Неточные совпадения
—
Что же
ты получше куска не выбрал? вон сбоку, смотри, жирный какой! — заговаривала матушка притворно ласковым голосом, обращаясь к несчастному постылому, у которого глаза были полны слез.
—
Ты что это разыгрался, мерзавец! Ишь новую моду завел, вилкой по блюду тыкать! Подавай сюда тарелку!
—
Ты что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка к кому-нибудь из детей, — чай, думаешь, скоро отец с матерью умрут, так мы, дескать, живо спустим,
что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все вам оставим, ничего в могилу с собой не унесем!
— А хочешь, я
тебя, балбес, в Суздаль-монастырь сошлю? да, возьму и сошлю! И никто меня за это не осудит, потому
что я мать:
что хочу, то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое
тебе, шельмецу, предоставят.
— Разумеется, Бубново — Гришке! Недаром он матери на нас шпионит.
Тебе,
что ли, Гришка-шпион?
— Мне этот секрет Венька-портной открыл. «Сделайте, говорит: вот увидите,
что маменька совсем другие к вам будут!» А
что, ежели она вдруг… «Степа, — скажет, — поди ко мне, сын мой любезный! вот
тебе Бубново с деревнями…» Да деньжищ малую толику отсыплет: катайся, каналья, как сыр в масле!
— Это
тебе за кобылу! это
тебе за кобылу! Гриша! поди сюда, поцелуй меня, добрый мальчик! Вот так. И вперед мне говори, коли
что дурное про меня будут братцы или сестрицы болтать.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот
что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два…
Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово; на холодное
что?
— Как запашок! на льду стоит всего пятый день, и уж запашок! Льду,
что ли, у
тебя нет? — строго обращается барыня к ключнице.
—
Что ж
ты мне не доложила? Кругом беглые солдаты бродят, все знают, я одна ведать не ведаю…
— Дай им по ломтю хлеба с солью да фунта три толокна на всех — будет с них. Воротятся ужо, ужинать будут… успеют налопаться! Да за Липкой следи…
ты мне ответишь, ежели
что…
— Куда, куда, шельмец, пробираешься? — раздается через открытое окно его окрик на мальчишку, который больше,
чем положено, приблизился к тыну, защищающему сад от хищников. — Вот я
тебя! чей
ты? сказывай, чей?
— О нет! — поправляется Марья Андреевна, видя,
что аттестация ее не понравилась Анне Павловне, — я надеюсь,
что мы исправимся. Гриша! ведь
ты к вечеру скажешь мне свой урок из «Поэзии»?
— Я знаю,
что ты добрый мальчик и готов за всех заступаться. Но не увлекайся, мой друг! впоследствии ой-ой как можешь раскаяться!
— Знаем мы,
что ты казенный человек, затем и сторожу к
тебе приставили,
что казенное добро беречь велено. Ужо оденем мы
тебя как следует в колодки, нарядим подводу, да и отправим в город по холодку. А оттуда
тебя в полк… да скрозь строй… да розочками, да палочками… как это в песне у вас поется?..
— Матушка
ты моя! заступница! — не кричит, а как-то безобразно мычит он, рухнувшись на колени, — смилуйся
ты над солдатом! Ведь я… ведь мне… ах, Господи! да
что ж это будет! Матушка! да
ты посмотри!
ты на спину-то мою посмотри! вот они, скулы-то мои… Ах
ты, Господи милосливый!
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы
ты сам ко мне не пожаловал, и я бы
тебя не ловила. И жил бы
ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы
ты у экономических…
Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа,
что хотят, то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю,
что я тоже слуга! И
ты слуга, и я слуга, только
ты неверный слуга, а я — верная!
— Нет,
ты пойми,
что ты сделал! Ведь
ты, легко сказать, с царской службы бежал! С царской!
Что, ежели вы все разбежитесь, а тут вдруг француз или турок… глядь-поглядь, а солдатушки-то у нас в бегах! С кем мы тогда навстречу лиходеям нашим пойдем?
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли четыре стороны
тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в городе
тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только
что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет,
чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
— Что-то малинкой попахивает! Ну-тко, а
ты, Наташка! Подходи, голубушка, подходи!
—
Что бы мы без нее были! — продолжает восторгаться балбес, — так, какие-то Затрапезные! «Сколько у вас душ, господин Затрапезный?» — «Триста шестьдесят-с…» Ах,
ты!
Ты говоришь,
что мертвое тело в лесу около великановской межи висит, а лес тут одинаковый,
что у нас,
что у Великановых.
—
Что помещики! помещики-помещики, а какой в них прок? Твоя маменька и богатая, а много ли она на попа расщедрится. За всенощную двугривенный, а не то и весь пятиалтынный. А поп между тем отягощается, часа полтора на ногах стоит. Придет усталый с работы, — целый день либо пахал, либо косил, а тут опять полтора часа стой да пой! Нет, я от своих помещиков подальше. Первое дело, прибыток от них пустой, а во-вторых, он же
тебя жеребцом или шалыганом обозвать норовит.
Говорили: будешь молиться — и дастся
тебе все, о
чем просишь; не будешь молиться — насидишься безо всего.
— Ах, Serge, Serge! а
что ты вчера говорил! об эполетах-то и позабыл? — укорит Сережу мамаша.
— Но я надеюсь,
что ты, по крайней мере, будешь камер-юнкером!
— Да
что ты, мать моя, белены,
что ли, объелась! — не выдержала Ольга Порфирьевна.
— А я тут при
чем?
что ты ко мне пристал? Я разве причинна,
что дом у вас сгнил?
