Неточные совпадения
— Теперь он около Нижнего
на погосте лежит. Потому-то вот, Борис Петрович, и радуюсь я, когда такой человек, как вы, правду
говорит про мужицкую душу и про все, во что теперь народ ударился. Я ведь довольно с ним вожжался и всякую его тяготу знаю и, должно полагать, весь
свой век скоротаю вокруг него. И все-таки я не согласен медом его обмазывать. Точно так же и всякие эти барские затеи… себя
на мужицкий лад переделывать — считаю вредным вздором.
Зимой он
на свидании с ней в гостинице повел было себя как всякий самолюбивый ухаживатель, начал упрекать ее в том, что она нарочно тянет их отношения, не верит ему, издевается над ним, как над мальчуганом, все то
говорил, чем мужчины прикрывают
свое себялюбие и
свою чувственность у нас, в чужих краях, во всем свете, в деревенской хате и в чертогах.
«Никто-де не скажет, что я пала… Хоть и люблю, и
говорю это, — клейма
на себя не наложу, и любимый человек не добьется
своего, не сделает меня рабыней».
— Ни в каком случае! Это и мать
говорит, а она отроду не выдумывала. Не знаю, солгала ли
на своем веку в одном каком важном деле, хоть и не принимала никогда присяги. Отец-то Калерию баловал… куда больше меня. И все ее эти выдумки и поступки не то что одобрял… а не ограничивал. Всегда он одно и то же повторял: «Мой первый долг — Калерию обеспечить и ее капиталец приумножить».
Теркина Перновский особенно донимал: никогда не ставил ему «пяти»,
говорил и в совете, и в классе, что у кого хорошие способности, тот обязан вдесятеро больше работать, а не хватать все
на лету. С усмешкой
своего злобного рта он процеживал с кафедры...
Свое слово он сдержал, и ему не нужно было особенно усердствовать по части притворства. Психиатр уверовал в то, что имеет дело с характерной формой «спорадического аффекта», которая может перейти в манию, может и поддаться лечению. Он
говорил везде, в клубе, у знакомых, у товарищей по практике, что мальчик Теркин был уже подвержен припадкам, когда
на протяжении нескольких месяцев два раза набуянил.
Капитану было известно кое-что из прошедшего Теркина. Об ученических годах они не так давно
говорили. И Теркин рассказывал ему
свою школьную историю; только вряд ли помнил тот фамилию «аспида». Они оба учились в ту эпоху, когда между классом и учителями такого типа, как Перновский, росла взаимная глухая неприязнь, доводившая до взрывов. О прежних годах, когда учителя дружили с учениками, они только слыхали от тех, кто ранее их
на много лет кончали курс.
—
Свой разум есть, —
говаривала она. — Сколь это ни прискорбно мне… Уповаю
на милость Божию… Он, Батюшка, просветит ее и помилует.
Муж приучал жену к хорошему тону, был с ней
на «вы» и только в самых интимных разговорах переходил
на «ты». Она привыкла называть его «Север Львович» и «ты» не
говорила ему больше года, с поездки
своей на ярмарку.
Не дальше как по весне он виделся с Усатиным в Москве, в «Славянском Базаре»,
говорил ему о
своем «Батраке», намекал весьма прозрачно
на то, что в конце лета обратится к нему.
Тотчас же, не умываясь, он присел к столу, достал из
своего дорожного мешка бумаги и конверт и быстро написал письмо Арсению Кирилычу, где прямо
говорил, что ему трудно будет отказываться и он просит не пенять
на него за то, что уехал, не простившись,
на пароходную пристань.
Все там, внутри, — она не могла определить, где именно: в груди или в мозгу, —
говорило ей, что ее судьба бесповоротно связана с Васей. Если ей суждено «пойматься»
на этой любви, то она все в нее уложит до последней капли
своих сил, страсти, ума, жизненности.
— Верьте мне, —
говорил ему Усатин перед их уходом из трактира, положа локти
на стол, весь распаленный
своими новыми планами. — Верьте мне. Ежели у человека, пустившегося в дела, не разовьется личной страсти к созданию новых и новых рынков, новых источников богатства, — словом, если он не артист в душе, он или фатально кончит совсем пошлым хищничеством, или забастует — так же пошло — и будет себе купончики обрезывать.
Ни разу не начала она с ним
говорить о
своей душе,
на чем держится ее жизнь, есть ли у нее какой-нибудь «закон» — глупый или умный, к какому исходу вести житейскую ладью, во что выработать себя — в женщину ли с правилами и упованиями или просто в бабенку, не знающую ничего, кроме
своей утехи: будь то связь, кутеж, франтовство или другая какая блажь.
