Неточные совпадения
—
Что ты так волнуешься, — говорю я ей. —
Ты точно просишь у меня прощения.
— Поступай, как знаешь, — отрезала я ей. — Он
тебе нравится. Ну, и целуйтесь с ним. Только, пожалуйста, не рисуйся предо мной, Софи. Я о твоих страданиях знать не хочу, потому
что их не было, нет и не будет. Как Кучкин ни плох, а все-таки поймет,
что тебе в нем приглянулась его бабья рожица, и больше ничего. Впрочем, если
ты его приструнишь, я буду рада. Дурака оставлять без розги нельзя.
"Ну, подумала я, коли на то пошло, я, милая моя, не выдам
тебе того,
что не имею ни малейшего понятия о твоем Тимофее Николаевиче".
— Beau masque, — прохрипел итальянец (я теперь знаю,
что это итальянец), — est tu muette? [Прекрасная маска…
ты нема? (фр.).]
— Tiens, nous parlons comme dans la fable du chien en du loup [ — Мы еще увидимся?
Ты мне нравишься.
Что сказать Домбровичу? — Ничего! — Как ничего? — Пустяки! — Послушай, мы говорим как в басне о собаке и волке (фр.).].
Сестра Елены вытаращила глаза, начала произносить какую-то молитву на французском языке. Все поникли головами. Эффект был самый глупый. Им бы уж лучше взять себе какого-нибудь аббата, чтоб он им католические проповеди читал… Какая аффектация! Боже
ты милосердный!.. Все как-то в нос и с воздыханиями. Я сначала подумала,
что это нарочно.
И какой ужас! Я должна признаться (ведь пред собой нечего лгать), мне как будто сделалось хорошо. Опять-таки в детстве часто я испытывала это чувство. Когда, бывало, очень вас кто-нибудь разобидит, наплачешься всласть, или нашалишь и боишься,
что вот-вот поймают, или расчувствуешься с maman, с няней, с гувернанткой, или просто рассказывают
тебе что-нибудь: сказку, страшную историю.
— Слава
тебе, Господи! Значит, абсолютных приказаний еще не последовало?
Что ж! я грешный человек. Я раскаиваюсь.
И молчишь, и миришься, и все
тебя гладят по головке. Я не хочу говорить дурно про покойного Николая; но я глубоко убеждена,
что он был привязан ко мне только за мою телесную красоту.
— Как видно, — сказала я Домбровичу, —
что ты любишь искусство. У
тебя больше atelier,
чем кабинет.
— Да, мой друг, я все мои гроши кладу в это… У нас ведь в России разные профессора толкуют тоже об искусстве, распинаются за него, посылает их казна на свой счет в Италию, а зайди
ты к ним в квартиру, и увидишь,
что они живут коллежскими асессорами. У них на стенах суздальские литографии!..
— Да. Я
тебя могу перевести во второй, высший класс. Теперь,
что бы я
тебе ни сказал,
ты уже не станешь ни обижаться, ни огорчаться, ни пугаться.
— Выслушай меня.
Ты знаешь,
что я уж олицетворенная осторожность. Я не дам
тебе сделать ни одного рискованного шага. Значит, то,
что я
тебе предложу, не должно
тебя пугать.
— Погоди. У
тебя это было бы слишком пресно. Одних мужчин нельзя; с барынями выйдет глупый soirée causante… Это вовсе не то,
что ты думаешь.
— Так
что же?
Ты меня водишь, точно со сказкой про белого бычка.
— Такие, голубчик, которые
тебя уж, конечно, не выдадут, потому
что они сами бы себя выдали.
—
Что же мы тут будем с
тобой делать? — спрашиваю я.
—
Ты в нее влюбилась,
что ли?
А если видишь,
что человек любит
тебя, не на ветер, хорошей фамилии, может
тебя обеспечить, да к тому же сам
тебе нравится… ну, тогда и решаешься жить с ним.
—
Что такое у
тебя за история была в балете?
—
Что с
тобой, Ариша?
Ты с ума сошла!
—
Чего ты боишься за меня?
Что я поздно ложусь спать? — говорила я, чувствуя,
что щеки у меня ужасно горят от шампанского.
— Так
что же?
Тебе, видно, скучно меня дожидаться. Не жди. У меня есть ключ от двери. Я могу одна раздеться.
