В объятиях глициний

Мариа Армлин (2024)

После трагичной смерти мужа Элла решает сбежать от мира в старый заброшенный дом своей прабабушки Изабеллы. Уединение кажется ей единственным способом справиться с болью и глубоким чувством опустошения. Погружённая в депрессию, она находит старинный дневник, исписанный изящным почерком. На страницах дневника раскрывается история Изабеллы, которая столетие назад переживала такую же утрату. Погружаясь в жизнь прабабушки, Элла открывает для себя силу любви, способную выдержать даже самые жестокие испытания. Но дневник таит не только мудрость, но и тайны жильцов. Дом начинает раскрывать свои секреты, пробуждая тени прошлого. Это история о двух женщинах, разделённых временем, но связанных одной болью, и о том, как следы прошлого могут указать путь к свету.

Глава 1. Лето. Странствования души

"Лишь тебя одну я искал повсюду,

Плыли в вышине звездные пути,

Я тебя искал, жил и верил в чудо.

Страшно, что тебя мог я не найти,

Ты в судьбе моей как весенний ветер,

Ты в любви моей вечное тепло.

Хорошо, что мы встретились на свете,

Но не знаю я, за что мне повезло…"

Роберт Рождественский

"Люблю тебя"

Элла

Сидя у широкого окна комфортабельного самолета, который мягко уносил меня навстречу неизведанному, я не могла оторвать взгляд от воздушных облачных сгустков, что, словно прозрачный шелк, обволакивал вершины величественной горы Арарат. Они, будто хранители древних тайн, укрывали самое сокровенное от палящих лучей солнца, которое тщетно пыталось осветить каждую деталь их несовершенства на фоне безупречного голубого неба.

«Что я чувствовала в этот момент?»Если быть честной, я давно перестала задаваться этим вопросом.

«Почему?»Ответ слишком прост и болезненно очевиден. Последние два года моим единственным спутником стала пустота. Боль — та, что сжигала меня изнутри в первый год, — со временем стала чем-то привычным, почти родным. Я смирилась с ней, приручила ее, приласкала, как единственное напоминание о нем. О моем Адаме. Первом и последнем, кто так безупречно, так естественно завладел каждой клеточкой моей души, каждым уголком моего существа.

«Почему я еще здесь?»Этот вопрос, словно заезженная пластинка, звучала в моей голове каждое утро. Он стал мантрой, моим шепотом к Вселенной. Я отчаянно надеялась, что однажды она снизошла бы до меня и раскрыла свои карты. Но время шло, а ответа все не было. Я устала от этой бесконечной, нелепой игры, от этого ожидания, от собственной потерянности.

«Так зачем же я пересекла половину земного шара, чтобы снова ступить на эту давно забытую, но все же родную землю?»

Ответ прост и сложен одновременно: моя мать. Эта несгибаемая, удивительно сильная женщина не могла больше смотреть, как я тону в депрессии, как медленно угасаю. Она боролась за меня изо всех сил, окружив десятками лучших психологов, но разве они могли помочь? Они — целители разума, а у меня страдало нечто иное, гораздо более хрупкое, эфемерное, недостижимое — моя душа. Когда она поняла, что излечить ее невозможно испробованными ранее методами, то решилась на отчаянный шаг. После очередного безрезультатного посещения сеанса психолога, она уверенно вручила мне билет в один конец, давая понять, что ее решение не подлежит обсуждению и сказала: «Тебе нужна перемена. Здесь ты задыхаешься, а лучше места для уединения и исцеления, чем это, тебе просто не найти».

Я не стала спорить. С ней это бессмысленно, да и где-то глубоко в сердце я сама мечтала выбраться из этого мрака. Но каждая моя клетка боялась, что это станет предательством памяти моего Адама. Он был моим миром, и оставить эту боль, отпустить ее, казалось равносильным тому, чтобы стереть меня же из своей жизни.

— Уважаемые пассажиры, наш самолет совершил посадку в аэропорту города Ереван. Температура за бортом +18 градусов Цельсия, время 07:00, — прозвучал мелодичный, обволакивающий голос стюардессы. Ее спокойная интонация настойчиво призывала не спешить с выходом, но это, казалось, совсем не волновало остальных. Пассажиры, переполненные радостью и ожиданием встречи с близкими, торопливо покидали самолет. Я смотрела, как они стремительно проходили мимо, и ощущала, как пустота, будто холодный туман, все сильнее окружала меня, не давая возможности выпутаться. Ощущение одиночества накатывало волнами, оставляя за собой только глухую тишину внутри.

— Дочка, у тебя все хорошо? Нам уже можно спуститься. Если тебе нужна помощь, я помогу, — прозвучал мягкий, заботливый голос рядом. Подняв глаза, я встретила взгляд незнакомки — женщины лет пятидесяти с добрым, слегка круглым лицом и большими зелеными глазами. В ее взгляде читалась такая трогательная искренность, что мне на миг показалось, будто она видела всю мою боль, вывернутую наизнанку. Возможно, она наблюдала за мной всю дорогу и решилась заговорить лишь сейчас, заметив моё равнодушное, застывшее выражение лица. Самолёт уже почти опустел, и стюардесса, с искусственной улыбкой, направилась в нашу сторону, чтобы поторопить с выходом.

— Все хорошо, просто задумалась. Но раз вы меня подождали, давайте спустимся вместе, — тихо ответила я, стараясь изобразить на лице хоть какое-то подобие доброжелательности.

Три года назад мы с Адамом планировали приехать сюда вместе. Эта поездка была продумана до мельчайших деталей, но тогда обстоятельства заставили нас отложить ее. Теперь наши мечты, такие яркие и трепетные, превратились в болезненные воспоминания, которые хотелось вытеснить, стереть из памяти. Но забыть было невозможно. Ведь я здесь, совсем одна, в этой стране, куда мы так мечтали приехать вдвоем. Мечта превратилась в мучительный сон.

Заметив мою нерешительность, эта энергичная, теплая женщина, словно воплощение самой жизни, неожиданно стала моим спасением. Она заботливо провела меня сквозь этот хаос, когда я едва могла собраться с мыслями. Ее ласковая рука уверенно вела меня по узким проходам самолета, затем помогла отыскать багаж, аккуратно провела через лабиринт паспортного контроля. В какой-то момент она укутала меня пледом, словно я была ребенком, потерявшимся в холодном мире, который очень в ней нуждался.

На остановке она договорилась с водителем минивэна, который собирал пассажиров для поездки в город, усадила меня рядом с обогревателем и молча следила, чтобы я не замерзла. Все это время она не проронила ни слова, не пыталась утешать или задавать бессмысленные вопросы. Она просто была рядом, продолжая держать за руку, и смотрела на меня так, будто знала — знала мою боль, понимала ее и, может быть, даже сама однажды прошла через нечто подобное. Мне не хотелось говорить. Мне было достаточно ее молчаливой заботы, этой хрупкой, но такой искренней связи. Мне давно не было так комфортно с чужим человеком. Да и может ли человек быть чужим, если за каких-то тридцать минут он становится твоей тихой гаванью?

— Я даже не знаю, как выразить свою благодарность. Без вас я бы точно заблудилась, — сказала я, крепко сжимая ее пухленькие, теплые руки в тот момент, когда водитель оповестил, что через минуту должен был начаться наш долгий путь. Женщина уже собиралась уходить, дабы продолжить свою дорогу до дома в другом направлении уже без меня. На ее округлом, добром лице засияла мягкая, сердечная улыбка, в которой читалась искренняя радость от того, что ей удалось мне помочь, даже не взирая на отнятые мною минуту ее странствования до дома, где ее с нетерпением ожидали близкие люди.

