Неточные совпадения
Только два раза во всю свою жизнь сказала она ему: «Я
вам этого никогда не забуду!» Случай с бароном
был уже второй случай; но и первый случай в свою очередь так характерен и, кажется, так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь и о нем упомянуть.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же
вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало
быть,
был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало
быть, не
было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Тот ему первым словом: «
Вы, стало
быть, генерал, если так говорите», то
есть в том смысле, что уже хуже генерала он и брани не мог найти.
А ведь он еще, пожалуй, всех
вас умнее
был!
— Сергей Васильич (то
есть Липутин), — бойко затараторила Агафья, — перво-наперво приказали
вам очень кланяться и о здоровье спросить-с, как после вчерашнего изволили почивать и как изволите теперь себя чувствовать, после вчерашнего-c?
— Все-таки замечательное совпадение. Но, однако, позвольте:
вы, стало
быть, за умного же человека меня почитали, когда присылали Агафью, а не за сумасшедшего?
— Ну, тут
вы немного ошибаетесь; я в самом деле…
был нездоров… — пробормотал Николай Всеволодович нахмурившись. — Ба! — вскричал он, — да неужели
вы и в самом деле думаете, что я способен бросаться на людей в полном рассудке? Да для чего же бы это?
—
Вам, excellente amie, [добрейший друг (фр.).] без всякого сомнения известно, — говорил он, кокетничая и щегольски растягивая слова, — что такое значит русский администратор, говоря вообще, и что значит русский администратор внове, то
есть нововыпеченный, новопоставленный… Ces interminables mots russes!.. [Эти нескончаемые русские слова!.. (фр.)] Но вряд ли могли
вы узнать практически, что такое значит административный восторг и какая именно это штука?
En un mot, я вот прочел, что какой-то дьячок в одной из наших заграничных церквей, — mais c’est très curieux, [однако это весьма любопытно (фр.).] — выгнал, то
есть выгнал буквально, из церкви одно замечательное английское семейство, les dames charmantes, [прелестных дам (фр.).] пред самым началом великопостного богослужения, — vous savez ces chants et le livre de Job… [
вы знаете эти псалмы и книгу Иова (фр.).] — единственно под тем предлогом, что «шататься иностранцам по русским церквам
есть непорядок и чтобы приходили в показанное время…», и довел до обморока…
— Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь
вы будете не по шести, а по десяти верст ходить!
Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно!
Вы не то что постарели,
вы одряхлели…
вы поразили меня, когда я
вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если в самом деле
есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу
вас; я устала.
— Я даже меры принял. Когда про
вас «до-ло-жили», что
вы «управляли губернией», vous savez, [
вы знаете (фр.).] — он позволил себе выразиться, что «подобного более не
будет».
— Я
вам говорю, я приехала и прямо на интригу наткнулась,
Вы ведь читали сейчас письмо Дроздовой, что могло
быть яснее? Что же застаю? Сама же эта дура Дроздова, — она всегда только дурой
была, — вдруг смотрит вопросительно: зачем, дескать, я приехала? Можете представить, как я
была удивлена! Гляжу, а тут финтит эта Лембке и при ней этот кузен, старика Дроздова племянник, — всё ясно! Разумеется, я мигом всё переделала и Прасковья опять на моей стороне, но интрига, интрига!
—
Вы, может
быть, и правы,
вы ведь Лизу помните?
— К такому, что не мы одни с
вами умнее всех на свете, а
есть и умнее нас.
— Гм! Это, может
быть, и неправда. По крайней мере
вы бы записывали и запоминали такие слова, знаете, в случае разговора… Ах, Степан Трофимович, я с
вами серьезно, серьезно ехала говорить!
— От Лизаветы, по гордости и по строптивости ее, я ничего не добилась, — заключила Прасковья Ивановна, — но видела своими глазами, что у ней с Николаем Всеволодовичем что-то произошло. Не знаю причин, но, кажется, придется
вам, друг мой Варвара Петровна, спросить о причинах вашу Дарью Павловну. По-моему, так Лиза
была обижена. Рада-радешенька, что привезла
вам наконец вашу фаворитку и сдаю с рук на руки: с плеч долой.