А ведь Серафима-то, пожалуй, и не по-бабьи права. К чему было «срамиться» перед Калерией, бухаться в лесу
на колени, когда можно было снять с души
своей неблаговидный поступок без всякого срама? Именно следовало сделать так, как она сейчас, хоть и распаленная гневом,
говорила: она сумела бы перетолковать с Калерией, и деньги та получила бы в два раза. Можно добыть сумму к осени и выдать ей документ.
Ее словам он не верил. Все это она
говорила из одной
своей гордости и ненавистного чувства к двоюродной сестре, ни в чем не повинной, искренно жалевшей ее; она ждала, чтобы он упал
на колени и радостно воскликнул...
— Скажите, пожалуйста! — взвизгнул опять Зверев. — Он, Василий Теркин, — спаситель отечества
своего!.. Не смеешь ты это
говорить!.. Не хочу я тебя слушать!.. Всякий кулак, скупщик дворянское имение за бесценок прикарманит и хвалится, что он подвиг совершил!.. Не испугался я тебя… Можешь донос
на меня настрочить… Сейчас же!.. И я захотел в нынешнем разночинце благородных чувств! Пускай меня судят…
Свой брат будет судить!.. Не дамся я живой!.. Лучше пулю пущу в лоб…
— Не
говорите так! Вы — неблагодарный! Неблагодарный! В ней до сих пор живет такое влечение к вам… Другой бы
на моем месте должен был радоваться тому, что он находит в вас к Серафиме Ефимовне; но мне за нее обидно. Она не посвятила меня в самые интимные перипетии
своего романа с вами. С какой смелостью и с каким благородством она винила себя! И конечно, для того, чтобы поднять
на пьедестал вас, жестокий человек!..
Позади, как-то подскакивая, карабкается тот приказчик или землемер, что привез с собой Василий Иваныч, — она так назвала про себя Теркина, — пухленький и смешного лица… Он за столом ничего не
говорил, а только поглядывал
на всех
своими веселыми мышиными глазками.
— Жаль мне ее стало… Если позволите
поговорить по душе, такая она юная и беспомощная… Опять же — единственная наследница
своего отца…
На нее охотников немало будет,
на ее приданое.
— Сядьте, сядьте! — усаживал ее Теркин, не выпуская ее рук из
своих. — Лгать не умеете! Милая… Вы ведь ребеночек. Дитятко! — так
на деревне
говорят. Не то что мы все, великие грешники!
— Ни Боже мой!.. Конечно, такой подход был бы, пожалуй, и самый настоящий, ха-ха! —
На глазах Хрящева показались слезинки смешливости. — Но вы не такой… Вы, как
на Оке
говорят… там, в горбатовской округе, вы боэс! Это они, видите,"молодец","богатырь","боец"выговаривают
на свой лад…
— Я такие места гнездами называю, Василий Иваныч, — отозвался Хрящев
своим особым тоном, какой он пускал, когда
говорил по душе. — Вот, изволите видеть, под елями-то, даже и в таких гнездах, всякий злак произрастает; а под соснами не было бы и
на одну пятую. Рябина и сюда пробралась. Презорство! Зато и для желудка облегчительна… И богородицыны слезки!
У отца выражения благородные, только все одни и те же, и кажется, будто он
говорит на каком-то заседании и отстаивает
свое достоинство.
С полчаса уже старшая тетка
говорит Сане, настраивает
на то, чтобы она подействовала
на своего жениха.
Неточные совпадения
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой
на догадки, и потому каждому слову
своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в лице
своем значительную мину.
Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
И какая разница между бесстрашием солдата, который
на приступе отваживает жизнь
свою наряду с прочими, и между неустрашимостью человека государственного, который
говорит правду государю, отваживаясь его прогневать.
Г-жа Простакова. Полно, братец, о свиньях — то начинать. Поговорим-ка лучше о нашем горе. (К Правдину.) Вот, батюшка! Бог велел нам взять
на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки от дядюшек. К ней с того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею
своею фигурой так, казалось, и
говорил: не смотрите
на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли
на плечах при малейшем его движении.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город обезлюдел. «Кои померли, —
говорит летописец, — кои, обеспамятев, разбежались кто куда». А бригадир между тем все не прекращал
своих беззаконий и купил Аленке новый драдедамовый [Драдедамовый — сделанный из особого тонкого шерстяного драпа (от франц. «drap des dames»).] платок. Сведавши об этом, глуповцы опять встревожились и целой громадой ввалили
на бригадиров двор.