосчастный день я решилась рассказать ему о случившемся с Адамом. Я должна была это сделать, чтобы перейти на третий шаг к исцелению. Но я не учла один важный нюанс: Рафаэль не был тем «идеальным незнакомцем», которого я искала. Он оказался несовершенной, но все же родственной душой…

— Спасибо за такой подарок. Передай маме, что ее руки творят настоящую магию с цветами, — сказала я, провожая гостя в гостиную.

— Ты не читала без меня? — спросил Рафаэль, заметив на столе рукописи прабабушки, которые остались без внимания после их находки. — Ты так и не узнала, кто была та женщина с письмами?

— Если честно, я была занята более важными делами, — ответила я, умолчав о разговоре по душам с дядей Артуром. Это была тайна его сердца, и я не имела право ее раскрывать.

— Тогда давай прочтем дальше. Это же так увлекательно, — с энтузиазмом предложил он, устраиваясь в мягком кресле.

— Глава 2. Женщина с рецептами.

Давным-давно, в доме, утопающем в глициниях, жила счастливая семья. Любящая пара растила единственную дочь в атмосфере тепла и заботы. Девочка росла сильной и уверенной в себе, четко понимая свои мечты и цели. Ее характеру и силе воли мог бы позавидовать любой мужчина.

В отличие от большинства сверстниц, ее мало интересовали домашние хлопоты, кулинария или романтические увлечения. Она предпочитала мужское общество, черпая из разговоров с ними много полезного, и выделялась умом, практичностью и расчетливостью. Но одного она не учла: ее сердце, как и у всякой юной девушки, было способно влюбиться.

Ее кавалер был от нее без ума. Он восхищался ее независимостью и уверенностью. Ему нравилось, что она не пыталась понравиться, а просто была собой. Однако их отношения разрушило нечто более сильное, чем взаимная симпатия, — родительская воля.

Он был единственным сыном, чья жизнь безоговорочно подчинялась желаниям его родителей. В день сватовства девушка была искренней, как всегда, и прямо призналась, что не любит готовить или заниматься хозяйством, но мечтает работать и верит, что вместе они добьются многого. Тогда она впервые столкнулась лицом к лицу с унижением.

Мать жениха не скрывала презрения: по ее словам, только «дефективная женщина» может ставить карьеру выше создания уюта. Кульминацией стала ее никудышность в кулинарии. Как могла армянская женщина не уметь готовить? Это было выше их понимания. Родители жениха назвали ее «мужчиной в юбке», а тактичные родители девушки, не выдержав потока оскорблений, выгнали сватов из дома.

Сердце девушки было разбито, особенно когда она узнала, что ее возлюбленный женился на своей подруге, одобренной родителями. И, конечно же, она умела искусно готовить.

Не выдержав унижения, девушка согласилась выйти замуж за слабого, но доброго парнишку, который был влюблен в нее с первого класса. Она не любила его, но он позволял ей оставаться собой, а его родители поддерживали и восхищались ею.

Так она вошла в привычную любящую семью, где никто не унижал ее достоинство. Однако готовить она все-таки научилась, благодаря урокам соседки — виртуозной хозяйки, способной творить кулинарные шедевры любой кухни мира. Вскоре ее блюда прославились на весь город, и все мечтали хотя бы раз попробовать их.

Теперь никто не осмеливался сказать, что она чего-то не умеет.

Так можем ли мы называть любовью чувства, где тебя не могут принять такой, какая ты есть? Можем ли считать любимым того, кто не готов за тебя постоять? И можем ли мы назвать слабым человека, который смотрит шире стереотипов, помогая своей половине вновь обрести уверенность?

— Интересно, о ком идет речь? У меня есть предположения, но давай обсудим это в конце.

— Хорошо, читай дальше, — согласилась я, разливая нам по кружкам вкусный чай с ароматом клубники.

— Глава 3. Женщины со свидетельством о рождении.

Дом с глициниями вмещал людей с добрым сердцем, но история этих двух женщин способна поразить любого, кто считал, что знает, что такое настоящая любовь.

Однажды к нам в дом въехала красивая и, казалось, счастливая пара. У них родился потрясающий малыш. Они души в нем не чаяли, жили скромно, но счастливо. Все изменилось, когда коварная смерть забрала главу семейства. Несчастный случай… Такое, увы, случается. Но никто не мог предположить, что эта трагедия раскроет тайны, которые мужчина тщательно скрывал от своей супруги.

Спустя какое-то время после его смерти жена получила тревожное письмо из маленькой деревни, откуда был родом ее муж. Писала любовница, настаивая о встрече. Женщина, собрав всю свою волю, решила поехать туда и встретиться с правдой лицом к лицу.

Что она чувствовала? Наверное, даже сама не знала. Срывать злость на умершем муже было бессмысленно. Тот, кого она знала, любил ее всем сердцем — она не сомневалась в этом. И все же, как можно простить подобное?

Оставив ребенка с соседкой, она отправилась в деревню, сославшись на необходимость уладить дела с домом, который якобы остался после мужа. Конечно, никакого дома там уже давным-давно не было — все было продано. Но там была эта девица.

Настроившись на конфронтацию, она приготовилась осыпать разлучницу проклятиями. Но все ее негодование растаяло, когда она увидела перед собой юную девушку с печальными глазами, которая совершенно не походила на коварную губительницу семейного счастья.

А потом она услышала ее историю. И поняла: настоящей разлучницей все это время была… она сама.

Все усложняло то, что девушка была беременна. Она умоляла помочь не ради себя — ее не волновала собственная репутация и все возможные слухи. Она переживала за ребенка. Ведь малыш, рожденный у незамужней женщины, был обречен на презрение и унижения. Девушка понимала, что это разрушит его жизнь, и была готова пойти на все, чтобы этого избежать.

Рафаэль остановился, переведя дух, и спросил:

— Может, что-то другое посмотрим?

— На самом интересном месте? Нет уж, читай дальше! — настаивала я, не в силах оторваться от такой невероятной истории.