— Ах, родные мои! ах, благодетели! вспомнила-таки про старуху, сударушка! — дребезжащим голосом приветствовала она нас, протягивая руки, чтобы обнять матушку, — чай, на полпути в Заболотье… все-таки дешевле,
чем на постоялом кормиться… Слышала, сударушка, слышала! Купила
ты коко с соком… Ну, да и молодец же
ты! Лёгко ли дело, сама-одна какое дело сварганила! Милости просим в горницы! Спасибо, сударка,
что хоть ненароком да вспомнила.
— Ах-ах-ах! да, никак,
ты на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала
что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда
чего и на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А
ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! — И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А
тебе, мой друг, не следовало не в свое дело вмешиваться. В чужой монастырь с своим уставом не ходят. Девчонка провинилась, и я ее наказала. Она моя, и я
что хочу, то с ней и делаю. Так-то.
— Нет,
что уж! Христос с ним… А хорошенькое у
тебя, сестрица, именьице, кругленькое… Ехала я мимо озимого… ах, хороша родилась рожь! Будешь с хлебцем нынешний год!
— А
ты, сударыня,
что по сторонам смотришь… кушай! Заехала, так не накормивши не отпущу! Знаю я, как
ты дома из третьёводнишних остатков соусы выкраиваешь… слышала! Я хоть и в углу сижу, а все знаю,
что на свете делается! Вот я нагряну когда-нибудь к вам, посмотрю, как вы там живете… богатеи!
Что? испугалась!
— Ешьте, сударики, ешьте! — не умолкала тетенька. —
Ты бы, сестрица, небось, на постоялом курицу черствую глодала, так уж, по крайности, хоть то у
тебя в барышах,
что приедешь ужо вечером в Заболотье, — ан курица-то на ужин пригодится!..
А, впрочем,
что мне
тебя учить, ученого учить — только портить.
— Какова халда! За одним столом с холопом обедать меня усадила! Да еще
что!.. Вот, говорит, кабы и
тебе такого же Фомушку… Нет уж, Анфиса Порфирьевна, покорно прошу извинить! калачом меня к себе вперед не заманите…
—
Что ты на меня глаза таращишь, ведьма проклятая? — кричал на нее муж, уловив ее загадочный взгляд.
—
Что стала? Самовар! Живо! я
тебя научу поворачиваться! — зарычал Савельцев, изрыгая целый поток непечатных ругательств, и затем вырвал из рук денщика нагайку и хлестнул ею по груди Улиты.
— А?
что? — крикнул на него Савельцев, — или и
тебе того же хочется? У меня расправа короткая! Будет и
тебе… всем будет! Кто там еще закричал?.. запорю! И в ответе не буду! У меня, брат, собственная казна есть! Хребтом в полку наживал… Сыпну денежками — всем рты замажу!
— А
ты что меня не предупредил? Заодно с ними? а? — вскричал барин. — Палок!
— Вот
тебе на! Прошлое,
что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь
ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был
ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни
ты меня, ни я
тебя… Не я ли
тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Он сам, по-видимому, сознавал,
что конец недалеко, так
что однажды, когда Анфиса Порфирьевна, отдав обычную дань (она все еще трусила, чтобы дело не всплыло наружу) чиновникам, укорила его: «Смерти на
тебя, постылого, нет», — он смиренно отвечал...
— Этак
ты, пожалуй, весь торг к себе в усадьбу переведешь, — грубо говорили ей соседние бурмистры, и хотя она начала по этому поводу дело в суде, но проиграла его, потому
что вмешательство князя Г. пересилило ее скромные денежные приношения.
— Я и теперь вижу, — резко возражала матушка, — вижу я,
что ты богослов, да не однослов… А
ты что фордыбачишь! — придиралась она и ко мне, —
что надулся, не ешь! Здесь, голубчик, суфлеев да кремов не полагается. Ешь,
что дают, а не то и из-за стола прогоню.
—
Что, нравится
тебе в Заболотье? весело? — спрашивала меня матушка.
— Ах, милый! ах, родной! да какой же
ты большой! — восклицала она, обнимая меня своими коротенькими руками, — да, никак,
ты уж в ученье,
что на
тебе мундирчик надет! А вот и Сашенька моя. Ишь ведь старушкой оделась, а все оттого,
что уж очень навстречу спешила… Поцелуйтесь, родные! племянница ведь она твоя! Поиграйте вместе, побегайте ужо, дядюшка с племянницей.
— Как же! дам я ему у тетки родной в мундире ходить! — подхватила тетенька, — ужо по саду бегать будете, в земле вываляетесь — на
что мундирчик похож будет! Вот я
тебе кацавейку старую дам, и ходи в ней на здоровье! а в праздник к обедне, коли захочешь, во всем парате в церковь поедешь!
— Вздор! вздор, голубчик! — шутила она, — мундирчик твой мы уважаем, а все-таки спрячем, а
тебе кацавейку дадим! Бегай в ней, веселись…
что надуваться-то! Да вот еще
что! не хочешь ли в баньку сходить с дорожки? мы только
что отмылись… Ах, хорошо в баньке! Старуха Акуля живо
тебя вымоет, а мы с чаем подождем!
— Вот и прекрасно! И свободно
тебе, и не простудишься после баньки! — воскликнула тетенька, увидев меня в новом костюме. — Кушай-ка чай на здоровье, а потом клубнички со сливочками поедим. Нет худа без добра: покуда
ты мылся, а мы и ягодок успели набрать. Мало их еще, только
что поспевать начали, мы сами в первый раз едим.