Неточные совпадения
Отношения между папой и мамой
были редко-хорошие. Мы никогда не видели, чтоб они ссорились, разве только спорили иногда повышенными голосами. Думаю, — не могло все-таки совсем
быть без ссор; но проходили они за нашими глазами. Центром дома
был папа. Он являлся для всех высшим авторитетом, для нас — высшим судьею и карателем.
Чувствовалось, что в
отношениях к ней дедушки
есть что-то неладное и стыдное, о чем папа с мамой, уважая и любя дедушку, не могли и не хотели рассуждать.
Теплое
было продано наследниками, и Афросинья Филипповна переселилась с дочерью в Тулу,
отношение к ней осталось по-прежнему родственным и теплым.
Папа лечил у доктора Ульянинского его сына Митю. Он
был с Ульянинским в очень хороших
отношениях.
В первый раз, когда он напал на меня, я больше всего
был потрясен не столько даже самим нападением, сколько
отношением к нему всех кругом.
Но яблочный спас
был еще впереди; значит, во всех
отношениях есть яблоки
было вредно: для души, — потому что они
были еще не освященные, для желудка, — потому что они
были еще зеленые.
Полицмейстер у нас
был очень замечательный и глубоко врезался мне в память. Александр Александрович Тришатный. Невысокий, полный, очень красивый, с русыми усами, с тем меланхолически-благородным выражением в глазах, какое приходилось наблюдать только у полицейских и жандармских офицеров. Замечателен он
был в очень многих
отношениях.
Вообще, много неприятностей доставили мне эти «Мертвые души». В одном месте Чичиков говорит: «это полезно даже в геморроидальном
отношении». Мне очень понравилось это звучное и красивое слово — «геморроидальный». В воскресенье у нас
были гости. Ужинали. Я
был в ударе. Мама меня спрашивает...
Но нужно и вообще сказать: как раз к художеству и лапа и мама
были глубоко равнодушны; на произведения искусства они смотрели как на красивые пустячки, если в них не преследовались нравственные или религиозные цели, В других
отношениях мое детство протекало почти в идеальных условиях: в умственной области, в нравственной, в области физического воспитания, общения с природою, — давалось все, чего только можно
было бы пожелать для ребенка.
Но, конечно, настоящих товарищеских, дружеских
отношений не
было и не могло
быть.
Папа
был с нею в дружеских
отношениях, часто у нее бывал.
Я начинал в этой области становиться enfant terrible [Буквально: ужасный ребенок (франц.), употребляется по
отношению к людям, которые бестактной непосредственностью ставят в неловкое положение окружающих.] в нашей семье. Папа все настороженнее приглядывался ко мне. И однажды случилось, наконец, вот что. Я тогда
был в восьмом классе. Сестренки Маня и Лиза перед рождеством говели. К исповеди нельзя идти, если раньше не получишь прощения у всех, кого ты мог обидеть.
Он стал со мною здороваться. Подходил в буфете, радушно глядя, садился рядом, спрашивал стакан чаю. Я чувствовал, что чем-то ему нравлюсь. Звали его Печерников, Леонид Александрович,
был он из ташкентской гимназии. В моей петербургской студенческой жизни, в моем развитии и в
отношении моем к жизни он сыграл очень большую роль, — не знаю до сих пор, полезную или вредную. Во всяком случае, много наивного и сантиментального, многое из «маменькиного сынка» и «пай-мальчика» слетело с меня под его влиянием.
— Вот он как Писарева ругает. А когда Писарева выпустили из нашей крепости, он первым делом зашел к нам поблагодарить Гаврилу Ивановича за внимательное к нему
отношение. Какое он на меня впечатление произвел! Я ждала увидеть косматого нигилиста с грязными ногтями, а увидела скромного, чрезвычайно воспитанного мальчика. И такой он
был белый, белый…
Больше всех в этом
отношении меня тянула к себе соседка Шлепянова. Раза два-три я заставал ее у Шлепянова, или она входила, когда я
был там.
И
отношения Шлепянова с ними
были товарищеские, хорошие, без тени той грязнотцы, какую я всегда чувствовал в
отношении к женщине у Печерникова.
Если таких
отношений нет, то
будет не любовь, а разврат.
Печерников, прикусив губу, пристально глядел на меня поверх черных очков. Когда кончили возражать другие и слово
было предоставлено ему, он бурно обрушился на меня. Говорил об «офицерски-обывательском» взгляде на женщину, о стремлении моем санкционировать самое гнусное
отношение к женщине, о старании морально оправдать право мужчины покупать тело женщины, доведенной голодом до этой необходимости.
Сдавали весною экзамен по средней истории. Требовалось знать прочитанный Васильевским курс (развитие общественно-экономических
отношений в первые века средней истории); это — по билетам. Кроме того, по учебнику Шульгина требовалось знать фактическую историю и хронологию средних веков. Я подготовился хорошо, на экзамен шел уверенно. Экзаменовал Васильевский, ассистентом
был Кареев. Васильевский спросил...