— Удачи тебе, милая. Надеюсь, ты найдешь то, зачем приехала, — почти шепотом произнесла она, а затем решительно исчезла в стремительном потоке людей, который напоминал бушующее море, где каждый стремился к своему уютному берегу — к детским воспоминаниям, теплой атмосфере гостеприимства и искренней любви. Ее слова отозвались во мне странным, тягучим чувством. Они словно всколыхнули давно забытую тишину души, заставив снова и снова задаваться мучительным вопросом: «Что же я ищу?» Возможно ли, что где-то в этом мире скрывается что-то, способное исцелить мою боль, утолить страдания, вернуть мне вкус к жизни, которая некогда казалась безгранично прекрасной?

Когда-то я любила ее, ту прежнюю жизнь, так же горячо, как Адама. Но теперь… Я была уверена, что жизнерадостная Элла умерла в тот самый день, когда мой любимый сделал свой последний вдох. А все, что осталось от нее, — это бесчувственная, израненная тень, от которой ничего не осталось, кроме пустоты и бессмысленного существования. Всего один удар судьбы способен разрушить целостность, к которой ты идешь всю жизнь.

Транспорт до города Дилижана постепенно наполнялся людьми. Через некоторое время мы, шумной компанией незнакомцев, отправились навстречу родным краям — туда, где каждый камень, каждый поворот дороги казались наполненными теплом и воспоминаниями.

За большими окнами минивена я с замиранием сердца наблюдала, как сменяются пейзажи: величественные горы, усыпанные густыми елями, источали аромат свежести и тайны волшебных сказок. Небо, прозрачное и глубокое, медленно уступало место лучам летнего солнца, которое весело играло солнечными зайчиками, разгоняя тени. Каменистые утесы, острыми вершинами пронзающие небесный свод, стояли как безмолвные стражи времени, а виноградные поля, ровные и ухоженные, простирались до самого горизонта. Кристально чистые воды озера Севана неспешно катили свои лазурные волны, лаская каменистый берег, в то время как чайки, парившие над гладью, выписывали замысловатые круги, словно стараясь запечатлеть это мгновение в вечности. Вольные птицы пели о чем-то своем, о радости и возрождении, заполняя воздух сладким звучанием последних летних дней.

Природа наслаждалась теплом, перед предстоящими зимними морозами, словно обретая второе дыхание. Она оживала, преображаясь, наполняя мир торжественной красотой и жизненной силой. Однако вся эта восхитительная гармония лишь сильнее подчеркивала разлад в моей душе.

«Как было бы прекрасно, — мелькнула в голове горькая мысль, — если бы и люди могли так обновляться после ударов судьбы, сбрасывая старую боль, как деревья сбрасывают зимние оковы, дабы вновь расцвести.»

«Надеюсь, ты найдешь то, зачем приехала», — внезапно всплыли в памяти слова той доброй женщины. И где-то глубоко внутри я почувствовала, как моя измученная душа, не спрашивая разрешения, тихо отвечает: «А я-то как на это надеюсь…»

**

Просторная квартира прабабушки Изабеллы располагалась на самом верхнем этаже трехэтажного дома, построенного из благородного армянского камня — розового туфа. Дом находился в уединении на склоне небольшого холма, со всех сторон окруженного величавыми зелеными горами, нежно оберегающими его от посторонних любопытных глаз. Местные жители назвали его: «Дом с глициниями», поскольку это было единственное здание в городе, которое украшали удивительно красивые лианы пурпурного цвета — глицинии. Потрескавшиеся стены, потемневшие от дождей и ветров, овальные панорамные окна, огромные балконы и стеклянная входная дверь, декорированная резным дубом с деревянной дверной ручкой с замысловатым орнаментом: все это отражало искусную работу мастеров прошлого.

Каждая трещинка в фасаде, каждый неуклюжий изгиб, каждая выбитая плитка словно отражали мое собственное душевное состояние — сломанное и истерзанное, но все еще живое. Дом трепетно охранял воспоминания о прожитых десятилетиях хозяев, о смеющихся детях, бегавших по двору, и соседях, которые делили радости и беды, как родные. В доме было что-то неуловимо теплое, домашнее, несмотря на его несовершенство. Окна на последнем этаже, обрамленные широкими подоконниками, всегда притягивали мой взгляд. В детстве мне казалось, что они похожи на глаза, из которых открывался вид на весь мир. С тех пор ничего не изменилось. Разве что теперь я смотрела на этот дом не с придирчивостью избалованного ребенка, привыкшего к небоскребам Нью-Йорка, а с пониманием женщины, научившейся видеть красоту в изъянах.

Жители дома, доброжелательные и открытые, выглянули из окон и балконов, чтобы разглядеть меня получше. С любопытством и легким недоумением они наблюдали за моей фигурой, стоящей у подъезда. Никто из них не мог меня узнать — прошло слишком много времени. Десять лет назад я была девочкой с широко распахнутыми глазами, яркой улыбкой, и жизнерадостной позитивной энергетикой, приехавшей сюда вместе с бабушкой Лилией, которая хотела научить меня тому, что такое простая радость. И, на удивление, то лето оказалось одним из самых теплых и счастливых воспоминаний моей жизни. Мне казалось, что дни здесь были сотканы из света, смеха и любви. Эта поездка стала моим окном в детское счастье — наивное, искреннее, настоящее. Но сейчас реальность напоминала о себе с холодной, неумолимой ясностью.

Я стояла на пороге, уставшая и разбитая, с нелепо огромным чемоданом, в старых джинсах и футболке Адама. Густая копна моих неухоженных кудрей была собрана в тяжелый, небрежный пучок. На фоне этого обветшалого, но живого дома я чувствовала себя словно теневой отголосок той девочки, какой была когда-то. Я представляла, насколько абсурдно выглядела в глазах этих людей. Тощие, отвыкшие от долгих прогулок ноги будто готовы были провалиться сквозь землю, лишь бы избежать этих пристальных взглядов.

Но вдруг тишину разорвал громкий, уверенный женский голос, раздавшийся с третьего этажа:

— Доченька, ты к кому приехала? — не дав мне вставить ни слова, громко спросила женщина, с любопытством разглядывавшая мой чемодан. Ее голос, звучный и решительный, словно эхом разнесся по всему двору. Она тут же обернулась к соседке, выглядывающей из своего балкона, утопавшего в буйстве ярких цветов. На балконе пестрели разноцветные петуньи, свисающие словно водопад радужных оттенков.

— Анна! Оторвись от своих цветов и позови сына! Не видишь, девочке помощь нужна с чемоданом. Всему вас надо учить! — недовольно рявкнула она, но уже в следующий миг ее лицо расплылось в широкой улыбке, словно сменившей грозу на ясное солнце.

Соседка, которую я сразу узнала, лишь кивнула в ответ и поспешила звать своего сына. Тетя Анна… Ее образ всплыл в моей памяти как нечто неизменно теплое и грустное. Она всегда была скромной и деликатной женщиной, но в ее глазах читалась печаль, оставленная тяжелой судьбой. Муж тети Анны погиб в страшной автокатастрофе всего через четыре года после свадьбы, оставив ее одну беременную с маленьким мальчиком на руках. С тех пор она тянула семью практически на своих плечах, изнуряя себя ежедневным трудом на рынке, где продавала фрукты, овощи и выращенные ею же цветы.

