Неточные совпадения
—
Что тебе? — спросил он отрывисто и почти шепотом.
Он проснулся поутру часов в восемь. Солнце сыпало золотым снопом лучи свои сквозь зеленые, заплесневелые окна его комнаты; какое-то отрадное ощущение нежило все члены больного. Он был спокоен и тих, бесконечно счастлив. Ему казалось,
что кто-то был сейчас у его изголовья. Он проснулся, заботливо ища вокруг себя это невидимое существо; ему так хотелось обнять своего друга и сказать первый раз в жизни: «Здравствуй, добрый день
тебе, мой милый».
— Как
ты долго был болен, — говорила она, — полно, вставай;
что неволишь себя? Волюшка хлеба слаще, солнца краше. Вставай, голубь мой, вставай.
— Видишь какой. Полно, голубь мой, полно; не горюй, не тужи; садись сюда к солнцу за стол; сиди смирно, а за мной не ходи, — прибавила она, видя,
что молодой человек сделал движение, как будто удерживая ее, — я сейчас сама к
тебе буду; успеешь на меня наглядеться. — Через минуту она принесла чаю, поставила на стол и села напротив его.
— Нет, теперь не болит, — сказал он. — Не знаю, может быть, и болит… я не хочу… полно, полно!.. Я и не знаю,
что со мною, — говорил он, задыхаясь и отыскав, наконец, ее руку, — будь здесь, не уходи от меня; дай, дай мне опять твою руку… У меня в глазах темнеет; я на
тебя как на солнце смотрю, — сказал он, как будто отрывая от сердца слова свои, замирая от восторга, когда их говорил. Рыдания сдавливали ему горло.
— У хозяина моего много книг; видишь какие! он говорит,
что божественные. Он мне все читает из них. Я потом
тебе покажу;
ты мне расскажешь после,
что он мне в них все читает?
—
Ты любишь молиться? — спросила она после минутного молчания. — Знаешь
что? Я все боюсь, все боюсь…
—
Что ты мою руку целуешь?
—
Что?
ты ничего не слыхал ночью? — спросил Ордынов.
— Слушай, барин:
ты сердце держи; за
что бедного гнать? Бедного гонять — грех. Бог не велит — слышь?
— Строжайше запрещено-с. Были чудные примеры-с. Один молодой корнет, цвет и надежда высшего семейства, глядя на него, усмехнулся. «
Что ты смеешься? — сказал, рассердившись, старик. — Через три дня
ты сам будешь вот
что!» — и он сложил накрест руки, означая таким знаком труп мертвеца.
—
Что ты?
что с
тобою? — говорил Ордынов, очнувшись совсем, все еще сжимая ее в своих крепких и горячих объятиях. —
Что с
тобой, Катерина?
что с
тобою, любовь моя?
—
Ты, может быть, видела страшный сон, — говорил Ордынов, — может быть,
тебе привиделось что-нибудь… да? Может быть, он испугал
тебя… Он в бреду и без памяти… Может быть, он что-нибудь говорил,
что не
тебе было слушать?..
Ты слышала что-нибудь? да?
— Слушай,
что я скажу
тебе, — говорила она голосом, пронзающим сердце, сжав его руки в своих руках, усиливаясь подавить свои рыдания.
Буду к
тебе приходить, коль захочешь, миловать
тебя буду и стыда на себя не возьму,
что спозналась с
тобой.
Горячо
тебя полюблю, все, как теперь, любить буду, и за то полюблю,
что душа твоя чистая, светлая, насквозь видна; за то,
что как я взглянула впервой на
тебя, так тотчас опознала,
что ты моего дома гость, желанный гость и недаром к нам напросился; за то полюблю,
что, когда глядишь, твои глаза любят и про сердце твое говорят, и когда скажут
что, так я тотчас же обо всем,
что ни есть в
тебе, знаю, и за то
тебе жизнь отдать хочется на твою любовь, добрую волюшку, затем,
что сладко быть и рабыней тому, чье сердце нашла… да жизнь-то моя не моя, а чужая, и волюшка связана!
Взял ли в разум,
что я
тебе говорила?..