А
будете молчать, она первая сама с
вами заговорит; тогда более узнаете.
Вы будете получать от меня ежегодно по тысяче двести рублей содержания, а с экстренными тысячу пятьсот, кроме квартиры и стола, которые тоже от меня
будут, точно так, как и теперь он пользуется.
— Дура ты! — накинулась она на нее, как ястреб, — дура неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты думаешь, что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он сам на коленках
будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот как это
будет устроено! Ты ведь знаешь же, что я тебя в обиду не дам! Или ты думаешь, что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все
вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
— А,
вы переменили костюм! — насмешливо оглядела она его. (Он накинул сюртук сверх фуфайки.) Этак действительно
будет более подходить… к нашей речи. Садитесь же, наконец, прошу
вас.
Я умру, и что с
вами будет?
— У
вас сор, она заведет чистоту, порядок, все
будет как зеркало…
Вы, может
быть, спасете ее, спасете!
К тому времени
поспеет ваше сочинение, и
вы разом о себе напомните.
— О ней не беспокойтесь, да и нечего
вам любопытствовать. Конечно,
вы должны ее сами просить, умолять сделать
вам честь, понимаете? Но не беспокойтесь, я сама
буду тут. К тому же
вы ее любите…
— Но к завтраму
вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома, если что случится, дайте знать, хотя бы ночью. Писем не пишите, и читать не
буду. Завтра же в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он
будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не
было и чтобы сору не
было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!
Скоро день вашего рождения; я
буду у
вас вместе с нею.
Накануне
вы с нею переговорите, если надо
будет; а на вашем вечере мы не то что объявим или там сговор какой-нибудь сделаем, а только так намекнем или дадим знать, безо всякой торжественности.
Я тоже, может
быть, с
вами поеду…
— Так. Я еще посмотрю… А впрочем, всё так
будет, как я сказала, и не беспокойтесь, я сама ее приготовлю.
Вам совсем незачем. Всё нужное
будет сказано и сделано, а
вам туда незачем. Для чего? Для какой роли? И сами не ходите и писем не пишите. И ни слуху ни духу, прошу
вас. Я тоже
буду молчать.
— О, такова ли она
была тогда! — проговаривался он иногда мне о Варваре Петровне. — Такова ли она
была прежде, когда мы с нею говорили… Знаете ли
вы, что тогда она умела еще говорить? Можете ли
вы поверить, что у нее тогда
были мысли, свои мысли. Теперь всё переменилось! Она говорит, что всё это одна только старинная болтовня! Она презирает прежнее… Теперь она какой-то приказчик, эконом, ожесточенный человек, и всё сердится…
— Вот верьте или нет, — заключил он под конец неожиданно, — а я убежден, что ему не только уже известно всё со всеми подробностями о нашемположении, но что он и еще что-нибудь сверх того знает, что-нибудь такое, чего ни
вы, ни я еще не знаем, а может
быть, никогда и не узнаем, или узнаем, когда уже
будет поздно, когда уже нет возврата!..
Рассказывали, что он
вас встретит, обласкает, прельстит, обворожит своим простодушием, особенно если
вы ему почему-нибудь нужны и, уж разумеется, если
вы предварительно
были ему зарекомендованы.
Степану Верховенскому не в первый раз отражать деспотизм великодушием, хотя бы и деспотизм сумасшедшей женщины, то
есть самый обидный и жестокий деспотизм, какой только может осуществиться на свете, несмотря на то что
вы сейчас, кажется, позволили себе усмехнуться словам моим, милостивый государь мой!
— Может
быть,
вам скучно со мной, Г—в (это моя фамилия), и
вы бы желали… не приходить ко мне вовсе? — проговорил он тем тоном бледного спокойствия, который обыкновенно предшествует какому-нибудь необычайному взрыву. Я вскочил в испуге; в то же мгновение вошла Настасья и молча протянула Степану Трофимовичу бумажку, на которой написано
было что-то карандашом. Он взглянул и перебросил мне. На бумажке рукой Варвары Петровны написаны
были всего только два слова: «Сидите дома».