Цветы стали ее отдушиной, тихой радостью, спасением. Ее квартира была словно живая оранжерея — начиная от двери и заканчивая балконом, все утопало в зелени и цветущем великолепии. В детстве тетя Анна учила меня ухаживать за растениями. Я вспоминала ее мягкий, теплый голос:

— Если когда-нибудь тебе покажется, что нет больше повода для счастья, помни: ты всегда можешь его вырастить сама.

Тогда я видела в ее увлечении только любовь к цветам, но сейчас, глядя на ее балкон, я ясно лицезрела боль. Боль, которую она, вероятно, пыталась заглушить, окружая себя этим пышным цветочным морем. Это воспоминание заставило меня горько улыбнуться. Сколько же цветов ей потребовалось, чтобы хоть немного унять свою тоску? И сколько цветов понадобилось бы мне, чтобы залечить свои раны? Думаю, одного дома было бы слишком мало…

— Доченька, так ты так и не сказала, к кому приехала? — не сдавалась женщина с третьего этажа.

— Вот все тебе надо знать, Анжела! Оставь девочку в покое. Видишь же, человек с дороги уставший, а ты пристала со своими расспросами, — перебил ее громкий, но теплый голос мужчины со второго этажа.

Это был дядя Артур. Харизматичный и аккуратный мужчина лет шестидесяти, он был из тех старомодных людей, в которых сочетались суровость и невероятная доброта. Его лицо всегда хранило выражение стойкости, но те, кто знал его ближе, видели, как глубоко он переживал потерю. Уже двадцать лет как он овдовел, но так и не смог забыть свою жену.

Дядя Артур сохранил квартиру в точности такой, какой она была при жизни его супруги. Это было место, полное воспоминаний, и я знала, что, если зайду туда, увижу портрет его жены, висевший на самом почетном месте в комнате. Там будут ее любимые ковры, вычищенные до блеска, аккуратно сложенный фарфоровый сервиз — подарок на их свадьбу, и в воздухе будет витать слабый аромат мускусных духов, который он раз за разом бережно разбрызгивал, будто стараясь удержать ее присутствие.

В детстве я часто удивлялась, как такой сильный, даже грозный на вид мужчина мог быть столь преданным и хрупким. Теперь же я понимала, что в этом и заключалась его настоящая сила. Его любовь была вечной. Каждый раз, когда он говорил о ней, его лицо менялось. В этой грусти была светлая радость, и даже обычные упоминания о ней заставляли его губы дрожать в мягкой, мечтательной улыбке.

— Все в порядке, дядя Артур. Я просто приехала немного отдохнуть, — ответила я, стараясь звучать как можно увереннее, хотя в душе ощущала легкую неловкость. При этом с интересом наблюдала за растерянным выражением тети Анжелы.

Тетю Анжелу знали и любили все жители дома. Ее открытость и доброта, казалось, были безграничны. Однако те, кто знал ее ближе, понимали: под этой легкостью и улыбкой скрывалась горечь разочарования и одиночества. Неудачи в личной жизни оставили на ее сердце глубокие следы, и, пытаясь заполнить пустоту, она развила в себе непреодолимое любопытство, превращающее ее в неисправимую сплетницу. Анжела вечно совала нос в чужие дела, но никто не осуждал ее за это. Все знали, что ее любопытство — не из злости, а из тоски по той жизни, которой она так и не смогла добиться.

Она была из довольно обеспеченной семьи и как обычно бывает в типичных мелодрамах, влюбилась в бедного паренька, у которого не было ни гроша за душой. Родители, консервативные и властные, были категорически против этого союза, и в итоге им все же удалось разрушить этот крепкий и любящий союз двух молодых сердец. Возлюбленный, оставшись сиротой в младенчестве, не хотел отнимать у нее родителей, поэтому добровольно положил на алтарь родительского почитания свою любовь. Она была убита этим решением, но слишком горда, чтобы бороться, поскольку это тронуло ее уязвимое эго. Их разлука разбила сердце, но она подчинилась его воле, надеясь, что время залечит раны. Так они и попрощались, и видная статная Анжела осталась с родителями, однако они горько поплатились за это счастьем своей дочери. Вопреки уговорам родителей выбрать в мужья кого-нибудь из завидных женихов, которые мечтали о руке и сердце прекрасной Анжелы, она отвечала категоричным"нет".

Но жизнь распорядилась иначе. Через год Анжела узнала, что ее бывший возлюбленный женился. Он создал семью, обзавелся ребенком, а Анжела так и осталась одна, со своим истерзанным сердцем и горьким осознанием, что настоящая любовь пришла в ее жизнь только раз. Родители воле, которых она когда-то подчинилась, отвергнув любовь всей своей жизни, скоропостижно ушли из жизни, а она переехала из родительского гнезда и приобрела маленькую уютную квартиру в этом доме, пытаясь стереть горечь прошлого.

— Нет ничего хуже одиночества, — часто говорила она, словно заглядывая в душу собеседника, пытаясь отыскать в ней понимание.

Ее история всегда заставляла меня задуматься. Сейчас, глядя на тетю Анжелу, я видела не только энергичную и любопытную женщину, но и глубокую печаль, спрятанную за ее напускным весельем.

— Откуда ты меня знаешь? — вдруг перебил мои мысли дядя Артур.

Его вопрос вернул меня к реальности. Этот человек с крепким характером, живущий воспоминаниями о своей любви, сейчас смотрел на меня с неподдельным удивлением, как будто пытался вспомнить, видел ли он меня раньше.

— Артур, ты-то куда? — с укоризной в голосе обратилась тетя Сильвия. — Нет бы девочку домой позвать, угостить чаем с дороги, а вы как коршуны: «Откуда? Куда? Кто?» Разве так можно?

Она властным взглядом окинула всех, будто оценивая их поведение, а потом продолжила:

— Давайте лучше стол накроем во дворе. Накормим человека, а уж тогда сама все расскажет. У меня как раз курица в сметанном соусе в духовке томится. Сейчас Феликс достанет. Девочки, Анжела, Анна, приходите помогать! А ты, Артур, проводи девочку на задний двор, пусть отдохнет с дороги.

В ее голосе звучала твердая уверенность, которая заставляла каждого беспрекословно подчиняться. Тетя Сильвия была женщиной, которая словно родилась, чтобы командовать. Ее острый ум, природная хватка и уверенность в себе сделали ее незаменимым главным бухгалтером на крупном заводе. Люди приходили к ней с проблемами, потому что знали: если кто-то и найдет решение из безвыходной ситуации, то это именно она.

Ее муж, дядя Феликс, был полной противоположностью. Тихий, скромный и преданный, он с восхищением смотрел на жену, словно она была солнцем, вокруг которого вращалась вся его жизнь. Он выполнял любые ее поручения с искренним удовольствием, не требуя ничего взамен, кроме ее улыбки. Взамен тетя Сильвия одаривала его любовью и заботой, словно он был ее ребенком.