— Жизнь моя! — прошептал Ордынов, у которого зрение помутилось и дух занялся. — Радость моя! — говорил он, не зная слов своих, не помня их, не понимая себя, трепеща, чтоб одним дуновением не разрушить обаяния, не разрушить всего,
что было с ним и
что скорее он принимал за видение,
чем за действительность: так отуманилось все перед ним! — Я не знаю, не понимаю
тебя, я не помню,
что ты мне теперь говорила, разум тускнеет мой, сердце ноет в груди, владычица моя!..
Расскажи мне все про себя, где
ты была до сих пор, — расскажи, как звали место, где
ты жила,
что ты там полюбила сначала,
чем рада была и о
чем тосковала?..
Что снилось, о
чем гадала
ты вперед,
что сбылось и
что не сбылось у
тебя — все скажи…
По ком заныло первый раз твое девичье сердце и за
что ты его отдала?
Скажи,
что же мне отдать
тебе за него,
что мне отдать
тебе за
тебя?..
— Да! испортили, — продолжала она, — меня испортил злой человек, — он, погубитель мой!.. Я душу ему продала… Зачем, зачем об родной
ты помянул?
что тебе было мучить меня? Бог
тебе, бог
тебе судья!..
«
Что ты не идешь?» — «Думу думаю».
«А зачем
ты сказала,
что отца нету дома, когда я спрашивал, дома ли мать?» Я молчу…
«
Что ж это, Катя?» А я отвечаю: «
Тебе, родная, купец приносил, я не ведаю».
Я глаза подняла, хотела ей в ноги броситься, да вдруг окаянный подсказал: «Ну, не
тебе, верно батюшке; ему передам, коль воротится; скажу: купцы были, товар позабыли…» Тут как всплачет она, родная моя… «Я сама скажу,
что за купцы приезжали и за каким товаром приехали…
«
Что ж? промолви, радость моя?» — «
Чего тебе нужно?» — «А нужно мне ворога уходить, с старой любой подобру-поздорову проститься, а новой, молодой, как
ты, красной девице, душой поклониться…» Я засмеялась; и сама не знаю, как его нечистая речь в мое сердце дошла.
Слушала я, и зло меня взяло, зло с любви взяло; я сердце осилила, промолвила: «Люб иль не люб
ты пришелся мне, знать, не мне про то знать, а, верно, другой какой неразумной, бесстыжей,
что светлицу свою девичью в темную ночь опозорила, за смертный грех душу свою продала да сердца своего не сдержала безумного; да знать про то, верно, моим горючим слезам да тому, кто чужой бедой воровски похваляется, над девичьим сердцем насмехается!» Сказала, да не стерпела, заплакала…
— Ах, не в том мое горе, — сказала Катерина, вдруг приподняв свою голову, —
что я
тебе говорила теперь; не в том мое горе, — продолжала она голосом, зазвеневшим, как медь, от нового нежданного чувства, тогда как вся душа ее разрывалась от затаившихся, безвыходных слез, — не в том мое горе, не в том мука, забота моя!
— Пожалей меня, пощади меня! — шептал он ей, сдерживая дрожащий свой голос, наклоняясь к ней, опершись рукою на ее плечо, и близко, близко так,
что дыхание их сливалось в одно, смотря ей в глаза. —
Ты сгубила меня! Я твоего горя не знаю, и душа моя смутилась…
Что мне до того, об
чем плачет твое сердце! Скажи,
что ты хочешь… я сделаю. Пойдем же со мной, пойдем, не убей меня, не мертви меня!..
— Я Алеша, твой названый суженой, нас детьми старики на словах повенчали; забыла меня, вспомни-ка, я из вашего места…» — «А
что говорят обо мне в вашем месте?» — «А говорит людской толк,
что ты нечестно пошла, девичий стыд позабыла, с разбойником, душегубцем спозналась», — говорит мне Алеша смеясь.
— «А
ты что про меня говорил?» — «Много хотел говорить, как сюда подъезжал, — и смутилось в нем сердце, — много сказать захотелось, а теперь душа у меня помертвела, как завидел
тебя; сгубила
ты меня! — говорит.
