Неточные совпадения
— А
ты откуда узнал,
что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и
что только им от этого толку,
что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда,
что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Ну
чего ему, скажите пожалуйста! — раздражительно и злобно кивнул на него опять Рогожин, — ведь я
тебе ни копейки не дам, хоть
ты тут вверх ногами предо мной ходи.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая
ты наглая, я
тебе скажу, тварь! Ну, вот так и знал,
что какая-нибудь вот этакая тварь так тотчас же и повиснет! — продолжал он князю.
— Эге! Да
ты вот
что! — действительно удивился наконец Рогожин. — Тьфу черт, да ведь он и впрямь знает.
— А то,
что если
ты хоть раз про Настасью Филипповну какое слово молвишь, то, вот
тебе бог,
тебя высеку, даром
что ты с Лихачевым ездил, — вскрикнул Рогожин, крепко схватив его за руку.
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них с торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: — Князь, не известно мне, за
что я
тебя полюбил.
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте.
Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама
тебе прислала, сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
— Ну нет, — с убеждением перебил генерал, — и какой, право, у
тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И притом,
чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А
что, кстати, не просила еще она у
тебя портрета?
— Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и быть,
тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала,
что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри же, знай.
— Третьего дня слово дала. Мы так приставали оба,
что вынудили. Только
тебе просила до времени не передавать.
— Помилуй,
что же
ты с нами-то хочешь делать?
— Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил генерал, не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат, дело уж не в том,
что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова…
Что у
тебя дома делается?
Что ты так рот-то кривишь?
Сам посуди; не доверяешь
ты,
что ли, мне?
Эта новая женщина объявляла,
что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но
что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому,
что ей так хочется, и
что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над
тобой вволю, потому
что теперь и я наконец смеяться хочу».
— Ах, друг мой, не придавай такого смыслу… впрочем, ведь как
тебе угодно; я имел в виду обласкать его и ввести к нам, потому
что это почти доброе дело.
— Швейцария тут не помешает; а впрочем, повторяю, как хочешь. Я ведь потому,
что, во-первых, однофамилец и, может быть, даже родственник, а во-вторых, не знает, где главу приклонить. Я даже подумал,
что тебе несколько интересно будет, так как все-таки из нашей фамилии.
— Всё это очень странно, но об осле можно и пропустить; перейдемте на другую тему.
Чего ты все смеешься, Аглая? И
ты, Аделаида? Князь прекрасно рассказал об осле. Он сам его видел, а
ты что видела?
Ты не была за границей?
— А князь найдется, потому
что князь чрезвычайно умен и умнее
тебя по крайней мере в десять раз, а может, и в двенадцать. Надеюсь,
ты почувствуешь после этого. Докажите им это, князь; продолжайте. Осла и в самом деле можно наконец мимо. Ну,
что вы, кроме осла за границей видели?
— Не правда ли? Не правда ли? — вскинулась генеральша. — Я вижу,
что и
ты иногда бываешь умна; ну, довольно смеяться! Вы остановились, кажется, на швейцарской природе, князь, ну!
— За
что ты все злишься, не понимаю, — подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, — и о
чем вы говорите, тоже не могу понять. Какой пальчик и
что за вздор? Князь прекрасно говорит, только немного грустно. Зачем
ты его обескураживаешь? Он когда начал, то смеялся, а теперь совсем осовел.
—
Чего тебе, милая дочка?
—
Тебя еще сечь можно, Коля, до того
ты еще глуп. За всем,
что потребуется, можете обращаться к Матрене; обедают в половине пятого. Можете обедать вместе с нами, можете и у себя в комнате, как вам угодно. Пойдем, Коля, не мешай им.
— Сегодня вечером! — как бы в отчаянии повторила вполголоса Нина Александровна. —
Что же? Тут сомнений уж более нет никаких, и надежд тоже не остается: портретом всё возвестила… Да он
тебе сам,
что ли, показал? — прибавила она в удивлении.