Он вздохнул и продолжил:

— Девушка просила жену покойного мужа забрать ее ребенка и воспитать как своего. Она умоляла подарить ему жизнь без стыда за мать, без клейма незаконнорожденного. Она готова была отдать самое дорогое, что у нее осталось от любимого человека, ради его лучшей жизни.

Услышав их историю любви, женщина вдруг почувствовала к девушке уважение. Ту, которую она несколько часов назад готова была уничтожить, она теперь… полюбила.

И она согласилась.

Целых семь месяцев она играла роль беременной у себя в городе, скрывая правду. А когда девушка родила здорового мальчика, она забрала его к себе. Но не только его. Она забрала и девушку.

Соседка, единственная, кто знала о случившемся, помогла продать дом в деревне, а на вырученные деньги купить — квартиру в том же доме. Так две женщины, связанные любовью к двум мужчинам, стали близкими людьми.

Так может ли мужчина любить двух женщин одновременно? Можно ли назвать любовью готовность одной женщины впустить в свое сердце ту, которую любил ее муж? Можно ли назвать любовью то, что, казалось, нельзя простить и принять?

— Боже, какая история! Неужели это правда? — ошеломленно воскликнула я. — Кто же эти удивительные женщины?

— Эл… Элла, давай лучше переключимся на ужин, — попытался перебить меня Рафаэль, явно нервничая.

— Постой! Это такая потрясающая история! Неужели тебе не интересно, кто эти женщины? — я не собиралась сдаваться.

Рафаэль посмотрел мне прямо в глаза и тихо сказал:

— Я и так знаю.

Я замерла, ощущая, как в голове мелькали догадки, а сердце колотилось сильнее.

— Так ты… ты сын Анж…? — прошептала я, не веря своим мыслям.

— Нет, — твердо ответил он.

— Точно! Ты же старше Микаэля… Тогда получается, он — сын Анжелы? — догадка вырвалась из меня прежде, чем я успела обдумать свои слова.

— Да, — кивнул Рафаэль, не дав мне договорить.

— Он знает об этом?

— Конечно, знает, — ответил Рафаэль, внимательно следя за моей реакцией. — Анжела, которая, казалось бы, никогда не любила детей, обожала его с самого рождения. Мама часто позволяла ему оставаться у нее. Он с детства считал ее своей второй матерью. Поэтому, когда я рассказал ему правду, он был рад и… и горд за своих матерей.

— Но они не знают, что он знает? — уточнила я, чувствуя, как эта сложная история обретала еще более глубокие оттенки.

Рафаэль покачал головой:

— Нет, не знают. Он любит их обеих одинаково, и это они знают. Но представь, как им будет стыдно, если они узнают, что он в курсе всего. Они всю жизнь берегли этот секрет ради него. Никто, кроме меня и твоей прабабушки не знал про это. Так всем лучше. Все друг друга любят, но при этом никто никого не ранит.

— Спасибо тебе за такую откровенность, — сказала я, заметив его смущение. Казалось, лучшего момента для того, чтобы рассказать свою историю, я не смогла бы найти.

— Рафаэль, — начала я, повернувшись к нему лицом, — я тоже хочу кое-что тебе рассказать. О себе… и об Адаме. Мне кажется, если я поделюсь с тобой, мне станет легче. Возможно, я смогу хоть немного отпустить эту боль. Если тебе неприятно об этом говорить, ты только скажи, я пойму.

— Мне все интересно, что связано с тобой, — тихо ответил он, взяв меня за руку.

Этот жест, его голос, наполненный теплом, и его недвусмысленные слова напугали меня. Впервые я ясно осознала его чувства ко мне, но все же решила не сворачивать с пути.

— Я любила его всем сердцем… — продолжила я, но вдруг замолчала. В голове образовалась пустота, слова вылетели, оставив только тишину и его доброжелательный взгляд. Его глаза излучали нежность и понимание.

— Я знаю, Элла, — сказал он, едва слышно, проводя рукой по моей щеке. Мои слезы предательски начали стекать, обнажая боль, которую я долго скрывала. — Жизнь несправедлива, — продолжал он, — но нужно уметь двигаться дальше. Я не пытаюсь занять место Адама в твоем сердце. Но я был бы счастлив, если бы ты хотя бы дала мне шанс. Шанс доказать, что я сделаю все, чтобы вновь осчастливить тебя.

Его слова, такие искренние и трепетные, застали меня врасплох. Я ощутила, как теряю контроль над своими мыслями и чувствами. Не зная, что ответить, я смотрела в его глаза, полные надежды. Видя мое молчание, он наклонился ближе. Его намерение было очевидным. Он собирался поцеловать меня. И что самое неожиданное — я потянулась к нему навстречу. В этом коротком мгновении времени, будто растворившись, существовали только мы: Рафаэль и я. Его прикосновение оказалось мягким, теплым, а поцелуй — нежным и искренним.

Но этот миг счастья длился недолго. Образ Адама внезапно всплыл в моей голове, словно вытесняя все вокруг. Его лицо, его смех, его любовь… Я почувствовала, будто предавала его, будто нарушала свои же клятвы любви.

— Уходи, — тихо прошептала я, отворачиваясь.

— Элла, не надо… Я не хочу тебя терять, — с болью в голосе сказал он. Его дрожащий голос выдавал отчаяние.

— Прошу, уходи, я не хочу тебя видеть, — ответила я, повернувшись к нему спиной, чтобы не видеть его разбитое сердце и не показывать свое.

Я слышала, как он замер на мгновение, а затем молча вышел. Но его поцелуй остался. А вместе с ним — вина перед Адамом, словно ожог, который невозможно было залечить.

*****

На протяжении целой недели я не выходила из дома, избегая любой возможности столкнуться с Рафаэлем, который, казалось, поселился под моей дверью.

— Элла, я знаю, что ты там. Перестань вести себя как ребенок. Давай поговорим, пожалуйста, — звучал его голос, полный упрямства и нежности.

Каждый раз он оставался у двери несколько минут, потом уходил, но ненадолго. Его попытки настигали меня снова и снова, будто он отказывался принять отказ.

