Неточные совпадения
— Мой доктор очень хорошо отзывался об
вас; я надеюсь, мы
будем друг другом довольны.
— А, Дмитрий Яковлич!
Вы не хотите ли с дороги перекусить,
выпить водки?
— Мне очень приятно, — сказала Глафира Львовна, прищуривая немного глаза и с некоторой ужимкой, когда-то ей удававшейся. — Наш Миша так давно нуждается в хорошем наставнике; мы, право, не знаем, как благодарить Семена Иваныча, что он доставил нам ваше знакомство. Прошу
вас быть без церемонии; не угодно ли
вам сесть?
— Да для чего это, maman,
вы мне приказываете одеваться? Разве
будут гости?
Но страшное однообразие убивает московские гулянья: как
было в прошлом году, так в нынешнем и в будущем; как тогда с
вами встретился толстый купец в великолепном кафтане с чернозубой женой, увешанной всякими драгоценными каменьями, так и нынче непременно встретится — только кафтан постарше, борода побелее, зубы у жены почернее, — а все встретится; как тогда встретился хват с убийственными усами и в шутовском сюртуке, так и нынче встретится, несколько исхудалый; как тогда водили на гулянье подагрика, покрытого нюхательным табаком, так и нынче его поведут…
«Ведь
вам с ними не детей крестить;
будете учить мальчика, а с отцом, с матерью видаться за обедом.
— Итак, мы дело сладили, — сказал наконец инспектор после маленького молчания, — я еду через пять дней и
буду очень рад, если
вы разделите со мною тарантас.
Это
было нечто вроде журнала; для того чтоб познакомить
вас с нею, выписываем из этого журнала следующие строки...
Странное положение Любоньки в доме Негрова
вы знаете; она, от природы одаренная энергией и силой,
была оскорбляема со всех сторон двусмысленным отношением ко всей семье, положением своей матери, отсутствием всякой деликатности в отце, считавшем, что вина ее рождения падает не на него, а на нее, наконец, всей дворней, которая, с свойственным лакеям аристократическим направлением, с иронией смотрела на Дуню.
Скажу
вам вкратце, что через два месяца после водворения в доме Негрова Круциферский, от природы нежный и восторженный,
был безумно, страстно влюблен в Любоньку.
Алексей Абрамович глубокомысленно курил свою трубку (
вы, вероятно, не забыли, что его вид
был оптический обман).
«Когда смеркнется, выйдите на балкон;
вас будут ждать», — сказала она.
«Да,
будьте моей Алиной. Я безумно, страстно, восторженно люблю
вас; ваше имя Любовь…»
— Красноречие — вот
вас этому-то там учат, морочить словами! А позвольте
вас спросить: если б я и позволил
вам сделать предложение и
был бы не прочь выдать за
вас Любу, — чем же
вы станете жить?
— Что делать? Ведь
вы — классный чиновник да еще, кажется, десятого класса. Арифметику-то да стихи в сторону; попроситесь на службу царскую; полно баклуши бить — надобно
быть полезным; подите-ка на службу в казенную палату: вице-губернатор нам свой человек; со временем
будете советником, — чего
вам больше? И кусок хлеба обеспечен, и почетное место.
— Только прошу не думать о Любонькиной руке, пока не получите места. После всего советую, государь мой,
быть осторожным: я
буду иметь за
вами глаза да и глаза.
Вам почти и оставаться-то у меня в доме неловко. Навязали и мы себе заботу с этой Любонькой!
Беда в том, что одни те и не думают, что такое брак, которые вступают в него, то
есть после-то и раздумают на досуге, да поздненько: это все — febris erotica; где человеку обсудить такой шаг, когда у него пульс бьется, как у
вас, любезный друг мой?
Вы понтируете на все свое состояние: может
быть, и удастся сорвать банк, может… да какой же умный человек
будет рисковать?
Мы, бывало, с Антоном Фердинандовичем, — знакомый
вам человек, — денег какой-нибудь рубль, а
есть и курить хочется, — купим четверку «фалеру», так уж, кроме хлеба, ничего и не
едим, а купим фунт ветчины, так уж не курим, да оба и хохочем над этим, и все ничего; а с женой не то: жену жаль, жена
будет реветь…
—
Есть случаи, в которых принимающие участие помогают, а не читают диссертации. Может
быть, все то, что
вы говорите, правда, — я не стану возражать; будущее — дело темное; я знаю одно: мне теперь два выхода, — куда они ведут, трудно сказать, но третьего нет: или броситься в воду, или
быть счастливейшим человеком.
—
Вы бы попросили у Антона Антоновича «Образцовые сочинения»; там, я помню,
есть речи.
