Неточные совпадения
— Хозяйка, — сказал он, бросая на пол связку хвороста, старых ветвей и засохнувшего камыша, — на вот тебе топлива: берегом идучи, подобрал. Ну-ткась,
вы, много ли дела наделали? Я чай, все более языком выплетали… Покажь: ну нет, ладно, поплавки знатные и неводок, того, годен теперь стал… Маловато только что-то сработали… Утро, кажись, не один час: можно бы и весь невод решить… То-то, по-вашему: день рассвел — встал да
поел, день прошел — спать пошел… Эх,
вы!
— Сделали, сделали! То-то сделали!.. Вот у меня так работник
будет — почище всех
вас! — продолжал Глеб, кивая младшему сыну. — А вот и другой! (Тут он указал на внучка, валявшегося на бредне.) Ну, уж теплынь сотворил господь, нечего сказать! Так тебя солнышко и донимает; рубаху-то, словно весною, хошь выжми… Упыхался, словно середь лета, — подхватил он, опускаясь на лавку подле стола, но все еще делая вид, как будто не примечает Акима.
— Ну, вот, то-то же и
есть! Эх,
вы, сороки! — вымолвил Глеб сурово, обращаясь к бабам.
—
Вам, любезный человек, примерно, то
есть, поклон посылают, — с достоинством проговорил рассудительный шерстобит.
Долговязый шерстобит презрительно отвернулся; несмотря на всю свою рассудительность, он, как видно,
был из числа самых щепетильных, обидчивых. Чувство тончайшей деликатности, заставлявшее его говорить всем «
вы»,
было сильно оскорблено грубостию Нефеда.
— Полно
вам, вставай! Вишь, замораживать начинает: дело идет к вечеру. Надо к ночи
поспеть в Сосновку… Ну, ну!
— А что, любезный человек, сколько, примерно, то
есть, считаете
вы до Сосновки? — спросил рассудительный шерстобит, обращаясь к рыбаку.
— А господь его ведает! Со вчерашнего дня такой-то стал… И сами не знаем, что такое. Так вот с дубу и рвет!
Вы, родные, коли
есть что на уме, лучше и не говорите ему. Обождите маленько. Авось отойдет у него сердце-то… такой-то бедовый, боже упаси!
— Перестань, братец! Кого ты здесь морочишь? — продолжал Ваня, скрестив на груди руки и покачивая головою. — Сам знаешь, про что говорю. Я для эвтаго более и пришел, хотел сказать
вам: господь, мол, с
вами; я
вам не помеха! А насчет, то
есть, злобы либо зависти какой, я ни на нее, ни на тебя никакой злобы не имею; живите только по закону, как богом показано…
— Ну, а насчет красных яичек не взыщи, красавица: совсем запамятовали!.. А все он, ей-богу! Должно
быть, уж так оторопел, к
вам добре идти заохотился, — смеясь, проговорил Глеб и подмигнул дедушке Кондратию, который во все время с веселым, добродушным видом смотрел то на соседа, то на молодую чету.
— Вот одного разве только недостает
вам, — продолжал между тем Глеб, — в одном недостача: кабы каким ни
есть случаем… Вот хошь бы как та баба — помнишь, рассказывали в Кашире? — пошла это на реку рубахи полоскать, положила их в дупло, — вынимает их на другой день, ан, глядь, в дупле-то кубышка с деньгами… Вот кабы так-то… ах, знатно, я чай, зажили бы
вы тогда!
— Дуня, — сказал он почти твердым голосом, — не сокрушайся… полно!.. Не
будет этого!.. Я… я говорил
вам (тут голос его как будто слегка задрожал)… я говорил
вам: я
вам не помеха!.. Полно, не плачь… я ослобоню его!
— Как же быть-то? Откуда ж нам взять за него!.. Я и сам, того, думал… Разве жеребий… промеж
вами кинуть? — проговорил он наконец, как бы раздумывая сам с собою.
Но не восторженный экстаз, не грустное раздумье (в котором также
есть своя прелесть) овладевают
вами: нет!
Кровь и мозг совершенно покойны:
вы просто чувствуете себя почему-то счастливым; все существо ваше невольно сознает тогда возможность тихих, мирных наслаждений, скромной задушевной жизни с самим собою; жизни, которую
вы так давно, так напрасно, может
быть, искали в столицах, с их шумом, блеском и обольщениями, для
вас тогда не существует: они кажутся такими маленькими, что
вы даже их не замечаете…
— Зачем
вы привели ее сюда? — нетерпеливо сказал он. — Легче от эвтого не
будет… Ну, старуха, полно тебе… Простись да ступай с богом. Лишние проводы — лишние слезы… Ну, прощайся!