Теперь
ты еще девочка, хотя
тебе и кажется,
что ты прошла огонь, и воду, и медные трубы.
—
Ты знаешь,
что я читала все твои классические книги.
— Покажи, голубчик, покажи. Какая, однако,
ты дикая и занимательная особа: никогда бы я не подумал,
что ты ведешь дневник. Каждый день?
— Знаешь
что:
ты мне отдай свой журнал в ту минуту, когда подпишешь мою отставку.
—
Что ж
ты молчишь? — закричала я. — Говори что-нибудь!
— Маша моя, Маша!
Что ты с собой сделала!
—
Ты меня презираешь, — выговорила я наконец… —
Что я такое в твоих глазах, Боже
ты мой милосердный!..
— Полно, Маша. Брось
ты эти слова, никто никого не имеет права презирать!
Ты могла бы сама выгнать меня за то,
что я позволил себе насильно ворваться в твою интимную жизнь…
— Вижу, Маша, — говорил он, —
что ты совсем меня не знаешь. Я
тебе совершенно искренно повторю еще раз то,
что сказал сейчас.
Ты была бы вправе выгнать меня.
— Я поступил по первому побуждению. Вышло, может быть, хорошо оттого,
что у
тебя, Маша, золотая натура. Но могло бы выйти и очень скверно…
— Вот как это было, Машенька. Я
тебе писал из Берлина,
что ровно через неделю буду в Петербурге.
Беда еще не велика,
что ты не прочла моего письма.
Вот вам ключ…"Когда я наконец понял,
чего она от меня хотела, я не скрываю от
тебя, Маша, я был глубоко оскорблен, скажу больше: что-то дурное, жесткое поднялось у меня на сердце.
Что было в зале —
ты знаешь…
— Маша, — начал он опять, — пожалуйста, не говори про себя ничего лишнего.
Ты поступаешь теперь, как женщина, которая освободилась от какого-то кошмара. Предо мной
тебе нечего ни защищаться, ни оправдываться. Ничего такого я не допущу. Слышишь! В
тебе произошел кризис… Я скажу даже,
что я не ожидал такого мгновенного действия одной минуты на твою совесть и нравственное чувство. Но все это, Машенька, не резон, чтобы преувеличивать свою вину, свое окаянство, как
ты выражаешься.
— Живи у меня, — сказала я ей, — прощенья просить
тебе не в
чем.
Ты ни в
чем предо мной не виновата.
— Вовсе нет. Я говорю с
тобой немножко полегче,
чем бы я говорил, если б
ты была совсем здорова. Но я и не думаю подслащивать твоих нравственных страданий. К
чему? Изменить то,
что ты чувствуешь теперь, я не могу и не желаю. Но помочь
тебе иначе смотреть на свое окаянство, это другое дело. Крайности самопрезрения и разных других ужасов происходят всегда от ложной мысли, а не от ложного чувства.
— Да как же, Степа, только
что ты ушел, я заснула, и вдруг полезли мне опять в голову все мои гадости!..
— Как
тебе будет угодно. Если не надоем, поживу, посмотрю,
что у вас тут делается, посоображу кое-что, а там к осени опять назад; но тогда и
тебя возьмем.
— Но
что?..
Ты заметил что-нибудь…
— Напрасно
ты это делаешь, Маша.
Ты избегаешь его, как трусливая девочка.
Что он такое за вампир?
Ты не хочешь объяснений, я это понимаю. Прими его при ком-нибудь.
— Знаешь ли, Маша, — начал он, —
что если б у
тебя была похолоднее натура, знакомство с Домбровичем принесло бы
тебе огромную услугу.
Я не хочу вдаваться с
тобой, Маша, в философские разглагольствования; скажу
тебе попросту: не то беда,
что Домбрович и люди его сорта не понимают молодых стремлений и клевещут на них, не то беда,
что они не обучались естественным наукам; но они развратники и лжецы.
Мы еще вернемся с
тобой к этой пункту; а теперь, чтобы показать
тебе, до какой степени может простираться в них ложь на самые серьезные факты жизни, я
тебе приведу ходячий рассказ о том,
что г. Домбрович, наезжая сюда, в Петербург, одну зиму рассказывает,
что у него пять человек детей, другую,
что у него никогда не было детей, третью,
что он и женат никогда не был.