С виду это была счастливая и гармоничная пара, но их жизнь тоже познала горечь утраты. Их единственный сын, которого я плохо помнила, гордость и радость семьи, героически погиб на службе, защищая родину. Он был младше меня на пять лет. Ему было всего двадцать, когда смерть пришла за ним. Тетя Сильвия никогда не говорила о нем. Словно эта боль была слишком великой, чтобы делиться ею с кем-либо. Сын был единственной ее радостью, но позволить себе быть слабой она не могла, считая это непозволительной роскошью. Она носила память о сыне глубоко в сердце, а открывала она его только в церкви, облачившись с ног до головы в черное одеяние, и позволяя нестерпимой боли раскрыться перед Богом. Только там она позволяла своей душе плакать, моля о покое для своего мальчика. Дядя Феликс уважал ее молчание, не осмеливаясь нарушить этот обет скорби. Но иногда в его глазах можно было увидеть тень той любви и боли, которую он нес вместе с женой.

Слушая их разговоры, я невольно задумалась. Как им удавалось жить дальше, таская за собой такой тяжелый груз прошлого? Как можно было продолжать улыбаться, заботиться о других, будто этих ран не существовало?

В детстве мне было так тяжело слушать их истории, они были полны трагизма, а когда ты ребенок с мечтательной душой, верящей в счастливый исход любых событий, принять суровую правду жизни оказывается почти невозможно. Тогда мне было легче закрывать глаза, делать вид, что боль не существует.

Но теперь, стоя здесь, я была рада вернуться. Среди этих людей я чувствовала, что могу быть понятой. Их прошлое, их утраты, их горести были для меня как зеркало. Ведь теперь я отчетливо видела и понимала их боль, а они могли понять мою. Тяжело объяснить везучему человеку, почему ты такой невезучий. Он всегда будет измерять твою трагедию своим мерилом, а оно неспособно вместить глубину чужой скорби.

— Я правнучка Изабеллы Артуровны, — постаралась остановить их кипучую деятельность я. В их окружении было уютно, тепло, как будто я вернулась домой после долгого путешествия. Но усталость давала о себе знать, и все, чего я сейчас хотела, — это теплый душ и крепкий сон. — Спасибо за вашу заботу, но мне хотелось бы немного отдохнуть. Давайте в другой раз.

На несколько секунд все замерли. Их любопытство сменилось удивлением, и внезапно меня окружили оживленные воспоминания соседей о моей прабабушке и моем детстве.

— Элла, это ты что ли? — первая нарушила тишину тетя Анжела, ее глаза распахнулись в искреннем изумлении. — Чего же ты молчала? Как же ты выросла! — Она смотрела на меня так, словно перед ней стояла героиня давно забытой истории.

— А как же она похожа на Изабеллу Артуровну, царство ей небесное, — подхватила тетя Сильвия, сощурив глаза, будто пытаясь рассмотреть во мне черты моей прабабушки.

— Эх, какая хорошая была женщина… — вздохнул дядя Артур, словно его слова сами собой слетели с уст, и, обернувшись, добавил: — А вот и наш красавец.

Из-за угла дома появилась стройная мужская фигура, и вслед за ней неспешно вышла тетя Анна. Она шла с невозмутимым достоинством, чуть приглаживая руками свой старенький, но аккуратно выглаженный передник.

— Анна, Анна! — завопила тетя Анжела, вся трепеща от нетерпения. — Угадай, кто к нам приехал?

И не дожидаясь ответа, она выкрикнула, словно гордясь своим открытием:

— Правнучка Изабеллы Артуровны из Америки!

Лицо тети Анны мгновенно преобразилось. Ее взгляд наполнился нежностью и теплотой, и, подойдя ближе, она широко раскинула руки, приглашая в свои ласковые объятия.

— Эллочка, милая, дай-ка я тебя обниму, — сказала она с такой нежностью в голосе, что мои глаза вдруг налились слезами от неожиданной волны чувств. Ее тонкие, натруженные руки обняли меня так осторожно, будто я была одним из ее хрупких цветков, которые она выращивала с таким трепетом. От нее пахло душистым лавандовым мылом и чем-то еще, чем-то успокаивающим, родным.

— Ты помнишь Микаэля? — продолжила она, мягко отстранившись и жестом указав на высокого мужчину рядом с собой. — Это мой младший сын.

Микаэль сдержанно кивнул и без слов взял мой чемодан, который, казалось, весил вдвое больше, чем я сама. Он был высоким, широкоплечим, с густыми темными волосами, слегка вьющимися на концах. В его чертах угадывались следы юности, но взгляд выдавал мужчину, прошедшего через трудности. Он уверенно подхватил мой огромный чемодан, словно тот ничего не весил, и спокойно произнес:

— Добро пожаловать домой, Элла!

В этих простых словах было столько скрытого тепла, что я невольно улыбнулась. Все вокруг вдруг стало чуть менее чужим, чуть менее болезненным.

— Конечно, помню, — ответила я, слегка ошеломленная. Передо мной стоял уже совсем другой Микаэль. Где тот веселый, неугомонный хулиган, с которым мы лазали по соседским деревьям за яблоками, рисовали дерзкие граффити и тут же смывали их, чтобы избежать наказания? Где тот мальчишка, который вместе со мной сочинял песни о справедливости, выступая на крыше заброшенного гаража перед восторженной ребятней?

Я не могла поверить, что этот собранный, серьезный человек передо мной — все тот же Микаэль. Его угольно-черные глаза смотрели на меня внимательно, но без прежней бесшабашности. Прямой греческий нос, аккуратные усы, тонкие губы, обрамленные строгой линией, и этот заметный шрам над щекой… Шрам, который напомнил мне, что в этом мужчине все ещё скрыта часть того беззаботного мальчишки, каким я его знала.

Этот шрам был нашим общим воспоминанием. В детстве я убедила его спуститься с перил лестницы вместо того, чтобы воспользоваться ступеньками. Для меня это было обычным развлечением, но для него — первым неудачным опытом. Он, конечно, не удержался и, соскользнув, оцарапал щеку об острый край. Помню, как мы тогда смеялись, а он, потирая ранку, сказал:

— Хорошо, что я решил попробовать это на втором этаже, а не на третьем. Иначе вместо шрама полетела бы моя голова!

Сейчас я невольно улыбнулась, разглядывая этот след прошлого. Все-таки что-то от моего друга осталось.

— Мы с Рафаэлем думали, ты больше никогда не приедешь, Эл, — добавил он, выводя меня из воспоминаний. Его голос был низким, спокойным, но в нем чувствовалась едва уловимая нотка упрека.

— Я тогда отнесу твой чемодан домой, — продолжил он, сохраняя свое серьезное выражение лица. — Давай ключи, а ты потихоньку поднимайся.

Его слова прозвучали как-то просто и обыденно, но я ощутила в них тепло. Этот взрослый, чужой и в то же время до боли знакомый мужчина все еще заботился обо мне, как когда-то в детстве.

Я протянула ему ключи и проводила взглядом, пока он, не оборачиваясь, уверенным шагом направлялся в сторону дома. Тяжесть воспоминаний немного отступила, оставив место легкому ощущению тепла. Словно этот город, эти люди и этот дом постепенно раскрывали свои объятия, стараясь напомнить мне, что я все еще часть этого мира.

В подъезде, куда я шагнула, все было до боли знакомо: широкие, потертые временем ступени, сделанные из светлого камня, гладкие перила из темного дерева. На стенах проступали выцветшие следы старой краски, а из открытых дверей доносились ароматы домашней выпечки и приглушенные разговоры соседей. Здесь каждый уголок, каждый звук наполнял душу странным чувством тепла и меланхолии.

