Неточные совпадения
Цветы, которыми
была осыпана покойница, видимо,
были из
только что сделанных букетов, так
как наутро, когда вошедшая горничная увидела первой эту поразительную картину, они
были свежи и благоухали,
как бы
только что сорванные. Также свеж
был и лежавший на груди покойной букет.
Эрнста Бирона она боялась
как огня. Он действительно обращался с родителями императора свысока. К тому же они
были явно обижены. Регент оставался в Летнем дворце. Ему, обладателю четырех миллионов дохода, назначено
было 500 тысяч пенсии, а родителям императора
только 200 тысяч.
— Он должен годиться! Это единственное возможное поприще для такой разнузданной натуры,
как его, которая не признает никакой узды и каждую обязанность считает тяжелым ярмом, которое старается сбросить. Сдержать его может
только железная дисциплина, которой он волей-неволей должен
будет подчиняться на службе.
Король охотно доставит средства для таких издержек,
как только он уведомит,
каким образом можно это
будет сделать, соблюдая тайну.
Теперь же он должен
был признаться, что
только каприз или разве мимолетная страсть, потухшая так же скоро,
как и вспыхнувшая, привела Станиславу в его объятия.
— Ну, конечно, я приму меры, — ответил Иван Осипович с деланным спокойствием. — Благодарю вас, княгиня, я точно предчувствовал беду, когда получил ваше письмо, так настоятельно призывавшее меня сюда. Сергей
был прав, я ни в
каком случае не должен
был отпускать от себя сына ни на час; но я надеялся, что здесь, в Зиновьеве, он в безопасности. Осип так радовался поездке, так ждал ее, что у меня не хватило духу отказать ему в ней. Вообще он
только тогда весел, когда я далек от него.
— Права, несомненно, права, — продолжала княгиня Васса Семеновна. — Это говорю я, потому что знаю, что значит иметь единственного ребенка. То, что вы взяли у нее мальчика,
было в порядке вещей: подобная мать не пригодна для воспитания, но то, что теперь, через двена-дцать лет, вы запрещаете ей видеться с сыном, — жестокость, внушить которую может
только ненависть.
Как бы ни
была велика ее вина — наказание слишком сурово.
— Отец, этого ты не можешь и не должен мне приказывать! — горячо возразил он. — Она мне мать, которую я наконец нашел и которая одна в целом свете любит меня. Я не позволю отнять ее у меня так,
как ее отняли у меня раньше. Я не позволю принудить себя ненавидеть ее
только потому, что ты ее ненавидишь! Грози, наказывай, делай что хочешь, но на этот раз я не
буду повиноваться, я не хочу повиноваться.
— Твоя мать покинет Россию,
как только убедится, что ты и впредь
будешь оставаться вдали от нее, — отвечал он на этот раз без всякой жесткости в голосе, но совершенно твердо. — Ты можешь писать ей; я позволяю переписку с известными ограничениями, но личные встречи я не могу и не должен допускать.
— Разве она не понимает, что отец, конечно, скорее выведет сына на честную дорогу, нежели она, бездомная скиталица, разведенная жена…
Как бы она ни
была настроена враждебно против своего мужа, она не может усомниться в одном, в его честных правилах… Где она
была восемь лет? Почему
только теперь ей понадобился сын? Нет, это возмутительно… Мальчик погиб не
только для Ивана, он погиб для всех…
Кокетство
было тогда в большом ходу при дворе, и все дамы
только и думали о том,
как бы перещеголять одна другую.
Государыня, вследствие этой последней проделки, переехала в Царское Село, куда запрещено
было следовать Бекетову. Несчастный Никита Афанасьевич остался с Елагиным и заболел горячкой, от которой чуть не умер. В бреду он постоянно говорил об императрице, которая, видимо, занимала все его мысли.
Как только он оправился, его удалили от двора. Шуваловы торжествовали.
На самом же деле Ахенский конгресс не решил ни одного из вопросов, волновавших тогда Европу. Вражда между Пруссией и Австрией не ослабевала, и обе державы
только выжидали случая померить свои силы на поле битвы. Это
было, скорее, перемирие, чем что-либо другое. Верный преданиям Петра Великого и своего недруга Остермана, Бестужев с самого начала царствования Елизаветы Петровны держался,
как мы знаем, союза с Австрией.
Напротив, он
был мал ростом и безобразен, но у него
был чуткий сон,
какой только можно себе представить, и это составило его счастье.
«А что, если все действительно сделается так,
как он говорит, — неслось в голове Тани, — и тогда она успокоится, она жестоко
будет отомщена. И чем она хуже княжны Людмилы?