— Он с малых лет
был как брошенный; отец его умер, кажется, в тот год, в который он родился; мать —
вы знаете, какого происхождения; притом женщина пустая, экзальте, да и гувернер им попался преразвращенный, никому не умел оказывать должного».
— Но Антон Антонович
был не такой человек, к которому можно
было так вдруг адресоваться: «Что
вы думаете о г. Бельтове?» Далеко нет; он даже, как нарочно (а весьма может
быть, что и в самом деле нарочно), три дня не
был видим ни на висте у вице-губернатора, ни на чае у генерала Хрящова.
— А я-с как беспокоился на ваш счет, ей-богу! К губернатору поздравить с праздником приехал, —
вас, Антон Антонович, нет; вчера не изволили на висте
быть; в собор — ваших саней нет; думаю, — не ровён час, ведь могли и занемочь; всякий может занемочь… от слова ничего не сделается. Что с
вами? Ей-богу, я так встревожился!
— Ну,
вам после столичного шума
будет очень скучно в монотонной жизни маленького провинциального городка.
Пишу к
вам, пишу для того только, чтоб иметь последнюю, может
быть, радость в моей жизни — высказать
вам все презренье мое; я охотно заплачу последние копейки, назначенные на хлеб, за отправку письма; я
буду жить мыслию, что
вы прочтете его.
Радуйтесь же,
вам удалось: ваш приятель очернил меня здесь, меня выгнали, на меня смотрели с презрением, мои уши должны
были слышать страшные оскорбления; наконец, я без куска хлеба, а потому выслушайте от меня, что я сама гнушаюсь
вами, потому что
вы мелкий, презренный человек, выслушайте это от горничной вашей тетки…
Как мне приятно думать о бессильной злобе, о бешенстве, с которыми
вы будете читать эти строки; а ведь
вы слывете за порядочного человека и, вероятно, послали бы пулю в лоб, если б кто-нибудь из равных
вам сказал это».
Или, может
быть,
вы, Владимир Петрович, в жюрис-консульты собираетесь — ха, ха, ха! — в адвокаты?
— Он выучит
вас, да, кстати, и меня; а я
был в Женеве, когда он еще ползал на четвереньках, — отвечал капризный старик, — мой милый citoyen de Genève! [женевский гражданин! (фр.)] А знаете ли
вы, — прибавил он, смягчившись, — у нас в каком-то переводе из Жан-Жака
было написано: «Сочинение женевского мещанина Руссо»… — и старик закашлялся от смеха.
Давно собирался я оставить ваш дом, но моя слабость мешала мне, — мешала мне любовь к вашему сыну; если б я не бежал теперь, я никогда бы не сумел исполнить этот долг, возлагаемый на меня честью.
Вы знаете мои правила: я не мог уж и потому остаться, что считаю унизительным даром
есть чужой хлеб и, не трудясь, брать ваши деньги на удовлетворение своих нужд. Итак,
вы видите, что мне следовало оставить ваш дом. Расстанемся друзьями и не
будем более говорить об этом.
Когда
вы получите это письмо, я
буду по дороге в Финляндию; оттуда я намерен отправиться в Швецию;
буду путешествовать, пока проживу свои деньги; потом примусь опять за работу: силы у меня еще найдутся.
Прощайте, прощайте, благороднейшая и глубоко уважаемая женщина! Да
будет благословение на доме вашем; впрочем, чего желать
вам, имея такого сына? Желаю одного: чтоб
вы и он жили долго, очень долго. Вашу руку».
Вы можете себе представить, сколько разных дел прошло в продолжение сорока пяти лет через его руки, и никогда никакое дело не вывело Осипа Евсеича из себя, не привело в негодование, не лишило веселого расположения духа; он отроду не переходил мысленно от делопроизводства на бумаге к действительному существованию обстоятельств и лиц; он на дела смотрел как-то отвлеченно, как на сцепление большого числа отношений, сообщений, рапортов и запросов, в известном порядке расположенных и по известным правилам разросшихся; продолжая дело в своем столе или сообщая ему движение, как говорят романтики-столоначальники, он имел в виду, само собою разумеется, одну очистку своего стола и оканчивал дело у себя как удобнее
было: справкой в Красноярске, которая не могла ближе двух лет возвратиться, или заготовлением окончательного решения, или — это он любил всего больше — пересылкою дела в другую канцелярию, где уже другой столоначальник оканчивал по тем же правилам этот гранпасьянс; он до того
был беспристрастен, что вовсе не думал, например, что могут
быть лица, которые пойдут по миру прежде, нежели воротится справка из Красноярска, — Фемида должна
быть слепа…
— Маменька, знаете, что мне в голову пришло? Ведь дядюшка-то
был прав, советуя мне идти по медицинской части. Как
вы думаете, не заняться ли мне медициной?