Дом словно ожил от моего появления. На каждом этаже меня встречали с распростертыми объятиями. Люди радушно улыбались, словно я вернулась не из другой страны, а из долгого изгнания. Казалось, будто каждый уголок этого места помнил меня и готов был укрыть от всех бед. Я останавливалась то тут, то там, чтобы обнять старых знакомых, и выслушивала их предложения о помощи. Даже новые жильцы, которых я никогда прежде не видела, присоединились к этой импровизированной встрече, словно знали меня всю жизнь.

Каждый пытался подложить мне что-нибудь полезное: свежий лаваш, баночку домашнего варенья, плед, бутылку с холодной водой, и даже туалетную бумагу — на случай, если я забыла. Их доброжелательность и щедрость не казались мне навязчивыми или наигранными. Всё это шло от чистого сердца, а мне оставалось только восхищаться их искренностью и заботой.

Тетя Анна шла рядом, слегка отставая, словно давая мне возможность насладиться этим моментом. Ее спокойствие и лучистая доброта всегда подкупали, а сейчас я чувствовала к ней особую теплоту. Она мягко улыбалась, но ее взгляд был сосредоточен, как будто она боялась пропустить что-то важное. В перерывах между объятиями и вручением очередного презента я обратилась к ней из вежливости:

— Как поживает Рафаэль? Бабушка говорила, что он отучился на адвоката.

Мои воспоминания о Рафаэле были, мягко говоря, неоднозначными. В детстве он казался мне воплощением скуки: рассудительный, строгий, всегда сдержанный и немного заносчивый. Он с упоением наставлял нас с Микаэлем, на правах старшего брата, на"путь истинный", но при этом, когда мы попадали в беду, именно он находил способ вытащить нас, ловко договариваясь с разгневанными взрослыми.

Тетя Анна мягко улыбнулась:

— Как приятно, что бабушка про нас помнит. Да, отучился, работает в Ереване, у него всё хорошо.

Больше всего в тете Анне я всегда ценила ее скромность. Она была из тех родителей, которые считают, что если ты усердно нахваливаешь среди других своих детей, то на деле пытаешься выдать обычный фианит за бриллиант. Ведь при виде бриллианта нет смысла кричать о том, что это бриллиант. Это и дураку ясно.

Нашу беседу прервал голос Микаэля:

— Вот мы и на месте.

Он уже занес мой огромный чемодан и теперь спускался нам навстречу. В его тоне звучала легкая усталость и забота.

— Если что-то понадобится, не стесняйся, зови. Я подключил кабель телефона и телевизора, а вечером поеду, выберу тариф, который тебе подойдет.

— Не знаю как тебя отблагодарить, — чувствуя, что слезы пытались просочиться наружу, я попыталась побыстрее зайти домой, не вызвав при этом подозрения. Последний мужчина, который заботился обо мне был Адам. Этот жест напомнил мне сколько всего для меня делал мой мужчина, и как хорошо протекала наша жизнь, полная любви и понимания.

— Ладно, мам, — словно чувствуя мою тревогу, подхватил Микаэль, — не будем задерживать Эллу. Мы потом придем ее проведать, а пока пусть она обустроиться.

Я была так благодарна ему за понимание, что хотелось его обнять как в детстве, но мы уже давно были не детьми, и такие приступы нежности могут быть неправильно трактованы.

Судорожно втянула воздух, стараясь прогнать навязчивую грусть, которая подкралась, как только я осталась одна. Пространство дома, казалось, давило на меня своей тишиной. Я провела рукой по массивной деревянной двери, словно прощаясь с миром за ее пределами, и прошла дальше вглубь квартиры.

Я сняла грязные кроссовки, тесные джинсы, и вместе с ними, казалось, сбросила с себя хотя бы часть тяжести прошедших месяцев. Босые ноги утопали в старом, мягком ковре, который лежал здесь еще с детства. Этот запах дома — смешение дерева, лаванды, книг и чуть выветрившегося аромата чистящих средств — ударил в нос, пробудив целую бурю воспоминаний.

В одной футболке Адама, которая была мне почти до колен, я заметила антикварное зеркало у входа. Как я могла забыть о нем? Оно было очень красивое, что нельзя было сказать об отражении в нем. Это зеркало было здесь всегда, его рама из темного дуба, искусно вырезанная и покрытая легким налетом времени, казалась частью истории дома. Но сейчас, глядя в него, я почувствовала, как внутри все переворачивалось.

В зеркале я увидела не себя, а какую-то изможденную, сломанную женщину. Я так давно не смотрелась в зеркало в полный рост, что этот вид меня шокировал до глубины души. Мое тело — когда-то полное жизни, гибкое и сильное — теперь выглядело чужим. Костлявые ноги, острые ключицы, запавшие глаза… словно трагедия вычерпала из меня все, оставив лишь оболочку. Это было не просто отражение. Это было напоминание. О том, кем я была. О том, кем я стала.

Неужели меня люди видели такой? Некогда ухоженная жизнерадостная Элла словно стерлась с моего лица. А эту женщину напротив меня я не знала. Трагедия способна убить любую красоту. Парадокс в том, что в этом зеркале я видела всю ту же футболку Адама. Его не было, но его футболка существовала, я существовала, но меня не было. От этих мыслей мне стало так жутко, что я инстинктивно схватила первую попавшуюся вещь — старую скатерть — и накинула ее на зеркало. Я не хотела больше видеть этот взгляд, который словно кричал: «Спаси меня».

Чтобы отвлечься, я начала ходить по комнатам. Дом был точно таким, каким я его запомнила. Огромная светлая квартира словно была рада приветствовать новую хозяйку. Первым делом я вошла в комнату, всю обставленную книгами. Бабушка называла ее"библиотекой". Желтые стены были прикрыты высокими деревянными шкафами, набитыми разноцветными книгами, разложенными по коллекциям. Здесь можно было найти книги на любой вкус: от детской литературы до античных повествований. Прабабушка была учительницей русского языка и литературы, поэтому эта комната представляла для нее особую ценность. Каждой книге было отведено строгое место, обложки блестели от тщательного ухода, а стеклянные дверцы шкафов защищали их от пыли.

Я медленно провела пальцем по полкам, пока мой взгляд не остановился на синей коллекции книг под номером 8. Потянувшись к ней, я с трудом достала эту книгу, открыла первую страницу и прочла:

— Теодор Драйзер"Американская трагедия»…

Ирония названия заставила меня усмехнуться. "Лучше мою жизнь и не описать", — подумала я.

Дальше я отправилась изучать спальни, надеясь найти место, где могла бы поймать спокойный сон. Одна из комнат напомнила мне подводный мир. Высокие голубые стены с крапинками, шторы того же оттенка, аккуратно собранные по бокам, и огромная деревянная кровать из темного дуба. Голубое покрывало, напоминающее волны, будто обещало унести мои тревоги прочь. Напротив кровати стоял низкий деревянный комод с белыми ручками, готовый вместить все мои вещи. Выбор был очевиден — это моя комната, но из любопытства я решила осмотреть и вторую.

Вторая спальня была просторной и светлой, залитой солнечными лучами. В ней почти не было мебели — лишь кровать и шкаф. Но из этой комнаты выходил балкон, с которого открывался вид на каменистую гору, величественно стоящую здесь веками. На балконе я заметила массивные кактусы, за которыми когда-то ухаживала прабабушка, а теперь — тетя Анна, которая приглядывала за домом.

Осмотрев комнаты, я отправилась на кухню. Деревянная мебель на кухне поражала своей утонченностью. После смерти прабабушки бабушка Лилия старалась сохранить все, как было при ее жизни. Рифленая светло-бежевая панель кухни сочеталась со светлыми стенами и темным ореховым полом. Большой обеденный стол на девять человек слегка потускнел, а маленькие широкие стулья с темно-красной обивкой были в боевой готовности, ожидая шумных застолий.