Я понимала, что Рафаэль был искренне влюблен в меня. Его резкая трансформация из бесчувственного хама в страдающего романтика могла объясняться только этим. Но если его чувства казались такими очевидными, то мои собственные — нет.

Мне одновременно хотелось быть рядом с ним и убежать от него как можно дальше. Душа стремилась к его присутствию, но сердце и разум упорно отказывались впускать кого-то в пространство, которое все еще принадлежало Адаму.

Мне казалось, что лучшее решение — просто игнорировать его. Рано или поздно все должно было встать на свои места.

Каждый раз, когда он стучал, я садилась напротив двери, ожидая, пока он устанет. Иногда казалось, что стены между нами стали не только физическим препятствием, но и эмоциональным барьером, который я так старательно выстроила против его, а скорее своих, чувств.

Но на седьмой день Рафаэль решил пойти ва-банк. Он не уходил. Он стучал, пока его голос не стал хриплым, а руки не озябли от вечернего холода.

Я сидела на полу, чувствуя, как его упорство заставляло сдаться, открыть дверь и поговорить. Но я боялась… не его, а своих чувств, которые могли вновь оголиться при виде Рафаэля.

Наконец, собрав всю волю в кулак, я встала, чтобы встретиться со своим страхом лицом к лицу.

— Рафаэль, ты все усложняешь. Между нами ничего не может быть. Теперь даже дружбы, — сказала я сдержанно, пытаясь звучать уверенно.

Он не ответил сразу. Его взгляд был теплым, а улыбка — такой искренней, что у меня на мгновение защемило сердце.

— Посмотри на меня, Элла, — мягко произнес он.

— Я не буду больше подходить к тебе, если ты этого не хочешь. Просто посмотри на меня.

Я встретила его глаза. В них было столько любви, что мне стало не по себе.

Он протянул мне большой пакет с продуктами.

— Ты целую неделю не выходишь. Уверен, у тебя в холодильнике уже мышь вешается. Иди, проверь, — бросил он с легким сарказмом, в своем стиле.

Я сжала пальцы на дверной ручке, стараясь не выдать дрожь.

— Я не понимаю, чего ты добиваешься, Рафаэль. Но ты никогда не займешь место Адама, — сухо отрезала я.

— Я и не пытаюсь заменять кого-то, Элла, — его голос звучал твеёрдо, но в нем чувствовалась тревога. — Я понимаю твои чувства. Во-первых, потому что ты для меня важна, а во-вторых, я хочу быть новой главой в твоей жизни, а не заменой. Как минимум я совершенно другой человек. Уверен, он был хорошим человеком, раз ты его так полюбила, но я никогда им не буду. Я всегда буду только собой. Однако, это вовсе не значит, что моя любовь хуже или что ты больше не способна полюбить.

Его слова звучали так искренне, что в груди начало что-то теплеть. Но именно это тепло я пыталась подавить, боясь открыть то, что закрыла на замок после смерти Адама.

— Да что ты вообще понимаешь о моих чувствах? — вдруг взорвалась я, сама не заметив, как резко повысила голос. Его уверенность, его терпение — все это выводило меня из равновесия, потому что он был прав. И это пугало. — Твоя невеста покончила с собой! А мой муж умер! — я знала, что переступаю черту, но не могла остановиться. — Не смей сравнивать ее уход из-за нежелания быть с тобой с тем, как я потеряла человека, который был готов посвятить всю свою жизнь мне!

Слова сорвались с губ как яд, который я сама же не хотела выливать. Но уже было поздно. Яд проник в сердце и начал распростроняться по всей душе.

Рафаэль замолчал, его лицо исказилось болью. Я осознала какой невыносимый удар нанесла обезоруженному человеку, готовому добровольно отдать свое сердце мне на истерзание. По его искривленному лицу было видно, что я попала в самое уязвимое место, о котором он сам же мне рассказал. Чувство вины грызло меня изнутри, но я не подала виду, понимая, что только так он смог бы от меня отвернуться.

— Оглянись вокруг, у каждого свой мир боли, Элла, — тихо ответил он, и в его голосе больше не было ни капли надежды. — Но кто-то учится жить дальше, а кто-то просто тонет в ней.

Он посмотрел на меня, и его взгляд был словно зеркало, в котором я увидела все свое сопротивление, страхи и одиночество.

— Ты так упорно не хочешь видеть свои чувства по отношению ко мне, что решила ударить по самому больному. Это твой выбор. Я хочу быть с тобой, но я не могу заставить тебя чувствовать то же самое.

Его голос был спокоен, но за этим спокойствием скрывалась горечь разочарования. Он сделал шаг ко мне, нежно взял мою руку и, едва касаясь, поцеловал ее.

— Я слишком долго здесь задержался, — сказал он, не хотя отпуская мою руку. — Не буду больше мешать твоему одиночеству.

Он оставил на полу огромный пакет продуктов, развернулся и ушел, закрыв за собой дверь. Я стояла посреди комнаты, чувствуя, как этот тихий, но болезненный уход оставил за собой пустоту.

******

На следующий день после отъезда Рафаэля в моей душе образовалась новая, еще более глубокая пустота. Она тянула меня в пучину пугающего подсознания, где даже слабые проблески надежды меркли. Чтобы не утонуть окончательно в своих мыслях, я решила выйти из дома, нарушив свое добровольное заточение. Мне нужно было почувствовать, что я все еще существовала. Возможно, по пути я смогла бы еще зайти в церковь — единственное место, которое, как я верила, подарило прабабушке Изабелле надежду на исцеление. А мои раны, оставленные осколками потери Адама и виной перед Рафаэлем, остро нуждались в чудодейственном освобождении с помощью Божьей милости.

Мысль о людных местах раньше пугала меня, как и сама идея выйти за пределы своей маленькой вселенной, состоящей из четырех каменных стен. Но теперь я понимала: бояться нужно было не толпы, не чужих взглядов, а себя. Свои собственные мысли становились самыми опасными врагами, подступающими ко мне со всех сторон. Они были как шепот невидимых демонов, заманивающих в их бездну страшных грехов. Они предлагали простой выход: раз и навсегда покончить с этими мучениями, каждый раз приводя более обоснованные доводы.

