Неточные совпадения
А ну-ка, ну-ка прочти! — заключил он с некоторым видом покровительства, когда я наконец принес книгу и все мы после чаю уселись за круглый стол, — прочти-ка,
что ты там настрочил; много кричат о
тебе!
— И неужели вы столько денег получили, Иван Петрович? — заметила Анна Андреевна. — Гляжу на вас, и все как-то не верится. Ах
ты, господи, вот ведь за
что теперь деньги стали давать!
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот
ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан. А
что, если б и
ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах.
Чего глядеть-то!
— Ну, ну, хорошо, хорошо! Я ведь так, спроста говорю. Генерал не генерал, а пойдемте-ка ужинать. Ах
ты чувствительная! — прибавил он, потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке,
что любил делать при всяком удобном случае, — я, вот видишь ли, Ваня, любя говорил. Ну, хоть и не генерал (далеко до генерала!), а все-таки известное лицо, сочинитель!
— А вот
что я скажу
тебе, Ваня, — решил старик, надумавшись, — я и сам это видел, заметил и, признаюсь, даже обрадовался,
что ты и Наташа… ну, да
чего тут!
Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений, как об
тебе там сперва прокричали, а так, просто талант (я еще вот сегодня читал на
тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там
тебя худо третируют: ну да ведь это
что ж за газета!).
— Да, Ваня, — спросил вдруг старик, как будто опомнившись, — уж не был ли болен?
Что долго не ходил? Я виноват перед
тобой: давно хотел
тебя навестить, да все как-то того… — И он опять задумался.
—
Ты к вечерне собиралась, Наташа, а вот уж и благовестят, — сказала она. — Сходи, Наташенька, сходи, помолись, благо близко! Да и прошлась бы заодно.
Что взаперти-то сидеть? Смотри, какая
ты бледная; ровно сглазили.
— И, ангел мой,
что прощаться, далекий ли путь! На
тебя хоть ветер подует; смотри, какая
ты бледненькая. Ах! да ведь я и забыла (все-то я забываю!) — ладонку я
тебе кончила; молитву зашила в нее, ангел мой; монашенка из Киева научила прошлого года; пригодная молитва; еще давеча зашила. Надень, Наташа. Авось господь бог
тебе здоровья пошлет. Одна
ты у нас.
— Наташенька, деточка моя, дочка моя, милочка,
что с
тобою! — вскричал он наконец, и слезы градом хлынули из глаз его. — Отчего
ты тоскуешь? Отчего плачешь и день и ночь? Ведь я все вижу; я ночей не сплю, встаю и слушаю у твоей комнаты!.. Скажи мне все, Наташа, откройся мне во всем, старику, и мы…
— Неужели ж
ты не видишь, Ваня,
что я вышла совсем,ушла от них и никогда не возвращусь назад? — сказала она, с невыразимой тоской смотря на меня.
— Но это невозможно! — вскричал я в исступлении, — знаешь ли,
что это невозможно, Наташа, бедная
ты моя! Ведь это безумие. Ведь
ты их убьешь и себя погубишь! Знаешь ли
ты это, Наташа?
— Понимаешь ли
ты, Наташа,
что ты сделаешь с отцом?
Это еще последнее дело, а знаешь ли
ты, Наташа… (о боже, да ведь
ты все это знаешь!) знаешь ли,
что князь заподозрил твоего отца и мать,
что они сами, нарочно, сводили
тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?
Ведь я уже не говорю,
чего стоит им обоим
тебя потерять навеки!
Ведь
ты их сокровище, все,
что у них осталось на старости.
Я уж и говорить об этом не хочу: сама должна знать; припомни,
что отец считает
тебя напрасно оклеветанною, обиженною этими гордецами, неотомщенною!
— Неужели ж
ты так его полюбила? — вскричал я, с замиранием сердца смотря на нее и почти сам не понимая,
что спрашиваю.
—
Что мне отвечать
тебе, Ваня?
Ты видишь! Он велел мне прийти, и я здесь, жду его, — проговорила она с той же горькой улыбкой.
Вот
ты три недели не приходил: клянусь же
тебе, Ваня, ни одного разу не приходила мне в голову мысль,
что ты меня проклял и ненавидишь.