Бельтов писал часто к матери, и тут бы
вы могли увидеть, что
есть другая любовь, которая не так горда, не так притязательна, чтоб исключительно присвоивать себе это имя, но любовь, не охлаждающаяся ни летами, ни болезнями, которая и в старых летах дрожащими руками открывает письмо и старыми глазами льет горькие слезы на дорогие строчки.
… Одно письмо
было с дороги, другое из Женевы. Оно оканчивалось следующими строками: «Эта встреча, любезная маменька, этот разговор потрясли меня, — и я, как уже писал вначале, решился возвратиться и начать службу по выборам. Завтра я еду отсюда, пробуду с месяц на берегах Рейна, оттуда — прямо в Тауроген, не останавливаясь… Германия мне страшно надоела. В Петербурге, в Москве я только повидаюсь с знакомыми и тотчас к
вам, милая матушка, к
вам в Белое Поле».
— Я совершенно с
вами согласен; а другие думают, что
есть за людьми вины лучше всякой правоты.
Но глава общины продолжал: «Это ваши новые господа, — слова эти он произнес громко, голосом, приличным такому важному извещению, — служите им хорошо, и
вам будет хорошо (
вы помните, что это уж повторение)!
Ну, а
вы их жалуйте да
будьте к ним милостивы, если хорошо себя поведут, а зашалят, пришлите ко мне; у меня такая гимназия для баловней, возвращу шелковыми.
В картине этой
было что-то похожее на летний вечер в саду, когда нет ветру, когда пруд стелется, как металлическое зеркало, золотое от солнца, небольшая деревенька видна вдали, между деревьев, роса поднимается, стадо идет домой с своим перемешанным хором крика, топанья, мычанья… и
вы готовы от всего сердца присягнуть, что ничего лучшего не желали бы во всю жизнь… и как хорошо, что вечер этот пройдет через час, то
есть сменится вовремя ночью, чтоб не потерять своей репутации, чтоб заставить жалеть о себе прежде, нежели надоест.
— Он
вам мешает чай
пить и курить, дайте его мне, — сказала мать, убежденная твердо, что Яша никому и никогда мешать не может.
— Как
вы злопамятны, не стыдно ли? Да и этот болтун все рассказал, экой мужчина! Ну, слава богу, слава богу, что я солгал; прошу забыть; кто старое помянет, тому глаз вон, хоть бы он
был так удивительно хорош, как вот этот. — Он указал пальцем.
— Почему знать, — отвечала Круциферская, — может
быть, возле
вас прошли незамеченными другие пары; любовь истинная вовсе не интересуется выказываться; да и искали ли
вы, и как искали?
А может
быть, Семен Иванович, — прибавила она с той насмешливой злобой и даже с тою неделикатностью, которая всегда присуща людям счастливым, —
вам уж кажется, что надобно выдержать характер, что если
вы теперь признаетесь, что
были неправы, то осудите всю жизнь свою и должны
будете с тем вместе узнать, что поправить ее нельзя.
— О, нет, — возразил с жаром старик, — об этом не беспокойтесь, никогда не раскаюсь в
былом, во-первых, потому, что глупо горевать о том, чего не воротишь, во-вторых, я, холостой старик, доживаю спокойно век мой, а
вы прекрасно начинаете вашу жизнь.
Случай и
вы сами устроили ваше счастье, — и потому оно ваше, и наказывать
вас за счастье
было бы нелепостью.
— Семен Иванович, на что
вы так исключительны?
Есть нежные организации, для которых нет полного счастия на земле, которые самоотверженно готовы отдать все, но не могут отдать печальный звук, лежащий на дне их сердца, — звук, который ежеминутно готов сделаться… Надобно
быть погрубее для того, чтоб
быть посчастливее; мне это часто приходит в голову; посмотрите, как невозмущаемо счастливы, например, птицы, звери, оттого что они меньше нас понимают.
— Я уверен, что он
был бы очень рад
вас видеть; в этой глуши встретить образованного человека — всякому клад; а Бельтов вовсе не умеет
быть один, сколько я заметил. Ему надобно говорить, ему хочется обмена, и он болен от одиночества.
— Да-с, Варвара Карповна,
вы у меня на выборах извольте замуж выйти; я найду женихов, ну, а
вам поблажки больше не дам; что ты о себе думаешь, красавица, что ли, такая, что тебя очень
будут искать: ни лица, ни тела, да и шагу не хочешь сделать, одеться не умеешь, слова молвить не умеешь, а еще училась в Москве; нет, голубушка, книжки в сторону, довольно начиталась, очень довольно, пора, матушка, за дело приниматься.