Я была заложницей своих чувств. Мое сердце, опаленное болью, заперло разум в самой далекой комнате души, в которой не было места ничему человеческому, и ключ был благополучно утерян. Я не могла найти его. Остаться наедине с этой пустотой означало окончательно сойти с ума.

День и ночь утратили для меня свои границы, превратившись в единое целое. Пространство больше не имело смысла, время исчезло. Только мое существование, утопленное в вине и самобичевании, оставалось неизменным. Я словно находилась в пустоте, душащей меня, как ненасытный удав, желающий насладиться мучениями своей жертвы, то обвивая меня своим телом в удушающей позе, то игриво отпуская, чтобы я сделала живительный вдох перед следующим раундом…

За дверью квартиры жизнь продолжалась. Весна мягко, но неумолимо брала свое, пробуждая природу. Воздух наполнялся горной чистой свежестью, улицы оживали яркими красками любви и ароматными запахами травы и цветущих деревьев. Люди улыбались, наслаждаясь теплыми солнечными лучами. Казалось, мир обретал второе дыхание после долгой суровой зимы.

Но я стояла в стороне, словно находясь в стеклянном шаре, в котором острыми шипами на меня падали оживающие картины прошлого. Все это великолепие за стеклом только усиливало мое раздражение. Жизнь вокруг воскресала, а моя душа, напротив, с каждым днем глубже тонула в своих неумолимых заморозках. В этом мраке мне не было места для весны, только бесконечная боль…

Я знала, что должна бороться. И хотя каждый шаг наружу казался невероятно тяжелым, я все же открыла дверь и сделала первый.

Спускаясь по лестнице, я едва замечала окружающий мир, погруженная в вязкую тишину своих мыслей. Но, дойдя до следующей площадки, я увидела тетю Сильвию. Она была облачена в свой привычный строгий траурный наряд, в котором направлялась в церковь, и как раз закрывала дверь своей квартиры. Заметив меня, она улыбнулась — ее улыбка, теплая и искренняя, словно пыталась растопить лед, сковывающий мое сердце.

— Эллочка, милая, ты куда пропала? Нам всем тебя так не хватает, — произнесла она с искренней заботой.

Я почувствовала, как кровь приливает к лицу от ее слов. Это чувство вины перед Рафаэлем, словно неотъемлемая часть меня, вновь проявило себя.

— Извините, тетя Сильвия, — ответила я, пытаясь казаться непринужденной. — Я была занята… написанием новой книги, — солгала я, натянуто улыбнувшись, чтобы не обидеть ее своим затворничеством.

Она посмотрела на меня с мягкой укоризной, словно сразу увидела мою ложь.

— Понимаю, понимаю, — кивнула она, все еще улыбаясь. — Рафаэль тоже не в восторге от наших бесконечных разговоров о малыше, видимо по этой причине и сбежал, — добавила она, шутливо покачивая головой.

При упоминании Рафаэля мое сердце болезненно сжалось, а лицо невольно напряглось. Я старалась скрыть свое замешательство, но, видимо, тетя Сильвия все поняла. Ее добродушное выражение лица стало серьезнее, и в глазах появилась легкая тревога. Она замолчала на мгновение, словно взвешивая свои слова, не понимая, где допустила оплошность.

— Дочка, не хочешь прогуляться со мной до церкви? — вдруг предложила она мягким голосом, словно боясь меня напугать. — Мне будет так приятно, если ты составишь мне компанию.

По дороге тетя Сильвия решила раскрыться передо мной, словно хотела, чтобы я смогла заглянуть в ее боль и, возможно, на ее примере понять, что даже с такой тяжелой ношей можно продолжать жить. Я сразу поняла, что она — женщина с рецептами, но, как оказалось, за этим образом скрывалось гораздо больше. История, рассказанная от первого лица, открывает все иначе.

— Знаешь, милая, я всю жизнь жаловалась на судьбу, считая, что она несправедлива ко мне, — начала она, осторожно подбирая слова. — Церковь я всегда обходила стороной. Не верила, что там можно найти утешение. А теперь… теперь я нашла его именно там. Парадокс, правда?

Я молча шла с ней под руку, ловя каждое ее слово. Мне казалось, она открывалась мне в тот момент не случайно. В каждом предложении я могла отыскать собственный ключ к спасению.

— Ты, наверное, не знаешь, но я вышла замуж не по любви. Даже не по симпатии. Винила судьбу за то, что не могу быть с любимым человеком. Мне казалось, Бог наказывает меня. Но сейчас, спустя столько лет, я понимаю: Бог знал лучше. Он знал, что Феликс — моя настоящая любовь.

Она чуть улыбнулась и продолжила:

— Сначала я была благодарна ему за то, что он принял меня такой, какая я есть. Он никогда не пытался меня изменить. Наоборот, восхищался моим характером. Потом я увидела, каким потрясающим отцом он может быть. А сейчас… сейчас я люблю его всем сердцем просто за то, что он есть. После смерти нашего сына я словно увидела Феликса по-настоящему. Он оказался не тем «бесхарактерным» человеком, каким я его когда-то считала, а сильным, волевым мужчиной, который позволил мне остаться собой, чтобы в нашей жизни ни происходило. Если бы не он, я бы просто сошла с ума. Многие думают, что он слабее меня морально, но это неправда. Ему плевать, что говорят другие. Ему важно лишь то, что думаю я.

Ее слова тронули меня до глубины души. Мой взгляд на дядю Феликса изменился, словно я посмотрела на него глазами тети Сильвии. Раньше он казался мне мягким и уступчивым, но теперь я увидела, что за этой мягкостью скрывалось золотое сердце и львиная воля. Не каждый мужчина способен отойти в сторону и дать своей жене быть лидером в обществе, не подавляя ее. Это поступок по-настоящему смелого человека.

— Как это случилось, тетя Сильвия? — осторожно спросила я, чувствуя, что она хочет рассказать больше.

— Мой Монте, — ее голос дрогнул, и она поняла, о чем я спрашиваю. — Когда он родился, я решила, что на свет появился герой, и дала ему соответствующее имя. Это оказалось пророчеством.