— Да что ты, матушка, в самом-то деле, ко мне пристаешь с эвтим? — с дерзким нетерпением произнес приемыш. — Разве моя в чем вина? «Через тебя да через тебя!» Кабы я у
вас не случился, так все одно
было бы!
— Эх, народ чудной какой! Право слово! — произнес Захар, посмеиваясь, чтобы скрыть свою неловкость. — Что станешь делать?
Будь по-вашему, пошла ваша битка в кон! Вынимай деньги; сейчас сбегаю за пачпортом!.. Ну, ребята, что ж
вы стали? Качай! — подхватил он, поворачиваясь к музыкантам. —
Будет чем опохмелиться… Знай наших! Захарка гуляет! — заключил он, выбираясь из круга, подмигивая и подталкивая баб, которые смеялись.
Первое впечатление при въезде в пахотную деревню
будет, если хотите, не совсем выгодно: тут не увидите
вы ситцевых рубашек, самоваров, синих кафтанов, не увидите гармоний и смазных сапог; но все это, в сущности, одна только пустая внешность, которая может обмануть поверхностный, далеко не наблюдательный глаз.
Возьмет злобу на тебя, на домашних, на житье свое: тошней тогда
будет ему, да и всем
вам…
Его усовещевали почти каждый день; каждый день ему говорили: «Полноте гневить бога, перестаньте жаловаться на недостаток: всякий знает, что у
вас есть деньги в ломбарде».
— Полно печалиться, — продолжал Глеб, — немолода ты: скоро свидимся!.. Смотри же, поминай меня… не красна
была твоя жизнь… Ну, что делать!.. А ты все добром помяни меня!.. Смотри же, Гриша, береги ее: недолго ей пожить с
вами… не красна ее
была жизнь! Береги ее. И ты, сноха, не оставляй старуху, почитай ее, как мать родную… И тебя под старость не оставят дети твои… Дядя!..
Вот и знайте
вы его, каков он
есть!
— Ничего из этого не
будет, только обременю
вас, — сказал он, — надо самому хлопотать как-нибудь. Пока глаза мои видят, пока терпит господь грехам — сил не отымает,
буду трудиться. Старее меня
есть на свете, и те трудятся, достают себе хлебец. Должон и я сам собою пробавляться… Может статься, приведет господь, люди добрые не оставят,
вам еще пригожусь на что-нибудь… Полно, дочка, сокрушаться обо мне, старике: самую что ни на
есть мелкую пташку не оставляет господь без призрения — и меня не оставит!..
— А рази
вы здесь не одни, братцы? Товарищи
есть? — спросил Захар.
— А-а-а! Авдотья Кондратьевна! Маленько как будто потревожили
вас… Прости, милая! Как
быть! С делами не справились! — воскликнул Захар.
А уж какую бы я
вам песенку
спел!
— Куда
вы? — крикнул
было Захар, неожиданно прерывая свою песню.
— А ну
вас, когда так! — подхватил Захар, махнув рукою и опуская ее потом на плечо Гришки, который казался совершенно бесчувственным ко всему, что происходило вокруг. —
Пей, душа! Али боишься, нечем
будет завтра опохмелиться?.. Небось деньги еще
есть! Не горюй!.. Что
было, то давно сплыло! Думай не думай — не воротишь… Да и думать-то не о чем… стало, все единственно… веселись, значит!..
Пей!.. Ну!.. — заключил Захар, придвигая штоф к приятелю.
— Так вот
вы зачем! Вяжите его, отцы! Вяжите его, разбойника: он самый и
есть злодей! — завопила Анна, после того как один из присутствующих взял из рук ее лучину и защемил ее в светец. — Всех нас погубил, отцы
вы мои! Слава те господи! Давно бы надыть! Всему он причиной; и парня-то погубил…
— А как же, помнишь, говорил, дома-то у
вас, где дочка-то живет… слышь! Все как
есть по-твоему вышло: ведь старшие-то сыновья Глеба Савиныча пришли!
— Спасибо ему!.. И тебе, родной, спасибо! Пока господь век продлит,
буду молить за
вас господа! — проговорил Кондратий, между тем как Яша оглядывал его с прежним добродушным любопытством.
Вы одни, ты да Вася, виновники всему горю нашему; кабы отца тогда послушали, остались бы дома, при
вас, знамо, не то бы и
было.
Кабы не он, не
было бы тебе родительского благословения: он вымолил
вам у отца благословение!..
Не стану утруждать читателя описанием этой сцены. И без того уже, увидите
вы, найдется много людей, которые обвинят меня в излишней сентиментальности, излишних, ни к чему не ведущих «излияниях», обвинят в неестественности и стремлении к идеалам, из которых всегда «невесть что такое выходит»… и проч., и проч. А критики? Но у «критиков», как
вы знаете, не по хорошему мил бываешь, а по милу хорош; нельзя же
быть другом всех критиков!