Неточные совпадения
Пушкин утверждал творчество
человека,
свободу творчества, в то время как на другом полюсе в праве творчества усомнятся Гоголь, Л. Толстой и другие.
Киреевский, им выражена так: «Внутреннее сознание, что есть в глубине души живое общее сосредоточие для всех отдельных сил разума, и одно достойное постигать высшую истину — такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления
человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно не стесняет
свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность и вместе с тем добровольно подчиняет его вере».
Подобный
человек не принимает результатов прогресса, принудительной мировой гармонии, счастливого муравейника, когда миллионы будут счастливы, отказавшись от личности и
свободы.
Он первый возвестил
людям учение
свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения».
Диалектика гуманизма раскрывается, как судьба
человека на
свободе, выпавшего из миропорядка, который представлялся вечным.
„Человекобог, — отвечает Кириллов, — в этом разница“.» Путь человекобожества ведет, по Достоевскому, к системе Шигалева и Великого Инквизитора, т. е. к отрицанию
человека, который есть образ и подобие Божье, к отрицанию
свободы.
Лишь путь Богочеловечества и Богочеловека ведет к утверждению
человека, человеческой личности и
свободы.
Остается вечной истиной, что
человек в том лишь случае сохраняет свою высшую ценность, свою
свободу и независимость от власти природы и общества, если есть Бог и Богочеловечество.
В русской христианской мысли XIX в. — в учении о
свободе Хомякова, в учении о Богочеловечестве Вл. Соловьева, во всем творчестве Достоевского, в его гениальной диалектике о
свободе, в замечательной антропологии Несмелова, в вере Н. Федорова в воскрешающую активность
человека приоткрывалось что-то новое о
человеке.
И это движение от
человека к Богу нужно понимать совсем не в смысле выбора, совершаемого
человеком через
свободу воли, как это, например, понимает традиционное католическое сознание.
«Для „общечеловека“, для citoyen’a, — писал Михайловский, — для
человека, вкусившего плодов общечеловеческого древа познания добра и зла, не может быть ничего соблазнительнее
свободы политики,
свободы совести, слова, устного и печатного,
свободы обмена мыслей и пр.
Если общество есть дух, то утверждается высшая ценность
человека, права
человека,
свобода, равенство и братство.
Возможны три решения вопроса о мировой гармонии, о рае, об окончательном торжестве добра: 1) гармония, рай, жизнь в добре без
свободы избрания, без мировой трагедии, без страданий, но и без творческого труда; 2) гармония, рай, жизнь в добре на вершине земной истории, купленная ценой неисчислимых страданий и слез всех, обреченных на смерть, человеческих поколений, превращенных в средство для грядущих счастливцев; 3) гармония, рай, жизнь в добре, к которым придет
человек через
свободу и страдание в плане, в который войдут все когда-либо жившие и страдавшие, т. е. в Царстве Божием.
Очень оригинально у Достоевского, что
свобода для него не право
человека, а обязанность, долг;
свобода не легкость, а тяжесть.
Я формулировал эту тему так, что не
человек требует от Бога
свободы, а Бог требует от
человека свободы и в этой
свободе видит достоинство богоподобия
человека.
Поэтому Великий Инквизитор упрекает Христа в том, что Он поступал как бы не любя
человека, возложив на него бремя
свободы.
Сам Великий Инквизитор хочет дать миллиону миллионов
людей счастье слабосильных младенцев, сняв с них непосильное бремя
свободы, лишив их
свободы духа [См. мою книгу «Миросозерцание Достоевского», в основу которой положено истолкование «Легенды о Великом Инквизиторе».].
Свобода, которая есть знак высшего достоинства
человека, его богоподобия, переходит в своеволие.
Принятие
свободы означает веру в
человека, веру в дух.
Отказ от
свободы есть неверие в
человека.
Если бы Сын Божий стал царем и организовал бы земное царство, то
свобода была бы отнята от
человека.
Но
свобода — аристократична, она есть непосильное бремя для миллиона миллионов
людей.
Возложив на
людей бремя
свободы, «Ты поступил, как бы не любя их вовсе».
Но коммунизм, отрицающий
свободу, достоинство
человека как бессмертного существа, он признавал порождением антихристова духа.
Более прав Достоевский, изображая антихристово начало прежде всего враждебным
свободе и презирающим
человека.
Но главным была не сама Россия, а то, что Россия несет миру, прежде всего — братство
людей и
свобода духа.
В начале века велась трудная, часто мучительная, борьба
людей ренессанса против суженности сознания традиционной интеллигенции, — борьба во имя
свободы творчества и во имя духа.
Тема о
человеке и о творчестве связана с темой о
свободе.
Мои взгляды на поверхности могли меняться, главным образом в зависимости от моих иногда слишком острых и страстных реакций на то, что в данный момент господствовало, но я всю жизнь был защитником
свободы духа и высшего достоинства
человека.
Человек, личность,
свобода, творчество, эсхатологически-мессианское разрешение дуализма двух миров — таковы мои основные темы.
Если брать православие не в его официальной, казенной, извращенной форме, то в нем больше
свободы, больше чувства братства
людей, больше доброты, больше истинного смирения, меньше властолюбия, чем в христианстве западном.
Неточные совпадения
Она никогда не испытает
свободы любви, а навсегда останется преступною женой, под угрозой ежеминутного обличения, обманывающею мужа для позорной связи с
человеком чужим, независимым, с которым она не может жить одною жизнью.
Я вошел в переднюю;
людей никого не было, и я без доклада, пользуясь
свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.
Это был
человек лет семидесяти, высокого роста, в военном мундире с большими эполетами, из-под воротника которого виден был большой белый крест, и с спокойным открытым выражением лица.
Свобода и простота его движений поразили меня. Несмотря на то, что только на затылке его оставался полукруг жидких волос и что положение верхней губы ясно доказывало недостаток зубов, лицо его было еще замечательной красоты.
Там была
свобода и жили другие
люди, совсем непохожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его.
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые
люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных
людях, когда самая
свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.