— Если все кончено, то Иван Петрович, разумеется, прав, — сказала Нина Александровна, — не хмурься, пожалуйста, и не раздражайся, Ганя, я ни о
чем не стану расспрашивать,
чего сам не хочешь сказать, и уверяю
тебя,
что вполне покорилась, сделай одолжение, не беспокойся.
— Я ничего за себя и не боялась, Ганя,
ты знаешь; я не о себе беспокоилась и промучилась всё это время. Говорят, сегодня всё у вас кончится?
Что же, кончится?
— Ну, вот теперь с шубой идет! Шубу-то зачем несешь? Ха, ха, ха! Да
ты сумасшедший,
что ли?
— Да
что это за идиот? — в негодовании вскрикнула, топнув на него ногой, Настасья Филипповна. — Ну, куда
ты идешь? Ну, кого
ты будешь докладывать?
— Почему
ты меня знаешь? — быстро спросила она его. — Я
тебя никогда не видала! Ступай, докладывай…
Что там за крик?
Да я
тебе всего только три месяца двести рублей отцовских проиграл, с тем и умер старик,
что не успел узнать;
ты меня затащил, а Книф передергивал.
Я и теперь
тебя за деньги приехал всего купить,
ты не смотри,
что я в таких сапогах вошел, у меня денег, брат, много, всего
тебя и со всем твоим живьем куплю… захочу, всех вас куплю!
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят,
что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с
тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
—
Что ты сделала? — вскричал он, глядя на нее, как бы желая испепелить ее на этом же месте. Он решительно потерялся и плохо соображал.
—
Что сделала? Куда
ты меня тащишь? Уж не прощения ли просить у ней, за то,
что она твою мать оскорбила и твой дом срамить приехала, низкий
ты человек? — крикнула опять Варя, торжествуя и с вызовом смотря на брата.
— Да вечно,
что ли,
ты мне дорогу переступать будешь! — заревел Ганя, бросив руку Вари, и освободившеюся рукой, в последней степени бешенства, со всего размаха дал князю пощечину.
— И будет каяться! — закричал Рогожин, — будешь стыдиться, Ганька,
что такую… овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил! Князь, душа
ты моя, брось их; плюнь им, поедем! Узнаешь, как любит Рогожин!
— Сама знаю,
что не такая, и с фокусами, да с какими? И еще, смотри, Ганя, за кого она
тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над
тобой! Это не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат!
Ты способен еще на благородные чувства, потому и говорю
тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может это хорошо уладиться!
Что, Марфа Борисовна дома, или
ты сам только
что пришел?
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы,
что этот бесстыдный человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил.
Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный
ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце:
чем,
чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит…
Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать человек.
Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего,
что солжешь, потому
что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без
тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, —
что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
— Настасья Филипповна, полно, матушка, полно, голубушка, — не стерпела вдруг Дарья Алексеевна, — уж коли
тебе так тяжело от них стало, так
что смотреть-то на них! И неужели
ты с этаким отправиться хочешь, хоть и за сто бы тысяч! Правда, сто тысяч, ишь ведь! А
ты сто тысяч-то возьми, а его прогони, вот как с ними надо делать; эх, я бы на твоем месте их всех…
что в самом-то деле!
А
что я давеча издевалась у
тебя, Ганечка, так это я нарочно хотела сама в последний раз посмотреть: до
чего ты сам можешь дойти?
Да неужто
ты меня взять мог, зная,
что вот он мне такой жемчуг дарит, чуть не накануне твоей свадьбы, а я беру?
Да неужто же правду про
тебя Рогожин сказал,
что ты за три целковых на Васильевский остров ползком доползешь?
(Потому
что ведь
ты меня ненавидишь, я это знаю!)
Еще он меня виноватою пред собой сочтет: воспитание ведь дал, как графиню содержал, денег-то, денег-то сколько ушло, честного мужа мне приискал еще там, а здесь Ганечку; и
что же б
ты думала: я с ним эти пять лет не жила, а деньги-то с него брала, и думала,
что права!