Неточные совпадения
— Зачем же отучить? Наивные девочки, которых все занимает, веселит, и слава Богу, что занимают ботинки, потом займут их деревья и цветы на вашей даче…
Вы и там
будете мешать им?
— В вашем вопросе
есть и ответ: «жило», — сказали
вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, — он указал на улицу, — живут! Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать
вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько времени рассказываю
вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все не расскажу.
— И ваши тоже: у
вас тоже
есть они.
— Предки наши
были умные, ловкие люди, — продолжал он, — где нельзя
было брать силой и волей, они создали систему, она обратилась в предание — и
вы гибнете систематически, по преданию, как индианка, сожигающаяся с трупом мужа…
— Опять «жизни»:
вы только и твердите это слово, как будто я мертвая! Я предвижу, что
будет дальше, — сказала она, засмеявшись, так что показались прекрасные зубы. — Сейчас дойдем до правил и потом… до любви.
—
Вы высказали свой приговор сами, кузина, — напал он бурно на нее, — «у меня все
есть, и ничего мне не надо»!
А спросили ли
вы себя хоть раз о том: сколько
есть на свете людей, у которых ничего нет и которым все надо?
— Я не проповедую коммунизма, кузина,
будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить
вас:
вы спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
— А
вы сами, cousin, что делаете с этими несчастными: ведь у
вас есть тоже мужики и эти… бабы? — спросила она с любопытством.
— Это очень серьезно, что
вы мне сказали! — произнесла она задумчиво. — Если
вы не разбудили меня, то напугали. Я
буду дурно спать. Ни тетушки, ни Paul, муж мой, никогда мне не говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий, привозил бумаги, счеты, я слышала, говорили иногда о хлебе, о неурожае. А… о бабах этих… и о ребятишках… никогда.
— Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при
вас даже неловко сказать «мужик» или «баба», да еще беременная… Ведь «хороший тон» не велит человеку
быть самим собой… Надо стереть с себя все свое и походить на всех!
Вы говорите, что дурно уснете — вот это и нужно: завтра не
будет, может
быть, этого сияния на лице, но зато оно засияет другой, не ангельской, а человеческой красотой.
А со временем
вы постараетесь узнать, нет ли и за
вами какого-нибудь дела, кроме визитов и праздного спокойствия, и
будете уже с другими мыслями глядеть и туда, на улицу.
Если б
вы не знали,
будет ли у
вас топлена комната и выработаете ли
вы себе на башмаки и на салоп, — да еще не себе, а детям?
—
Вы поэт, артист, cousin,
вам, может
быть, необходимы драмы, раны, стоны, и я не знаю, что еще!
Вы не понимаете покойной, счастливой жизни, я не понимаю вашей…
— Cousin, я
была замужем,
вы знаете… assez, assez, de grâce… [довольно, довольно, помилуйте… (фр.)]
— Если б
вы любили, кузина, — продолжал он, не слушая ее, —
вы должны помнить, как дорого
вам было проснуться после такой ночи, как радостно знать, что
вы существуете, что
есть мир, люди и он…
— Если этого не
было, как же
вы любили, кузина? — заключил он вопросом.
— Ах, только не у всех, нет, нет! И если
вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что
будет с
вами, с этой скучной комнатой? Цветы не
будут стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
— Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу
вам. Я
была еще девочкой.
Вы увидите, что и у меня
были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что
вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы
вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
— Ну
вас к черту! — говорит первый ученик. — Тут серьезным делом заниматься надо, а они
пилят!
— Я слыхал, дядюшка, что художники теперь в большом уважении.
Вы, может
быть, старое время вспоминаете. Из академии выходят знаменитые люди…
— Готовьте серьезным изучением ваш талант, — сказал ему профессор, — у
вас есть будущность.
—
Вы куда хотите поступить на службу? — вдруг раздался однажды над ним вопрос декана. — Через неделю
вы выйдете. Что
вы будете делать?
— И повести можно: конечно, у
вас есть талант. Но ведь это впоследствии, когда талант выработается. А звание… звание, я спрашиваю?
— Стало
быть, прежде в юнкера — вот это понятно! — сказал он. —
Вы да Леонтий Козлов только не имеете ничего в виду, а прочие все имеют назначение.
— У
вас есть талант, где
вы учились? — сказали ему, — только… вон эта рука длинна… да и спина не так… рисунок не верен!
И Иван Иванович сделал: «Гм! У
вас есть талант, это видно. Учитесь; со временем…»
— Ну, теперь я вижу, что у
вас не
было детства: это кое-что объясняет мне… Учили
вас чему-нибудь? — спросил он.
—
Вы были в отчаянии? — перебил Райский, — плакали, не спали ночей и молились за него? Да?
Вам было…
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он
был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда
вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не
было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне
было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
— Я радуюсь, кузина, а не смеюсь: не правда ли,
вы жили тогда,
были счастливы, веселы, — не так, как после, как теперь!..
— В день моих именин у нас
был прием, меня уже вывозили. Я разучивала сонату Бетховена, ту, которою он восхищался и которую
вы тоже любите…
— Папа стоял у камина и грелся. Я посмотрела на него и думала, что он взглянет на меня ласково: мне бы легче
было. Но он старался не глядеть на меня; бедняжка боялся maman, а я видела, что ему
было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации,
вы знаете.
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь… как
вам нравится это признание!..» Он, бедный,
был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что он один не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
— Я думал, бог знает какая драма! — сказал он. — А
вы мне рассказываете историю шестилетней девочки! Надеюсь, кузина, когда у
вас будет дочь,
вы поступите иначе…
— Как же: отдать ее за учителя? — сказала она. —
Вы не думаете сами серьезно, чтоб это
было возможно!
— Нет! — пылко возразил Райский, —
вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не
было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов, любил
вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на
вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
— Но, cousin,
вы знаете, что я
была замужем и жила этой жизнью…
— Но ведь… говорил же он
вам, почему искал вашей руки, что его привлекло к
вам… что не
было никого прекраснее, блистательнее…
— Будто у
вас были и капризы?
— И слава Богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже
поет; но она счастлива канареечным, а не человеческим счастьем… Нет, кузина, над
вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы ума, свободы сердца!
Вы — прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.
Вы не упадете,
вы слишком чисты, светлы; порочны
вы быть не можете.
В вашем покое
будет биться пульс,
будет жить сознание счастья;
вы будете прекраснее во сто раз,
будете нежны, грустны, перед
вами откроется глубина собственного сердца, и тогда весь мир упадет перед
вами на колени, как падаю я…
— И когда я
вас встречу потом, может
быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом,
вы скажете, что
вы недаром жили, и не
будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда
вы глянете и туда, на улицу, захотите узнать, что делают ваши мужики, захотите кормить, учить, лечить их…
Положение ваше
будет душить
вас,
вам покажется здесь тесно, скучно без того, кого полюбите, кто научит
вас жить.
Когда он придет,
вы будете неловки, вздрогнете от его голоса, покраснеете, побледнеете, а когда уйдет, сердце у
вас вскрикнет и помчится за ним,
будет ждать томительно завтра, послезавтра…
Вы не
будете обедать, не уснете и просидите ночь вот тут в кресле, без сна, без покоя.
Но если увидите его завтра, даже почуете надежду увидеть,
вы будете свежее этого цветка, и
будете счастливы, и он счастлив этим блестящим взглядом — не только он, но и чужой, кто
вас увидит в этих лучах красоты…