Она глубоко вздохнула, прежде чем продолжить:

— Двадцатый год навсегда останется кровавым пятном в нашей истории. Столько молодых парней погибло… Столько девушек так и не надели свои свадебные платья. Столько нерожденных детей остались с Господом. Почти каждая семья тогда потеряла кого-то близкого, а некоторые и не одного. И наша семья не стала исключением. Моему Монте было всего двадцать. Он только вернулся со службы, а тут началась война. Настоящая, кровавая война. Молодые парни, мечтающие о семье, о детях, вынуждены были сражаться против убийц, мечтающих лишь отнимать жизни. Это был траур. Траур для всей страны. Мы всей страной хоронили каждое найденое тело, словно это было наше дитя. Так и есть, там не было чужих детей, все были наши. Каждая смерть, неважно близкого человека или незнакомого, ранила в самое сердце, поэтому у многих после этой трагедии и сердца не осталось.

Она помолчала, словно собираясь с силами.

— Мой Монте собрал вещи и сказал мне свои последние слова: «Мам, ты же знаешь, я не могу поступить иначе». И я знала. Я знала, что он не сможет остаться в стороне, пока 18-летние мальчишки умирают, впервые взяв в руки автоматы. Он ушел добровольцем, вместе с тысячами храбрых мужчин.

Ее голос стал тише, но не дрогнул:

— Он погиб через месяц. Героически погиб. Был ближний бой, враг наступал. В соседней деревне пытались спастись женщины и дети. Мой Монте прикрывал их до последнего. Он сражался до тех пор, пока пятьдесят человек, включая пятнадцать детей, не смогли выбраться из логова смерти. А когда враг подошел совсем близко, он выдернул чеку…

Ее глаза наполнились слезами, но в них светилась гордость.

— Теперь эти пятьдесят человек живут в нашем городе. И каждый раз, встречая меня, они благодарят за сына.

Я долго молчала, прежде чем осмелилась задать вопрос:

— И вы не злитесь на Бога?

Тетя Сильвия посмотрела на меня с легкой, почти печальной улыбкой.

— А разве Бог виноват в человеческой глупости? Бог дал нам выбор, и мы сами отвечаем за то, что творим, — ответила она спокойно.

Ее слова запали мне в душу. Я вдруг поняла, что ее сила, ее вера и умение прощать — это то, что давало ей жить дальше.

Так мы и дошли до церкви, стоявшей на этой земле испокон веков. Последний раз я была в этом месте вместе с бабушкой, которая рассказывала мне историю ее основания. Обычные люди, потерявшие надежду на счастливую жизнь, пережившие гонения и геноцид, утратившие самых близких людей, решили найти утешение в Боге и возвели эту простенькую, но в тоже время удивительно красивую церковь.

Она была возведена из благородного камня — туфа, символа красоты и богатства армянской природы. Ее стены не были украшены лишними красками, фресками или изобилием позолоченных икон, но покрыты изысканными ручными узорами, которые выведены был искусными мастерами с поразительной аккуратностью. Купол церкви, лишенный внешней отделки, венчал красивый крест, отражающий солнечные лучи, словно луч надежды, напоминающий, что Бог с нами.

Участок, на котором стояла церковь, хоть и был невелик, но ухожен был с особой любовью. Разноцветные клумбы цветов оживляли территорию, их яркие лепестки обрамлены были могучими многовековыми елями, будто охраняющими покой этого святого места. Вымощенная из туфа дорожка аккуратно вела прямо к дверям церкви, а рядом стоялинесколько простых деревянных скамеек, тщательно изготовленных местными умельцами. В уголке участка расположен был небольшой фонтанчик с прохладной родниковой водой — идеальное место, чтобы утолить жажду в жаркий день.

Эта простота, выполненная с трепетным вниманием к деталям, поражала. Казалось, передо мной ожила картина, написанная маслом. И впервые за долгое время я смогла отпустить тяжелые мысли и почувствовать себя частью этой красоты, частью природы.

Армянские церкви выделяются своей скромностью. Они не стремятся к роскоши — ни к позолоте, ни к огромным залам, ни к пышным фрескам. Благодаря этому они становятся не музеями, где страшно издать звук, а остаются истинными домами для души, где с порога чувствуется покой и единение с Богом.

— Тетя Сильвия, вы не против, если я подожду вас здесь? — сказала я, устраиваясь на ближайшую скамейку.

Она кивнула с пониманием и направилась в Божий дом. Я же стала наблюдать за детьми, которые весело и громко играли у порога церкви. Их озорство вызвало у меня приятное удивление. В местах, где я бывала раньше, подобное поведение считалось бы неуважением к Создателю. Там строгие старушки, облачившиеся в маски добродетеля, порой забывшие о Божьей заповеди «не суди», спешили бы упрекнуть родителей за неподобающее воспитание. Даже священники в таких местах не одобрили бы это, наверняка потребовав, чтобы дети ушли играть куда-нибудь подальше.

Но здесь все было иначе. Церковь не казалась строгим местом, полным запретов. Она была живой — наполненной радостью, смехом и энергией. И в этом я нашла ее настоящее величие.

— Что может быть отраднее для Бога, чем видеть, как наслаждаются жизнью Его дети, — послышался за моей спиной глубокий, проникновенный голос.

Я обернулась и увидела молодого священника. Его взгляд излучал столько мудрости и тепла, что в одно мгновение вселял в сердце необъяснимое доверие и покой.

— По твоим глазам вижу, дитя мое, что тебя что-то тяготит. Может быть, зайдешь в церковь? Поговорим обо всем, что не дает тебе покоя, — мягко предложил он, протягивая руку, чтобы помочь мне подняться.

— У меня нет платка, да и я одета не так, как положено… Может быть, в другой раз, — попыталась я найти оправдание, хотя на самом деле мне очень хотелось выговориться.

— Глупости, — сказал он с легкой улыбкой. — Господь рад видеть своего ребенка, как бы тот ни был одет. Ему важно лишь твое присутствие, твоя душа.