"Как здесь уютно, но одиноко. В этом доме должна жить счастливая большая семья", — подумала я, наполняя стакан холодной водой.

Каждая комната оживляла в памяти события детства. Я почувствовала легкий укол радости, смешанный с горечью. Все эти воспоминания были такими яркими, что казались почти осязаемыми. Но вместе с ними пришло осознание, что то время ушло безвозвратно. Все, что осталось, — это дом. Тихий, пустой, но все равно родной.

Решив не торопиться с вещами, я заглянула в гостиную. Светлые стены, с одной стороны прикрытые роскошным красным ковром, а с другой — дубовым шкафом с сервизом Изабеллы, были уютно контрастны. Чередующие светлые и темные деревянные дощечки на полу с узором напоминали цветочные мотивы. Небольшой красный диван и два кресла, объединенные журнальным столиком с бордовой стеклянной вазой на нем, создавали уютный уголок для отдыха. Напротив — старое пианино, на котором любила играть бабушка. Я медленно подошла к нему и осторожно провела пальцами по клавишам. Этот инструмент знал голоса и смех тех, кого я никогда не встречала. Он был свидетелем радости и печали, и, прикоснувшись к нему, я почувствовала, будто сама соединялась с прошлым. Я закрыла глаза и нажала одну из клавиш. Низкий, немного глухой звук раздался в комнате. Казалось, он растворился в стенах, насыщенных воспоминаниями.

— Здесь столько жизни, — прошептала я себе. Но в то же время это место было наполнено тишиной. Тишиной, которая ждала, чтобы ее снова наполнили голосами, смехом, теплом. А я была не той, кто мог бы это воплотить…

Восхищаясь простотой и уютом этого дома, мой взгляд упал на два больших портрета, занимающих почетное место над пианино, — прабабушки Изабеллы и прадеда Георгия.

На портретах были строгие, серьезные лица, но в их взглядах читалось тепло. Я начала изучать портрет прадедушки Георгия. Он был красивый добрый мужчина, во взгляде которого чувствовалась уверенность и преданность своему делу, семье и самому себе. Он занимал высокую должность, при этом был справедливым и честным человеком. Георгию очень везло в карьере, чего нельзя было сказать о личной жизни. Он очень долго искал свое счастье и только к тридцати годам сумел отыскать его в моей прабабушке Изабелле. Меня назвали в честь нее, только всю жизнь домашние и друзья меня называли Эллой, поэтому порой мне непривычно было слышать в свой адрес мое полное имя — Изабелла. Я мало что знала о прадеде, лишь то, что рассказывала бабушка, а она не особо любила говорить о прошлом. Рана, которая кровоточила у нее после смерти любимого отца, так и не зажила. Он умер, когда ей было всего семнадцать лет.

Затем я перевела взгляд на портрет прабабушки Изабеллы, чувствуя, как незримая нить связывала нас сквозь поколения. Это ощущение было странным и трепетным: будто она смотрела на меня не просто с картины, а из прошлого, которое я знала лишь по рассказам. Ее лицо, полное достоинства и внутренней силы, казалось, хранило секреты, которые никто не способен был раскрыть. Ее большие карие глаза, прямой нос, тонкие губы — все напоминало мои собственные черты. Бледная кожа и густые непослушные волосы… Да, нас связывало нечто большее, чем просто родство.

Комната будто замерла в ожидании, пока я продолжала всматриваться в знакомые черты. Те же глаза, в которых угадывался характер, тот же гордый профиль. Я машинально провела пальцами по своим волосам, вспоминая, как бабушка говорила, что они такие же упрямые, как у Изабеллы. На мгновение мне показалось, что картина оживала. Тень от окна пробежала по лицу прабабушки, и ее взгляд стал почти одушевленным, будто она хотела мне что-то сказать. Но это, конечно, была лишь игра света.

— Так кто же ты такая, Изабелла? — произнесла я вслух, будто портрет мог мне ответить.

Изабелла

— Изабелла… Изабелла, ты слышишь меня? — раздался рядом мелодичный, но тревожный голос мамы, напоминая звон хрустального колокольчика.

— Прости, мам. О чем мы говорили? — отозвалась я, хотя мысли мои витали далеко. Глаза не отрывались от папы, который, склонившись над рабочим столом, сосредоточенно мастерил для меня новую пару туфель. Его сильные, загрубевшие от труда руки, с легкостью колдовали над кожей, создавая очередной шедевр. Капли пота текли по загорелому лбу, почти скрытому буйными черно-белыми кудрями, которые в свою очередь, плавно переходили в густые смоляные брови. Они сурово обрамляли его лицо, выдававшее полное погружение в работу. Губы едва заметно дрожали, словно повторяя ритм его быстрых движений.

— Дочка, я знаю, что ты расстроена, но сейчас твоей сестре нужна помощь. Она без тебя не справится. Ты же понимаешь, Эльвира всегда была рядом с тобой, с самого рождения, а теперь твоя очередь помочь ей с малышом, — мамин голос звучал мягко и проникновенно, как колыбельная, но в нем сквозила настойчивость, которую было сложно не прочувствовать.

— Мама, я чувствую, что дело не в этом. Вы с папой что-то скрываете. Мне уже шестнадцать, но вы продолжаете относиться ко мне, как к ребенку. Скажи мне правду, я прошу. Почему мне нужно уехать за тридевять земель и оставить отчий дом? Я ведь знаю, что у папы больше нет заказов. Но как такое возможно? Он же лучший сапожник в Кировабаде! — я едва сдерживала эмоции, пытаясь говорить ровно, но голос мой выдавал нетерпение.

Мама вдруг остановилась. Ее нежные руки, которые только что перебирали мои вещи, застыли, а взгляд потух. Она аккуратно присела на край кровати, словно боялась, что любое движение разрушит хрупкую тишину, повисшую в комнате. В руках она сжимала тонкую шаль, бабушкин подарок на мой день рождения. Этот изящный шедевр, сотканный из бежевого кашемира и сотен паутинок шелка, казалось, переливался теплыми солнечными лучами.

Я смотрела на маму, и сердце щемило от тревоги. Ее густые, длинные волосы, аккуратно уложенные в тугой колосок, предательски выдали несколько серебристых прядей, которые она, как всегда, тщательно прятала. Лицо, всегда спокойное и безмятежное, было залито румянцем, выдавая ее озабоченность, а карие глаза с невидимой тенью печали теперь глядели куда-то в сторону, избегая встречи с моими. Я ловила каждую деталь: ее прямой греческий нос, тонкие губы, изящные черные брови — все это делало маму безусловно красивой. Но что-то в ней всегда излучало тихую тоску. Возможно, это была лишь форма ее глаз, слегка опущенных в уголках, но, глядя на нее в тот момент, я вдруг поняла, что эта грусть — настоящая, глубокая.

Мама была для меня воплощением нежности и силы. Она всегда находила в себе мужество улыбаться, даже когда, казалось, весь мир рушился у нее на глазах. Бедная мама… Сколько ей пришлось вынести за эти годы. Я почувствовала себя отвратительно. Казалось, все ее беды — из-за меня.

Дабы развеять эту мысль, мне захотелось сменить тему, отвлечь ее, вернуть к наигранному интересу, с которым она укладывала мои вещи в чемодан. Пусть лучше она продолжала делать вид, что все хорошо, чем я — видеть эту нестерпимую боль в ее глазах.