Только тем, что родилась от дворовой женщины, но в ней, видимо, нет ни капли материнской крови,
как в Людмиле нет крови княгини Вассы Семеновны. Недаром они так разительно похожи друг на друга. Они дочери одного отца — князя Полторацкого, они сестры».
Какую страшную иронию над взаимною любовью, над пылкою страстью людей, увлекающихся и безумствующих, представляли эти два обнявших друг друга костяка, глазные впадины которых
были обращены друг на друга, а рты, состоящие
только из обнаженных челюстей с оскаленными зубами, казалось, хотели, но не могли произнести вслух, во все времена исторической и доисторической жизни людей лживые слова любви.
— Сейчас
только со двора ушел луговской паренек, все,
как есть, подробно рассказывал, сам видел.
— Ну, ну, не пугайся, — мягко продолжала она, — может, ничего и не случится… Я
только говорю,
какое ребячество… Чай
пить будет в этой беседке… Меня пригласил… Да я ни за что и близко к ней не подойду…
Совершенно успокоенная, радостная и довольная, возвратилась молодая девушка в девичью и прямо в свою каморку. В эту ночь, перед отходом ко сну ее даже не посетили обыкновенные злобные думы по адресу княгини и княжны. Она быстро зевнула, и сны ее
были полны радужных картин, предстоящих ей в будущем, картин, которые
только что нарисовал ей, нашептывая на ухо, «беглый Никита». Она проснулась,
как не просыпалась давно, в прекрасном расположении духа.
Оба друга остановились
как вкопанные невдалеке от входа в нее. Они оба увидели, что на одной из скамеек, стоявших внутри беседки, сидели близко друг к другу две человеческие фигуры, мужчина и женщина. Абрисы этих фигур совершенно ясно выделялись при слабом лунном свете, рассмотреть же их лица и подробности одежды не
было возможности. Оба друга заметили
только,
как потом и передавали друг другу, что эти одежды состояли из какой-то прозрачной светлой материи.
— Кто, княгиня? Да ее все, не
только ее крестьяне и дворовые, но даже мои луговские любили
как родную мать! Строга! Что такое строга. Она действительно
была строга, но
только за дело, а это наш крестьянин и дворовый не
только любит, но и ценит…
— Да, к примеру сказать, хоть относительно вас, ваше сиятельство; еще с неделю тому назад
только вы, ваше сиятельство, у нее и на языке
были, а теперь — ведь я своим глупым умишком раскидываю, следовало бы им вас принять, а то не могу да не могу. И
какая тому причина, ума не приложу.
«Это пройдет, конечно, пройдет со временем, — думал князь Сергей Сергеевич. — Не может же она не рассудить, что у него не
было в данном случае никакого желания, ни даже мысли причинить ей зло. Она ведь знает,
как он любит ее, знает, что он готов пожертвовать для нее жизнью. Разорвать отношения
только вследствие этой сумасбродной мысли — это
было бы сумасшествием».
Торжественностью богослужения отличалась
только одна придворная церковь. Императрица Елизавета Петровна очень любила церковное пение и сама певала со своим хором. К страстной и пасхальной неделе она выписывала из Москвы громогласнейших диаконов, и почтмейстер, барон Черкасов, чтобы
как можно лучше исполнить державную волю, не давал никому лошадей по московскому тракту, пока не проедут диакона. Православие Елизаветы Петровны
было искренно, и наружные проявления религиозности
были в обычае и ее придворных.
Таким со своей внешней стороны и по своей внутренней жизни являлся Петербург в тот год, когда в великосветских его залах и гостиных должна
была появиться из глубины тамбовского наместничества княжна Людмила Васильевна Полторацкая, появиться, но вместе с тем, волею судеб, не вращаться
только исключительно среди придворной знати, к которой принадлежала по своему рождению, а близко соприкасаться и с «подлым народом»,
как называли тогда простолюдинов, и даже с самыми низменными, упомянутыми нами, его подонками.
Выйдя из дому, великая княгиня стала пристально рассматривать то, что происходило там, и увидела,
как некоторые выбирались и выносили окровавленных людей. В числе наиболее пострадавших
была фрейлина великой княгини, княжна Гагарина. Она хотела выбраться из дому,
как все другие, но
только что успела перейти из своей комнаты в следующую,
как печка стала рушиться, повалила экран и опрокинула ее на стоявшую там постель, на которую посыпались кирпичи. С ней
была одна девушка, и обе они очень пострадали.
— Не вздор, ваше превосходительство, а
только докладываю, что на дворе гуторят, и не
было бы нам оттого
какого лиха… Доложить ведь отчего не доложить, а там
как прикажете.