Общего языка у нас уже не
было. Все его возражения били в моих глазах мимо основного вопроса. Расстались мы холодно. И во все последующие дни теплые
отношения не налаживались. Папа смотрел грустно и отчужденно. У меня щемило на душе,
было его жалко. Но как теперь наладить
отношения, я не знал. Отказаться от своего я не мог.
— Я глубоко убежден: нет между друзьями таких недоразумений, которых нельзя
было бы благополучно распутать. За одним только исключением: если в
отношения замешана женщина. Ну, тогда пиши пропало!
И это особенно резало глаза, потому что внешне товарищеские
отношения были как будто самые близкие.
Каким-то чудом в Дерпте сохранялись в нетронутом виде старинные традиции, совершенно немыслимые в
отношении к русским университетам. Вероятно, их не трогали ввиду полного отсутствия какой-либо революционности в местном студенчестве. Должно
быть, играла роль и протекция: в течение девятнадцатого века высшая администрация
была у нас заполнена и переполнена остзейцами-немцами, — начиная с Бенкендорфов и Клейнмихелей и кончая фон Плеве, Мейендорфами и Ренненкампфами.
У меня
отношения с нею
были хорошие, но любви не
было, чувствовал ее совсем себе чужою, а окружавшая ее молодежь внушала отвращение.
У меня к Инне
отношение было двоящееся. В ней странным образом совмещались беззаветная общественная отзывчивость с самым хищным эгоизмом, широкий душевный размах с совершенно бабьей мелочностью.
Тогда в этом
отношении начинающий писатель
был счастливее, чем теперь.
Мне очень стыдно
было, что я сразу не мог почувствовать изменившегося
отношения ко мне.
Книжка вызвала ряд критических статей в журналах и газетах. Я с большим любопытством ждал, как отзовется на книжку Михайловский? Центральное место в книжке занимала повесть «Без дороги», которою он
был очень доволен. Но, ввиду позднейшего
отношения ко мне Михайловского, трудно
было ждать, чтобы он отнесся к книжке благосклонно. Как же выйдет он из затруднения?
Это
было типичное
отношение старого папаши-обывателя, стоящего в полном недоумении перед исканиями и запросами своей дочки.
Отношения с «Русским богатством», как видел читатель,
были у меня сложные.
Тема в то время
была самая боевая, «Русское богатство» занимало по
отношению к марксизму весьма враждебную позицию, а я уже
был марксистом.
Но
было у нее огромное интуитивное понимание того, что хочет и может дать ее муж-художник, и в этом
отношении она
была живым воплощением его художественной совести.
Так ли это
было с объективной точки зрения? Может
быть, и даже наверное, Лев Толстой написал бы не так и написал бы гораздо лучше. Но он, Леонид Андреев, — он-то должен
был написать именно так и иначе не мог и не должен
был написать. Это-то вот бессознательным своим чутьем понимала Александра Михайловна и в этом-то
отношении была таким другом-женою, какого можно пожелать всякому писателю.
Это
была смертельная послеродовая болезнь Александры Михайловны. Через несколько дней она умерла. Леонид Николаевич горько винил в ее смерти берлинских врачей. Врачей в таких случаях всегда винят, но, судя по его рассказу,
отношение врачей действительно
было возмутительное. Новорожденного мальчика Данилу взяла к себе в Москву мать Александры Михайловны, а Леонид Николаевич со старшим мальчиком Димкою и своего матерью Настасьей Николаевной поселился на Капри, где в то время жил Горький.
«Знаешь, дорогой мой Алексеюшка, в чем горе наших
отношений? Ты никогда не позволял и не позволяешь
быть с тобою откровенным… Почти полгода прожил я на Капри бок о бок с тобой, переживал невыносимые и опасные штурмы и дранги, [Бури и натиски (от нем. Sturm and Drang).] искал участия и совета, и именно в личной, переломавшейся жизни, — и говорил с тобою только о литературе и общественности. Это факт: живя с тобой рядом, я ждал приезда Вересаева, чтобы с ним посоветоваться — кончать мне с тобой или нет?»
Он замолчал, но глаза его взглянули сурово, и я почувствовал, — он сразу, резко, переменил свое
отношение ко мне. По-прежнему
был вежлив и мягок, но то теплое, что до того
было в глазах, исчезло.
Тон его речи
был необычайно ядовит по
отношению к Приклонскому и насмешлив.
В этом
отношении он
был полною противоположностью Горькому или Короленко, которые относились к начинающим писателям с самым бережным вниманием.
И чувствовалась в это время с ним какая-то братская связь, и что-то трогательное
было в это время в его
отношении ко мне.