— Мам, мне не хотелось тебя расстраивать… — начала я, но она властным движением руки остановила меня, словно боялась, что мои слова разобьют хрупкую решимость, неожиданно поселившуюся в ней.

— Ты права, Изабелла. Скрывать дальше будет неправильно, — её голос звучал глухо, но в нем ощущалась тяжесть давно принятых решений. Она внимательно посмотрела мне в глаза, как будто старалась увидеть мою реакцию еще до того, как скажет следующую фразу. — Ты помнишь дядю Арлана?

— Конечно. Он ведь какую-то важную должность занимает в министерстве. Хотя, честно говоря, он так занудно объясняет, чем занимается, что я до сих пор не поняла, в чём заключается его работа, — с готовностью ответила я, стараясь поддержать разговор.

— Так вот, он заходил к нам вчера…

— Правда? А почему мне никто не сказал? Я бы вышла поздороваться, — перебила я, пытаясь хоть как-то облегчить ей ситуацию.

— Изабелла, дай мне договорить! — её голос неожиданно стал строгим, почти отчетливым. — Он приходил увидеться с твоим отцом и передать важные новости. В министерстве уже не первый год обсуждают дело, связанное с нашим городом. И ситуация становится все серьезнее. Он предупредил, что больше заходить к нам не сможет. Однако сообщил, что нам тут больше не дадут жить спокойно. Он просил срочно уезжать в безопасное место.

Я почувствовала, как холод пробежал по спине. Слова звучали слишком серьезно и резко, что было несвойственно маме, поэтому я поняла сразу: дела плохи.

— Я ничего не понимаю… К-к-куда уезжать? Это же наш д-д-дом. Что значит «сс-ссс-спокойно жить не дадут»? — губы дрожали, а голос срывался, словно отказывался произносить это вслух.

Мама печально посмотрела на меня. Она будто понимала, как сложно мне сейчас принять то, что казалось невозможным.

— Дочка, не все так просто, как кажется. Порой люди, устав от собственных бед, начинают создавать врага, который, по их мнению, во всем виноват. И самый легкий путь — найти того, кого можно сделать козлом отпущения. А что может быть проще, чем направить свою ненависть на того, кто отличается по каким-то показателям?

— Но, мама, я не хочу никуда уезжать! — я едва сдерживала слезы. — Здесь мой дом, мои друзья, все, о чем я мечтала. И мы должны все это бросить из-за каких-то слов дяди Арлана? — мой голос становился все громче, а руки невольно сжались в кулаки.

Мама тяжело вздохнула. Ее взгляд был полон сожаления и боли, но в нем не было и намека на отступление.

— Я понимаю, дочка. Но ты молодая, амбициозная, красивая девушка, у которой вся жизнь впереди. У тебя точно получится обустроиться на новом месте, — ее голос звучал тихо, но твердо. — Тем более мы бессильны что-то изменить здесь. Ты поедешь к сестре в Армению уже завтра, и это не обсуждается. Мы с твоим отцом продадим все, что у нас есть, пока это возможно, и как только сможем, воссоединимся с вами.

Ее слова были последним приговором. В этой тишине между нами повисло столько невыраженного горя, что комната будто стала теснее. Я бессильно опустилась на холодный пол напротив нее. Мои руки нервно перебирали пальцы, а взгляд уперся прямо в ее глаза, полные боли и усталости. Я пыталась найти в них ответы, которых она, казалось, не хотела давать.

Мама, не выдержав моего потерянного взгляда, отложила шаль и мягким движением опустилась ко мне. Она обняла меня так, как только умела — понимающе с ноткой утешения.

— Изабелла, дочка, ты должна быть сильной, — сказала она, чуть помолчав, словно собираясь с мыслями. — Ради папы… Ты же знаешь, как ему сейчас тяжело. Ему нужна наша поддержка. Да и подумай сама, имеет ли значение, где мы будем жить, если это дает нам шанс быть всем вместе?

С этими словами она протянула мне небольшую коробку, обернутую в изящную бумагу и перевязанную нежно-розовым бантом.

— Что это, мама? — спросила я, осторожно протягивая руки к коробке, словно боялась ее повредить.

— Это твои воспоминания о счастливых днях здесь, — ответила она с легкой улыбкой. В тот момент, когда я уже начала развязывать бант, ее рука мягко остановила меня.

— Подожди. Ты успеешь открыть ее потом, без меня. А сейчас я хочу, чтобы ты запомнила одну вещь, — ее голос стал чуть тише, но в нем звучала непоколебимая уверенность. — Когда ты будешь оглядываться назад, может показаться, что все счастье осталось в прошлом, а горе безжалостно поселилось в настоящем, оттесняя радостные воспоминания. Но это всего лишь иллюзия, дочка. Правда в том, что счастье и горе идут по жизни рядом. Только ты решаешь, кому из них отвести главную роль в фильме твоей судьбы. Только ты выбираешь, что оставить в своем сердце.

Она осторожно отпустила мои руки, позволив коробке остаться у меня, и, улыбнувшись, встала. Легкая мелодия, которую она начала напевать, разлилась по комнате, словно пытаясь развеять напряжение. Мама продолжила собирать мои вещи с таким видом, будто это был всего лишь обычный день. А я осталась сидеть, вглядываясь в коробку и обдумывая ее слова. Грусть все еще цеплялась за меня, словно тяжелый якорь. Я была расстроена внезапными переменами, которые вырывали меня из привычной жизни. Но мама была права. У меня действительно было два пути: лежать и страдать, обвиняя жизнь в ее жестокости, или принять это испытание и постараться увидеть в нем что-то хорошее. Я тихо вздохнула, осознавая, что упрямство не изменило бы ситуацию. Почему бы не провести последний день в родном городе, поблагодарив судьбу за возможность воссоединиться с сестрами? Может быть, не все так плохо. Я ведь давно мечтала поступить в Ереван на педагогический. Даже если бы не эти обстоятельства, мне все равно пришлось бы уехать через год или два. Так почему бы не сделать это сейчас?

Эта мысль принесла неожиданный покой. Я поднялась, чувствуя, как страх постепенно сменялся решимостью. Может, жизнь и правда не отыгрывалась на нас, а просто подталкивала к чему-то новому, прекрасному?

Собрав всю волю в кулак и решив довериться судьбе, я улыбнулась маме, поблагодарила ее за помощь с вещами и, прижав к груди коробку, вышла из дома. Теплый июньский ветер мягко окутал меня, словно подбадривая, а солнечные лучи, играя в прятки с пушистыми облаками, освещали дорогу вперед. Мир вокруг казался необычайно живым: каждый уголок, каждый знакомый дом, казалось, обрел новое очарование, как будто хотел запечатлеться в памяти ярче и глубже.

Я неспешно направилась в душистый сад, где росли мои любимые глицинии, привезенные в город одним корейским садоводом в знак верной дружбы. Их сладковатый аромат разливался в воздухе, смешиваясь с запахом свежей зелени и летнего тепла. Лепестки, переливаясь на солнце, казались сотканными из света и магии.

Проходя мимо соседских домов, я чувствовала легкую грусть, но в то же время — бесконечную благодарность за эти уголки моего детства. Дом тети Офелии, выкрашенный в нежный зеленый цвет, сливался с виноградными лозами, цепляющимися за стены, и напомнил мне о ее изысканной толме. Помню, как она гордо рассказывала, что ее рецепты держались в секрете даже от самых опытных хозяек, а меня она сделала своим маленьким поваренком, делясь кулинарными хитростями. Ее уроки касались не только кухни — тетя Офелия научила меня искусству сервировки стола, превращая обычный обед в настоящий праздник.