С этими словами он направился к двери церкви, словно маня за собой мою растерянную душу. Я невольно последовала за ним.

Внутри храм был скромным, как и его фасад. Никакого показного великолепия, только отражение непосильного человеческого труда и глубокой, искренней любви к Богу. Здесь царила такая тишина, что казалось, можно услышать собственные мысли.

Священник указал мне место рядом с ним, напротив иконы, мерцающей в отблесках свечей. Я села, чувствуя, как странная смесь облегчения и терзаний заполняла меня, сливаясь в одно неразделимое чувство. Мы сидели в молчании, которое почему-то говорило больше, чем любые слова. В этой тишине, насыщенной присутствием чего-то большего, я пыталась собраться с мыслями.

Священник, казалось, не торопил меня. Он просто смотрел на икону, пока я украдкой изучала его самого. Его аккуратная борода с серебристыми прожилками излучала достоинство и мудрость. Чуть крючковатый нос придавал облику мужественность, а дружелюбная улыбка, едва заметная, казалась утешением. Его кожа, гладкая и сияющая, лишенная морщин, сбивала с толку, словно прятала его истинный возраст.

— Я… я потеряла мужа, — начала я, ощущая, как ком подступал к горлу. — Точнее, он… он умер. И это… моя вина. Это я сама отправила его на ги… ги… гибель…

Мои слова оборвались. Голос задрожал, дыхание сбилось, а горло так сильно сдавило, что ни звука больше не могло сорваться с моих губ. Я знала, что если продолжила бы, то слезы вырвались бы наружу, а остановить их уже не было бы сил.

Священник оставался спокойным. Он молчал, давая мне время перевести дыхание, пережить этот момент. Когда я немного успокоилась, он заговорил вновь. Его голос был таким же мягким, как и в начале:

— Я расскажу тебе одну историю, которую мне довелось увидеть много лет назад. Ты не против? — спросил он, и, получив мой молчаливый кивок, продолжил:

— Двадцать лет назад пьяный водитель решил, что достаточно трезв, чтобы управлять автомобилем. Он хорошо провел время с друзьями: выпил дорогое итальянское вино, плотно пообедал и, несмотря на их уговоры остаться, сел за руль своей машины, направляясь к семье. В тот же день одна любящая семья — мужчина и двое детей — решила сходить в кино на индийский фильм, правда без женщины, которая была завалена работой. Перед самым выходом у старшего ребенка появилась странная сыпь, которую раньше никто не видел. Мать хотела отменить поход, но дочь буквально умоляла старшего брата отпустить их в обмен на его любимый сладкий попкорн.

Дети редко принимают осознанные решения, но в тот момент семилетний мальчик согласился, смягчившись на обещание. Мужчина с дочерью ушли в кино, а женщина осталась дома с сыном.

Сеанс закончился в 21:00, но по дороге домой дочь вдруг вспомнила просьбу брата — купить попкорн. Они вернулись в кинотеатр, и это задержало их ровно на полчаса.

Ровно в 22:00 женщине позвонили. Звонили со"скорой", которая экстренно выехала на место ДТП. В трубке слышались звуки сирены, крики людей и адрес… Невозможно было разобрать ни слова, только адрес. Не помня себя, она, с сыном на руках, побежала к месту аварии. Первое, что они увидели на улице, — разбросанный попкорн. А рядом — кровавую детскую ладошку, застывшую в жесте, который должен был держать подарок для брата.

После этого дня в семье остались только она и ее сын.

Женщина винила себя за то, что отпустила мужа с дочерью. Сын же винил себя за попкорн, который возненавидел всем сердцем, связывая его со смертью отца и сестры. Они жили в плену своей боли, не разговаривая о случившемся, ровно пять лет, пока однажды в жаркий июльский день этот мальчик не оказался у порога церкви.

Он перестал верить в Бога, проклиная Его за то, что Тот"не уследил"за его семьей. Но в душе он все еще ждал от Господа помощи. Священник, заметив его, сразу подошел. Он знал эту трагичную историю, ведь в маленьком городе ничего нельзя скрыть.

Мальчику было тяжело видеть жалостливые взгляды людей, которые напоминали о его беде. Ему хотелось исчезнуть. Хуже чем сама трагедия, может быть только постоянное напоминание о ней в глазах других людей.

И знаешь, что сказал ему священник? — Он посмотрел на меня, ожидая ответа. Я отрицательно кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

— Он сказал: "Человеческая природа такова, что нам легче поверить, будто Бога нет, или что Он наш враг, чем попытаться разглядеть любовь в Его действиях, которые неподвластны нашему ограниченному разуму. Бог не отвечает за ошибки людей, но Он исцеляет раны, которые мы сами наносим друг другу.

Ты говорил, что в тот день у тебя была странная сыпь, которая исчезла сразу после аварии. Ты говорил, что твоя мама не смогла бы пойти в кино из-за домашних дел. Так что же получается? Если бы ты пошел, она потеряла бы всех троих… но ты остался с ней.

Бог сохранил тебя, чтобы ты стал ее опорой. Ты — ее радость и поддержка. Мы склонны видеть не только очевидную боль, но и игнорировать ту любовь, которая спасает нас от еще больших страданий".

На этом священник замолчал. Его лицо все так же светилось добротой.

— А что стало с этим мальчиком? Ему стало легче? — спросила я, вытирая слезы.

— А ты спроси у него сама. Он сидит рядом с тобой, — ответил он с лучезарной улыбкой, в которой таилось искреннее понимание моих чувств. — Вместо обвинений и претензий к Богу я смог впустить в свое сердце любовь и обрел покой. Теперь Его благословение со мной всегда.

Меня поразило, как этот человек, переживший в юном возрасте такую трагедию, смог не только сохранить веру, но и стать священником. Его взгляд, полный сострадания и тепла, наполнял меня неожиданной уверенностью.

Впервые за долгие годы мне искренне захотелось рассказать о том, что произошло с Адамом. Боль, которую я носила в себе больше двух лет, разрывала меня изнутри. Я винила себя в его гибели, не находила утешения и не могла поделиться этим ни с кем.