«А
что, Алеша? знал я
тебя малым дитей, братался с твоим родным батюшкой, хлеб-соль вместе водили — скажи мне, Алеша, дойдешь ли без лодки до берега, иль сгинешь ни за
что, душу погубишь свою?» — «Не дойду!» — «А
ты, добрый человек, как случится, не ровен час, и
тебе порой водицы испить, дойдешь или нет?» — «Не дойду; тут и конец моей душеньке, не сносить меня бурной реке!» — «Слушай же
ты теперь, Катеринушка, жемчужина моя многоценная! помню я одну такую же ночь, только тогда не колыхалась волна, звезды сияли и месяц светил…
— Так до завтра же, слезы мои! — сказала она, как-то странно усмехаясь. — До завтра! Помни ж, на
чем перестала я: «Выбирай из двух: кто люб иль не люб
тебе, красная девица!» Будешь помнить, подождешь одну ночку? — повторила она, положив ему свои руки на плечи и нежно смотря на него.
—
Что ж? зарежет небось? — отвечала, смеясь, Катерина. — Доброй ночи
тебе, сердце мое ненаглядное, голубь горячий мой, братец родной! — говорила она, нежно прижав его голову к груди своей, тогда как слезы оросили вдруг лицо ее. — Это последние слезы. Переспи ж свое горе, любезный мой, проснешься завтра на радость. — И она страстно поцеловала его.
Кто ж те знал,
что на
тебя тоже находит черная немочь?
— Видишь, сестрица какая, — продолжал старик, засмеявшись и показав два ряда своих белых, целых до единого зубов. — Милуйтесь, родные мои! Хороша ль у
тебя сестрица, барин? скажи, отвечай! На, смотри-ка, как щеки ее полымем пышат. Да оглянись же, почествуй всему свету красавицу! Покажи,
что болит по ней ретивое!
— Ну, я отхлебну, а
ты пей до дна!..
Что жить, старинушка, тяжелую думу за собой волочить; а только сердце ноет с думы тяжелой! Думушка с горя идет, думушка горе зовет, а при счастье живется без думушки! Пей, старина! Утопи свою думушку!
— Знать, у
тебя, барин, своего много продажного! — отвечал старик, —
что суешься непрошеный. — И он злобно и неслышно захохотал, нагло смотря на Ордынова.
Загадай мне, родимый мой, загадай прежде,
чем ум пропьешь; вот
тебе ладонь моя белая!
Да уж зараз все одно к одному, скажи мне в последний, старинушка, долго ль нам с
тобой век коротать, в углу черством сидеть, черные книги читать; да когда мне
тебе, старина, низко кланяться, подобру-поздорову прощаться; за хлеб-соль благодарить,
что поил, кормил, сказки сказывал?..
— Наливай, Катерина! — вскричал он. — Наливай еще, злая дочка, наливай до упаду! Уложи старика на покой, да и полно с него! Вот так, наливай еще, наливай мне, красавица! Выпьем с
тобой!
Что ж
ты мало пила? Али я не видал…
Я и впрямь колдун; знать, не ошиблась
ты, Катерина! знать, правду сказало сердечко твое золотое,
что один я ему колдун, и правды не потаю от него простого, нехитрого!
Отольется она
тебе с лихвою, твоя слезинка жемчужная, в долгую ночь, в горемычную ночь, когда станет грызть
тебя злая кручинушка, нечистая думушка — тогда на твое сердце горячее, все за ту же слезинку капнет
тебе чья-то иная слеза, да кровавая, да не теплая, а словно топленый свинец; до крови белу грудь разожжет, и до утра, тоскливого, хмурого,
что приходит в ненастные дни,
ты в постельке своей прометаешься, алу кровь точа, и не залечишь своей раны свежей до другого утра!
—
Тебе еще нужно свой скарб захватить, — сказал он, искоса взглянув на Ордынова. — Не горюй, барин! — вскрикнул Мурин. —
Ты молод,
чего горевать!
Только дай ему все, он сам же придет, все назад отдаст; дай ему полцарства земного в обладание, попробуй —
ты думаешь
что?