Кажется, единственное исключение составлял дом княжны Людмилы Васильевны Полторацкой. Убирать и чистить в нем
было нечего, так
как отделанный
только что и меблированный заново он блестел,
как игрушка, и не требовал уборки и чистки. Да и жизни в нем
было видно мало.
Агаша отправилась к княжне. Дело
было поздно вечером, и княжна Людмила Васильевна
только что встала с постели и, сделав свой туалет, сидела за пяльцами. Не прошло и несколько минут,
как Агаша вернулась и сказала страннику...
Одинокий, не
только бездетный, но даже не имевший близких родственников, еврей отказал по завещанию все свое состояние христианке, продававшей ему умело свои ласки, так
как нельзя же
было допустить со стороны красивой польки каких-либо чувств к безобразному жиду. Продажа чувства именно шла умело. Станислава Феликсовна сумела до конца жизни своего любовника доставлять ему иллюзию любви и беззаветной преданности.
— Да, мама говорит
только, что надо
быть осторожной, так
как может вырасти новый неправильно.
— Они отправятся к калитке сада княжны и
будут сторожить по очереди, когда войдет странник.
Как только калитка захлопнется за ним, один из караульных побежит известить остальных… Мы же эти две недельки посидим по возможности дома, особенно по ночам… Тогда мы все отправимся к калитке и захватим его и приведем сюда… Мне надо с ним переговорить…
Он тоже что-то заподозрил, но дело
было сделано так, что,
как говорится, иголки не подточишь, и он остался, видимо,
только при подозрениях…
Какая же сила
была у него? Никакой, кроме неожиданности и быстрого натиска. Для этого он упустил время. Граф Иосиф Янович ничего, повторяем, этого не думал. Он, напротив,
был уверен, что ему стоит
только протянуть руку, чтобы взять княжну. Он ждал даже, что она сама попросит его к себе для того, чтобы умилостивить его всевозможными жертвами.
Положение графа
было ужасно. Он должен
был улыбаться, отшучиваться, когда на сердце у него клокотала бессильная злоба против безумно любимой им девушки.
Только теперь, когда он увидел снова девушку, обладание которой он так недавно считал делом решенным, граф понял, до
каких размеров успела вырасти страсть к ней в его сердце. Он любезно дал слово исполнить требование каждой из дам, но
только при условии полного tet-a-tet. Дамы жеманно стали отказываться от своего требования. Разговор перешел на другие темы.
По их рассказам, она
была окончательно погибшей девушкой, принятой в порядочные дома лишь по недоразумению. Это, впрочем, не мешало хозяйке дома, ведшей
только что со своими гостями разговор о княжне в этом направлении, идти ей навстречу с распростертыми объятиями,
как только княжна Людмила Васильевна появлялась в гостиной.
— Меня к этому побудило признание самой жертвы, что она привыкла с самого малолетства к сильному запаху цветов. Кроме того, я сознаюсь, что действовал под влиянием страсти, я
был как в тумане и
только сегодня ночью окончательно пришел в себя и понял весь ужас совершенного мною преступления.
Княжна Людмила Васильевна Полторацкая,
как уже известно читателям,
была похоронена по христианскому обряду, и сама государыня присутствовала на похоронах, на которые собрался весь великосветский Петербург. Не
было только трех человек: графа Свянторжецкого, графа Свиридова и князя Лугового.
Время летело. Трагическая смерть княжны Людмилы Васильевны Полторацкой, смерть неожиданная и необычайная по своей романической обстановке, хотя и очень долгое время служила предметом толков и пересудов не
только великосветских гостиных, но и всего Петербурга, но,
как все на этом свете, поддалась всепоглощающему времени и
была забыта.
«Сумасшедший князь» — кличка эта оставалась за князем Луговым со времени его отъезда, — действительно вел себя там, по мнению большинства, более чем странно. По приезде в Луговое,
как сообщали добровольцы-корреспонденты, он повел совершенно замкнутую жизнь, один
только раз
был в Тамбове у архиерея, которому предъявил разрешение Святейшего Синода на постройку двух церквей: одну в своем имении Луговом, а другую в имении Сергея Семеновича Зиновьева — Зиновьеве.
Тут-то Петр и оказал великую помощь своему народу, сокращая срок учения, заставляя немедленно проходить практическую школу, не оставляя долго русских людей в страдальческом положении учеников, употребляя неимоверные усилия, чтобы относительно внешних, по крайней мере, средств не
только уравнять свой народ с образованными соседями, но и дать ему превосходство над ними, что и
было сделано устройством войска и флота, блестящими победами и внешними приобретениями, так
как именно это вдруг дало русскому народу почетное место в Европе, подняло его дух, избавило от вредного принижения при виде опередивших его в цивилизации народов.