Чуть дальше, за цветущей белой аркой, утопал в зелени аккуратный домик тети Лусине. Ее страсть к моде была безграничной, а внимание к деталям восхищало. Она считала, что только не уважающая себя женщина может позволить себе нацепить первое попавшее под руку, и щеголять в этом не то что на улице, но и дома.

— Запомни, Изабелла: выглядеть нужно так, словно ты собираешься подняться на подиум, даже если выходишь всего лишь в сад, — твердо стояла она на своем. Благодаря ей я впервые поняла, что стиль — это не только одежда, но и выражение внутренней гармонии.

Но сердце мое особенно трепетало, когда я подходила к деревянному дому тети Лилии и дяди Тамика. На первый взгляд он был ничем не примечателен — простая веранда, деревянные ставни. Но главное его сокровище — огромная библиотека, хранившая тысячи историй, миров и судеб. Именно здесь я впервые открыла для себя магию литературы.

По вечерам мы собирались на веранде за чашкой ароматного чая с лимоном. Дядя Тамик выбирал для нас"книгу недели", а тетя Лилия с любовью готовила угощения. Время будто замедлялось, пока мы погружались в страницы любимых писателей, словно становясь частью этих историй. Меня особенно притягивала русская литература. Глубина и мелодичность языка завораживали меня. Читая русскую классику, я тонула в яркости звучаний и красочности повествований, восхищаясь мастерством писателей передачи эмоций и чувств. Каждый раз, теряясь в библиотеке, я обещала в будущем создать свою библиотеку из коллекции книг любимых писателей и связать свою жизнь с изучением русского языка, который волновал все потаенные струны моей души.

Погрузившись в свои мысли, я и не заметила как добралась до сада с коробкой в руках. Сколько же приятных воспоминаний связанно было с этим городом, этими людьми и этой мной…

Я прошла вглубь сада, чтобы стать невидимкой для всех и остаться наедине со своими мыслями, в окружении благоухающих глициний. Устроившись поудобнее, я медленно начала открывать врученный мне подарок. Аккуратно, как будто каждая вещь в этой коробке была бесценной реликвией, я доставала их одну за другой. Первой в моих руках оказалась небольшая шерстяная шаль бежевого цвета, мамино сокровище. Хоть она была до ужаса колючей, эта шаль всегда оставалась горячо любимой. С самого детства я укутывалась в нее, когда болела или когда сердце было охвачено грустью. Знакомый цветочный аромат, маминого любимого парфюма стойко держался на шале, обволакивая меня невидимой защитой, успокаивая и наполняя силой. Это был символ материнской любви, которой я дорожила больше всего.

Дальше я достала свое маленькое"пианино"из детства. Оно, конечно, было скорее символическим: небольшая дощечка, на которой я собственноручно нарисовала клавиши. Тогда я мечтала научиться играть на настоящем пианино, представляя себя за белоснежным инструментом, из которого льются нежные мелодии. Но настоящие инструменты были роскошью, которую мы не могли себе позволить. Поэтому я соорудила свое"пианино"из подручных средств: дощечки и угля. Это была моя первая мечта, и я знала, что однажды у меня в доме появится настоящий инструмент. А мои дети обязательно научатся на нем играть — это будет дань моему детству.

На самом дне коробки я нашла фотографии, которые заставили сердце сжаться от нахлынувших воспоминаний. Это были снимки нашей семьи. Я рассмотрела каждую из них, вспоминая сестер.

Вот Эмма — самая старшая и самостоятельная. Она была старше меня на двенадцать лет, поэтому я не представляла для нее особого интереса, хотя всегда получала ценные и мудрые советы. Когда мне было десять, она уехала в Ереван и удачно вышла замуж за влиятельного человека, занимавшего высокий пост в правительстве. Ее внешность напоминала мамину, только черты лица были крупнее, а фигура — более пышной.

Следующей на фотографии была Эльвира — самая чуткая из нас. Она была старше меня на семь лет и всегда умела выслушать, поддержать и ободрить. Пять лет назад она уехала учиться в Ереван на химика и встретила там свою судьбу. Теперь она жила в Дилижане с мужем и двумя сыновьями, а я должна была приехать к ней на помощь. Ее маленькие карие глаза и густые папины брови всегда отражали внутреннее смятение ее богатой души.

И, конечно же, Джулия — мой ласковый цветочек. Она была старше меня всего на три года, и именно с ней я провела больше всего времени. Она также уехала учиться в Ереван, и по счастливой случайности, когда гостила у сестры в Дилижане, встретила своего будущего супруга, который был лучшим другом мужа Эльвиры. У Джулии были маленькие карие глаза, в которых при любом случае весело плясали искорки, отражая ее наивную добрую душу, большие щечки, которые мило заливались краской, когда она улыбалась и конечно же, ее согревающая улыбка, которая способна была поднять настроение даже самому несчастному человеку.

Все сестры удачно вышли замуж, закончили с отличием учебу и прекрасно сочетали быт и работу. А Эльвира и Джулия еще и жили рядышком друг с другом по счастливому стечению обстоятельств. Мы с сестрами были очень близки, и в глубине души, я отчаянно ждала встречи с ними, чтобы посидеть, выпить кофейку, поговорить обо всем и в тоже время ни о чем. Я любовалась этими фотографиями, пока не дошла до последней, самой дорогой моему сердцу. На ней была изображена была вся наша большая семья: папа сидит на бревне и улыбается на камеру, мама нарядная и красивая обнимает его плечи сзади, с левой стороны — Эмма как старшая дочь, стоит на почетном месте рядом с мамой, рядышком с ней — Эльвира, в красивом белом платье в горошек, которое отлично подчеркивает ее сформировавшую женскую фигуру, затем идет Джулия, мило улыбающаяся своей обезоруживающей улыбкой, глядя на нее, невольно улыбнулась и я. А с правой стороны, рядом с папой, держа его за руку, сижу я, с двумя густыми черными косами, в милом платьице и с наивным выражением лица. Фотография была сделана больше десяти лет назад, а кажется это было вчера.

Тогда мы были счастливы, все вместе. Я почувствовала невероятную гордость за своего отца, который смог вырастить четырех дочерей, дать лучшее образование, устроить им жизнь и, главное, научить верить в себя и ценить семью.

— Подождите-ка, а что это на дне коробки? — прошептала я, заметив еще один предмет.

Там лежал нежно-фиолетовый блокнот с мягкой, словно пушинка, обложкой. Открыв его, я увидела красивый высушенный гербарий глициний и аккуратно выведенные строки маминым почерком:

"Дорогая Изабелла,

Жизнь — это череда белых и черных клавиш. Невозможно сыграть красивую мелодию, ориентируясь только на белые и избегая черные. Мы начинаем свою мелодию жизни с одного края пианино и заканчиваем ее на другом. Не бойся, играй свою мелодию смело, принимая и радости, и потери. Пусть твоя мелодия станет неповторимой и оставит в мире глубокий, незабываемый след."

— Я буду сильной, мама. Даю тебе слово, — прошептала я, прижимая блокнот к сердцу. Смотря вперед, в неизвестное будущее, я знала, что справлюсь. У меня была моя семья, мои воспоминания и моя внутренняя сила. Это и было мое наследие.