Но теперь мне казалось, что этот человек, переживший такое горе, смог бы понять… и принять.

— За месяц, как умер Адам, мы сильно повздорили. Я была так зла на него — особенно за его неспособность открыто говорить о своих чувствах и недовольстве, — начала я спустя несколько минут молчания, опустив взгляд в пол. — Он всегда пытался сгладить острые углы, избегал конфронтации, а я… Я хотела, чтобы мы могли, как нормальные люди, поговорить о проблеме, отпустить ее, а не замалчивать и притворяться, что все хорошо.

Я сделала паузу, чтобы собрать мысли, чувствуя, как внутри снова поднималась волна боли, обрисовывающая последние мгновения жизни с Адамом.

— Мы не могли завести детей. Я мечтала стать мамой, и он тоже хотел ребенка, — продолжила я, пытаясь подобрать слова, уместные в стенах церкви. — Но оказалось, что без специальных лекарств он не мог бы стать отцом.

Священник внимательно слушал, слегка склонив голову, будто пытаясь уловить не только мои слова, но и то, что скрывалось за ними.

— Адам принял это как знак свыше, — продолжала я дрожащим голосом. — Он считал, что если Господь даст нам детей, то это случится. А если нет, значит, такова Его воля. Но я… Я не понимала его. Я видела в этом только бездействие, равнодушие к нашей мечте. Ну что сложного в том, чтобы выпить таблетку? Я злилась, обижалась, и с каждым днем между нами росла эта пропасть.

Я вновь остановилась, чувствуя, как тяжело становилось дышать. Казалось, что воздух вокруг стал вязким, как будто мои легкие забыли, как функционировать.

— А потом он сдался и на радость мне начал лечение… Все вновь было хорошо между нами, пока я не получила звонок с его работы. У него случился инфаркт.

Эти слова застряли у меня в горле, как острые осколки.

— Оказалось, что у Адама всю жизнь были проблемы с сердцем. А я… Я не знала. Эти лекарства, которые могли бы нам помочь, были ему противопоказаны. Лечащий врач прямо сказал ему, что они могут быть смертельно опасны для него.

Мой голос дрогнул, и я почувствовала, как из глаз вновь хлынули слезы. Священник осторожно коснулся моей руки, молчаливым жестом призывая меня продолжить.

— Но убила его не болезнь. Не лекарства. Его убила я… Мое упрямство, моя неспособность понять, принять… А самое страшное — знаете, что? — Я всхлипнула, стараясь не потерять связь с реальностью. — Я поняла, что смогла бы жить и без ребенка. А вот без Адама — не могу. Господи, как же это все нелепо.

Все, что копилось во мне, вырвалось наружу с отчаянным криком:

— Если бы я только знала, что все так обернется… Я бы никогда…

Я не смогла закончить. Слова захлебнулись в рыданиях. Священник обнял меня, его присутствие словно давало право на слабость, но поток невыплаканной боли уже невозможно было остановить.

— Дочка, ты наказываешь себя за то, что невозможно было избежать, — мягко заговорил священник, его голос был полон сострадания и тепла. — Знаешь, настоящее христианство не заключается в страхе перед наказанием за несоблюдение заповедей. Истинная вера — это знание, что Господь всегда рядом, как твой самый верный и преданный друг. Мы не боимся Бога. Мы верим, что в Нем мы обретаем утешение и силу. Именно поэтому нас ведет не страх, а любовь.

Он сделал паузу, чтобы дать своим словам глубже проникнуть в мое израненное сердце.

— Если бы я думал так, как ты, смог бы я простить себя за тот самый попкорн, который стоил мне жизни отца и сестры? Конечно, нет. Я бы утонул в обвинениях, вине, боли, страхе и одиночестве. Этот путь не довел бы меня до добра. Так почему бы тебе не изменить вектор своих рассуждений? Ты любила и была любима. Это дар, который дан не каждому. Направь свою энергию на благодарность и любовь к этому человеку. Стань созидателем, а не саморазрушителем. Страдания и отчаяние только уничтожат все человеческое в тебе, поверить мне, я знаю.

Он взглянул мне в глаза, словно надеясь, что мои глаза тоже смогут увидеть истину, которую он хотел показать.

— Поверь мне, дитя мое, в нас заложена такая сила, что мы способны преодолеть любые беды, если позволим сердцу поставить на первое место любовь и благодарность. Ты не виновата. Просто на данный момент тебе легче сдаваться перед чувством вины, чем снова открыть свое сердце. Это нормально. Но не позволяй этому чувству выиграть. Ты — единственная, кто может усмирить его и идти по пути признания и любви. Запомни, страдания и самобичевание — это вовсе не доказательства настоящей любви…

Он тихо окрестил меня, словно последний раз окутывая своей заботой, и, почувствовав, что мне нужно остаться наедине с Богом, повернулся и направился к выходу.

Не могу точно сказать сколько времени я там просидела, рассматривая искусно расписанные потолки, но душа моя, словно очищаясь, с каждой минутой становилась легче. Речь священника пробудила во мне неведомые силы, как будто я наконец проснулась от долгого сна, и смогла попытаться простить себя за свои ошибки. Смогла бы я когда-нибудь обрести такую же духовную силу, как этот милый священник, который потерял практически все? Я не знала ответа. Но на тот момент мне стало намного легче. Откровение, случившееся после долгих лет молчания и забвения, освободило мою душу.

Возможно, я смогла бы простить себя, если перестала бы смотреть на все это через призму страдания, боли и мучений, через которую смотрела всю свою жизнь…

Все это время тетя Сильвия сидела позади меня, как нежный защитник моего покоя, не нарушая моего одиночества, но одновременно предлагая свою невидимую поддержку. Я совсем забыла, что пришла сюда с ней, но теперь, когда ее присутствие вновь наполнило мое сердце, мне было приятно осознать, что она рядом.

Я подошла к ней и обняла крепко, словно мы стали свидетелями наших израненных сердец, боль которых способен был понять не только Господь, но и мы сами. Она видела на сквозь мою трагедию, а я ее, будто мы проживали одну боль на двоих. Так в полной тишине и понимании, мы и направились к себе домой.