— Всё это глупо, Липутин, — проговорил наконец господин Кириллов с некоторым достоинством. — Если я нечаянно сказал
вам несколько пунктов, а
вы подхватили, то как хотите. Но
вы не имеете права, потому что я никогда никому не говорю. Я презираю чтобы говорить… Если
есть убеждения, то для меня ясно… а это
вы глупо сделали. Я не рассуждаю об тех пунктах, где совсем кончено. Я терпеть не могу рассуждать. Я никогда не хочу рассуждать…
— Э, какое мне дело до чина! Какую сестру? Боже мой…
вы говорите: Лебядкин? Но ведь у нас
был Лебядкин…
— Только сделайте одолжение, присядьте уж и сами, а то что же я
буду сидеть, а
вы в таком волнении
будете передо мною… бегать. Нескладно выйдет-с.
Начинают прямо без изворотов, по их всегдашней манере: «
Вы помните, говорит, что четыре года назад Николай Всеволодович,
будучи в болезни, сделал несколько странных поступков, так что недоумевал весь город, пока всё объяснилось.
Умоляю
вас, наконец (так и
было выговорено: умоляю), сказать мне всю правду, безо всяких ужимок, и если
вы при этом дадите мне обещание не забыть потом никогда, что я говорила с
вами конфиденциально, то можете ожидать моей совершенной и впредь всегдашней готовности отблагодарить
вас при всякой возможности».
— Я желал бы не говорить об этом, — отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову и сверкая глазами, — я хочу оспорить ваше право, Липутин.
Вы никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не говорил моего всего мнения. Я хоть и знаком
был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и встретил, но мало очень знаю Николая Ставрогина. Прошу
вас меня устранить и… и всё это похоже на сплетню.
А
вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж, кажется, глуп как… то
есть стыдно только сказать как глуп;
есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: «Поражен, говорит, этим человеком: премудрый змий» (собственные слова).
Я
вам, разумеется, только экстракт разговора передаю, но ведь мысль-то понятна; кого ни спроси, всем одна мысль приходит, хотя бы прежде никому и в голову не входила: «Да, говорят, помешан; очень умен, но, может
быть, и помешан».
— Я ничего не знаю, или мало, — с тем же раздражением отвечал инженер, —
вы Лебядкина пьяным
поите, чтоб узнавать.
Вы и меня сюда привели, чтоб узнать и чтоб я сказал. Стало
быть,
вы шпион!
— Я еще его не поил-с, да и денег таких он не стоит, со всеми его тайнами, вот что они для меня значат, не знаю, как для
вас. Напротив, это он деньгами сыплет, тогда как двенадцать дней назад ко мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать, и это он меня шампанским
поит, а не я его. Но
вы мне мысль подаете, и коли надо
будет, то и я его
напою, и именно чтобы разузнать, и может, и разузнаю-с… секретики все ваши-с, — злобно отгрызнулся Липутин.
— Берегитесь, Липутин, предупреждаю
вас, что Николай Всеволодович скоро сам сюда хотел
быть, а он умеет за себя постоять.
А вот Варвара Петровна, так та прямо вчера в самую точку: «
Вы, говорит, лично заинтересованы
были в деле, потому к
вам и обращаюсь».
— Да ведь
вы сами же и
есть это наиблагороднейшее лицо, которое подтвердило Лебядкину от имени Николая Всеволодовича, что не триста, а тысяча рублей
были высланы. Ведь мне сам капитан сообщил в пьяном виде.
— Ах да,
вы можете служить свидетелем… de l’accident. Vous m’accoinpagnerez, n’est-ce pas? [происшествия.
Вы меня
будете сопровождать, не правда ли? (фр.)]
Но, голубчик Степан Трофимович, стало
быть,
вы опять несчастны, коли среди улицы кричите о том, кто
вас успокоит?