Я уж слышу, знаю,
что без
тебя я не проживу;
ты мне надобен, мне твое сердце надобно, твоя душа золотая…
— Ах, как мне хотелось
тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как
ты похудел, какой
ты больной, бледный;
ты в самом деле был нездоров, Ваня?
Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами?
Что твой новый роман, подвигается ли?
— До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и
что мои дела! Ничего; так себе, да и бог с ними! А вот
что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб
ты шла к нему?
— А почему ж
ты знаешь,
что невеста его так хороша и
что он и ею уж увлекается?
— Как! Сам же и сказал
тебе,
что может другую любить, а от
тебя потребовал теперь такой жертвы?
Что если
ты правду про него сейчас говорил (я никогда этого не говорил),
что он только обманывает меня и только кажется таким правдивым и искренним, а сам злой и тщеславный!
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю: как
ты можешь любить его после того,
что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него губишь?
Что ж это такое? Измучает он
тебя на всю жизнь, да и
ты его тоже. Слишком уж любишь
ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
Вот
ты уговариваешь теперь меня воротиться, — а
что будет из этого?
— Нет, это какой-то чад, Наташа, — сказал я. —
Что ж,
ты теперь прямо к нему?
— Ваня! — вскричала она, — я виновата перед ним и не стою его! Я думала,
что ты уже и не придешь, Алеша. Забудь мои дурные мысли, Ваня. Я заглажу это! — прибавила она, с бесконечною любовью смотря на него. Он улыбнулся, поцеловал у ней руку и, не выпуская ее руки, сказал, обращаясь ко мне...
Ваня! — продолжала она, и губы ее задрожали, — вот
ты воротишься теперь к ним,домой; у
тебя такое золотое сердце,
что хоть они и не простят меня, но, видя,
что и
ты простил, может быть, хоть немного смягчатся надо мной.
Знаешь ли, Ваня,
что я бы, может быть, и не решилась на это,если б
тебя не случилось сегодня со мною!
Ты спасение мое: я тотчас же на
тебя понадеялась,
что ты сумеешь им так передать,
что по крайней мере этот первый-то ужас смягчишь для них.
Наташа, это ужас,
что мы с
тобой затеваем!
— Так он… ну да, так это он и умер… Только
ты не печалься, голубчик мой.
Что ж
ты не приходила?
Ты теперь откуда? Его похоронили вчера; он умер вдруг, скоропостижно… Так
ты его внучка?
— Послушай,
чего ж
ты боишься? — начал я. — Я так испугал
тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о
тебе; это были последние его слова… У меня и книги остались; верно, твои. Как
тебя зовут? где
ты живешь? Он говорил,
что в Шестой линии…
— Гм… это все твоя литература, Ваня! — вскричал он почти со злобою, — довела до чердака, доведет и до кладбища! Говорил я
тебе тогда, предрекал!.. А
что Б. все еще критику пишет?
— Умер, гм… умер! Да так и следовало.
Что ж, оставил что-нибудь жене и детям? Ведь
ты говорил,
что у него там жена,
что ль, была… И на
что эти люди женятся!
А знаешь, Ваня, я ведь это заранее предчувствовал,
что так с ним кончится, еще тогда, когда, помнишь,
ты мне его все расхваливал.
—
Ты ведь говорил, Ваня,
что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют,
что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!..
Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
—
Что,
что тебе, девочка? — вскричал он. —
Что? Просишь? Да? Вот, вот
тебе… возьми, вот!
Я давно
тебя собирался об этом попросить… чтоб
ты уговорил ее согласиться, а мне как-то неловко очень-то просить самому… ну, да
что о пустяках толковать!
— Я промок, — сказал он ей, только
что ступив в комнату, — пойду-ка к себе, а
ты, Ваня, тут посиди. Вот с ним история случилась, с квартирой; расскажи-ка ей. А я сейчас и ворочусь…
Я-то вот через Матрену много узнаю, а та через Агашу, а Агаша-то крестница Марьи Васильевны,
что у князя в доме проживает… ну, да ведь
ты сам знаешь.
— А
ты не верь! — перебила старушка. —
Что за очаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А
что Наташа ее хвалит, так это она по благородству души делает. Не умеет она удержать его, все ему прощает, а сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто ужас находит. Гордость всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?
Князь-то видит, в
чем дело, да и говорит:
ты, графиня, не беспокойся.