На ступеньках дома, мы увидели Сюзи в длинном белом платье и джинсовой куртке. Ее малыш уже совсем скоро должен был появиться на свет — это было очевидно по внушительным размерам ее живота. В остальном она оставалась такой же хрупкой и худенькой, как прежде, так что передвигаться с таким грузом ей становилось все сложнее. Однако беременность явно преображала ее: она выглядела более женственной и мечтательной, а ее лицо светилось особой, почти магической красотой.

— Привет, ты чего тут одна сидишь? — начала тетя Сильвия разговор.

— Тетя Сильвия, Элла, добрый день! — Тепло откликнулась Сюзи, слегка поправляя платье. — Я жду, пока Микаэль с дядей Артуром и Феликсом соберут комод. Подниматься по лестницам мне уже тяжеловато, поэтому решила немного посидеть тут, под солнцем. — Она улыбнулась и протянула мне горсть черной шелковицы, сорванной в саду дяди Артура. — Кстати, Элла, давно тебя не видно. Может, тема детей напрягает тебя так же, как и Рафаэля, вот вы и избегаете нас? Но ничего, потерпи чуть-чуть, скоро это закончится.

— Напротив, дорогая, все только начинается, — подхватила тетя Сильвия, — ладно, девочки, я пойду, приготовлю мужчинам поесть, а вы сидите, воркуйте.

Я немного смутилась, но постаралась быстро сменить тему:

— Нет-нет, что ты, Сюзи. Просто я вся погружена в работу над новой книгой, вот и не показываюсь. Все мои мысли теперь крутятся только вокруг нее, — ответила я, присаживаясь рядом с ней и принимая сладкие ягоды из ее рук. — Тем более, я думаю, тебя и так все терроризируют разговорами о материнстве. Если вдруг захочешь спрятаться от этого ажиотажа, всегда можешь прийти ко мне. Я тебя прикрою.

Сюзи рассмеялась, ее смех был легким и звонким, словно колокольчик.

— С удовольствием воспользуюсь твоим предложением, — подмигнула она.

Я немного помедлила, чувствуя, как вопрос, который давно вертелся у меня на языке, все сильнее тянул меня за собой. Наконец, решившись, я нарушила молчание:

— Можно я задам тебе вопрос? Про Рафаэля… — произнесла я с ноткой нерешительности, но ее дружелюбный тон подбодрил меня.

— Конечно, Элла, спрашивай, — спокойно ответила Сюзи, откинувшись на ступеньки.

Я нервно сжала ягоду в руке, чувствуя, как щеки начинают наливаться краской.

— Рафаэль рассказывал мне… о своей невесте, которая… — я замялась, но все же продолжила, не в силах остановиться. — Которая решила свести счеты с жизнью. Это так сильно его травмировало. Но я не понимаю… зачем она пошла на этот шаг?

Мои слова повисли в воздухе, и я вдруг почувствовала, как кровь хлынула к лицу, выдавая мое нарастающее волнение.

— Да, это действительно сложная и тяжелая история, — начала Сюзи, ее голос слегка дрогнул, словно воспоминания причиняли ей боль. — Особенно если учесть, как долго они знали друг друга. Она тоже была из Дилижана, тетя Анна работала вместе с ее матерью. Рафаэль начал встречаться с ней еще в одиннадцатом классе, потом вместе поступили на юридический факультет в Ереване, вместе обосновались там, и их жизни так и переплелись. Не могу сказать, что это была любовь — скорее, привычка. Но Рафаэль, как настоящий джентльмен, решил, что должен взять на себя ответственность и жениться на ней. Хотя, если честно, он долго оттягивал этот момент.

Сюзи вздохнула и отвела взгляд, словно пытаясь спрятаться от неприятных воспоминаний.

— Через два месяца после того, как он сделал ей предложение, мы узнали, что она… — Сюзи замялась, ее голос стал тише. — Она покончила с их жизнями.

Ее слова будто ударили меня по голове, но больше всего поразила не сама трагедия, а то, как Сюзи закончила предложение.

— Подожди… Ты сказала"их"? — переспросила я, не понимая, что она имела в виду.

— Да, — наконец сказала она. — На вскрытии выяснилось, что она была беременна. Седьмая неделя…

Я замерла, не в силах вымолвить ни слова. Сюзи продолжила, ее голос стал чуть резче, будто она хотела закончить разговор как можно быстрее:

— Рафаэля это очень подкосило. Но он, как ты знаешь, никогда не говорит о своих переживаниях. Добиться от него каких-то эмоций — задача практически невыполнимая.

Она попыталась сменить тему, но я не могла остановиться. Ужас от того, что я узнала, накрыл меня волной, но сильнее его было чувство вины за мои собственные слова Рафаэлю.

— Когда это произошло? — спросила я, делая вид, что не замечаю, как ей неприятен этот разговор.

— Три года назад… — Сюзи устало провела рукой по лицу. — Рафаэль редко приезжает сюда. Родственники девушки до сих пор винят его в ее смерти. Они считают, что его хладнокровие и безразличие подтолкнули ее к такому шагу. Он не хочет здесь надолго оставаться: все напоминает ему об этом, да и эти неугомонные люди пытаются свалить на него вину за… случившееся. Хотя, за последний год, от них ничего не слышно. Смирились, наверное.

Сюзи замолчала, но потом добавила тихо, почти шепотом:

— Они считают ее ангелом, но, признаться честно, мне она никогда не нравилась…

Я почувствовала, что этот разговор исчерпал себя, но услышанное уже успело перевернуть мое сознание. Сюзи, видимо, заметила, как тяжело мне давались ее слова, и быстро сменила тему.

— Ну да ладно, это не наше дело. Не хочешь выпить кофе? — она потянула меня за руку, явно стараясь подбодрить.

Я машинально согласилась, но мои мысли уже не были здесь. Услышанное заставило меня пересмотреть все, что я знала о Рафаэле. Его молчаливое поведение, его отчужденность… Все вдруг обрело смысл. И с новой, еще большей силой на меня нахлынуло чувство вины за мою последнюю сцену с ним.