Неточные совпадения
— Скажи мне, что он
делает,
мой друг? — прошептала мать.
— Почему же нет? Брат
мой разве не женился по принципу, не любя женщину, для того только, чтобы «освободить ее от тягости отцовской власти», — сказала Лариса, надуто продекламировав последние шесть слов. Надеюсь, это мог
сделать только «умный дурак», которых вы так любите.
— Так вот, Андрей Иваныч, — отнесся Висленев к Подозерову, — теперь часочек я приберусь,
сделаю кое-как
мой туалет, оправлюсь и привезу с собой
моего приятеля, — он тут сирота, а к десяти часам позвольте вас просить придти побеседовать, вспомнить старину и выпить рюмку вина за упокой прошлого и за многие лета грядущего.
— Ах ты, кум! — Горданов пожал плечами и комически проговорил, — вот что общество так губит: предрассудкам нет конца! Нет, лучше поближе, а не подальше! Иди сейчас к генералу, сию же минуту иди, и до
моего приезда умей снискать его любовь и расположение. Льсти, лги, кури ему, — словом,
делай что знаешь, это все нужно — добавил он, пихнув тихонько Висленева рукой к двери.
— Ну,
делать нечего, прощайте, господа, — повторил Висленев, — но я во всяком случае надеюсь, что мы будем часто видеться. А как вам, Филетер Иванович, показался
мой приятель Горданов? Не правда ли, умница?
— Возьмешь, потому что это нужно для
моего дела, которое ты должен
сделать, потому что я на одного тебя могу положиться. Ты должен мне заплатить один невещественный долг.
— И прекрасно, — продолжала она, застегивая частые петли шинели. — Держись же хорошенько, и если ты не
сделаешь ошибки, то ты будешь владеть
моим мужем вполне, а потом… обстоятельства покажут, что
делать. Вообще заставь только, чтоб от тебя здесь приходили в восторг, в восхищение, в ужас, и когда вода будет возмущена…
— А знаешь что: пока
мой Горданов теперь еще спит, схожу-ка я самый первый визит
сделаю тетке, Катерине Астафьевне и Филетеру Ивановичу.
Страдая, ты, казалось, не страдал,
Ты брал удары и дары судьбы,
Благодаря за то и за другое,
И ты благословен!..
Дай мужа мне, которого бы страсть
Не
делала рабом, и я укрою
Его души
моей в святейших недрах,
Как я укрыл тебя.
— Успокойтесь, любезный Тихон Ларионович: я вам не завидую и конкуренции вам не
сделаю;
мои планы иные, и они, не в обиду вам будь сказано, кажутся мне повернее ваших. А вы вот что… позволяете вы говорить с вами начистоту?
— Когда наступит время расчета, — продолжал Горданов, — я у вас наличных денег не потребую; а вы, почтенный Тихон Ларионович, дадите мне только записку, что мною у вас куплены такие-то и такие-то бумаги, на сумму девяти тысяч рублей, и
сделайте меня негласным компанионом по вашей ссудной кассе, на соответственную
моему капиталу часть, и затем мы станем работать сообща.
— Господа! — сказал он им, — то, что со мною сделалось, превыше всякого описания, но я не дурак, и знаю, что с воза упало, то пропало. Ни один миллионер не махал так равнодушно рукой на свою потерю, как махнул я на свое разорение, но прошу вас, помогите мне,
сделайте милость, стать опять на ноги. Я
сделал инвентарь
моему имуществу — все вздор!
— Ха-ха-ха, не умели
сделать, а теперь… теперь эта невеста
моя.
Мы с нею будем петь дуэтом: «у меня всего три су, у жены
моей четыре: семь су, семь су, что нам
делать на семь су?» Но ничего,
моя Лета, не робей, будем живы и будем пить и веселиться, вино на радость нам дано.
— Саша
мой, научи меня, что я
сделаю, чтобы быть достойною тебя?
Ночью встанет, сидит на постели и шепчет: «Здравствуй, милый
мой, здравствуй!» Поталеев не знает, что и
делать!
— Способствовать всем плутням, но не допускать ничего крупного, а, главное, передать
моего старика совсем в руки Казимиры. Ты едешь? Ты должен ехать. Я дам тебе денег. Иначе… ты свободен
делать что хочешь.
— Да, конечно, вы должны
делать все, что я хочу! Иначе за что же, за что я могу вам позволять надеяться на какое-нибудь
мое внимание? Ну сами скажите: за что? что такое вы могли бы мне дать, чего сторицей не дал бы мне всякий другой? Вы сказали: «каприз». Так знайте, что и то, что я с вами здесь говорю, тоже каприз, и его сейчас не будет.
— И прекрасно,
мой совет хоть это
сделать, потому что… я себе верен, я не считаю этого нужным, но я это беру с утилитарной точки зрения: если там ничего нет, так это ничему и не помешает… Кажется не помешает?
«Призвав Всемогущего Бога, которому верую и суда которого несомненно ожидаю, я, Александра Синтянина, рожденная Гриневич, пожелала и решилась собственноручно написать нижеследующую
мою исповедь.
Делаю это с тою целию, чтобы бумага эта была вскрыта, когда не будет на свете меня и других лиц, которых я должна коснуться в этих строках: пусть эти строки
мои представят
мои дела в истинном их свете, а не в том, в каком их толковали все знавшие меня при жизни.
Это был
мой первый опыт скрыть от всех настоящую причину того, что я
сделала по побуждениям, может быть слишком восторженным и, пожалуй, для кого-нибудь и смешным, но, надеюсь — во всяком случае не предосудительным и чистым.
Я гоню от себя эту мысль, но она, как тень
моя, со мной неразлучна, но я
делаю все, чтоб ей не было возле меня места.
— Недалеко, недалеко я отбежал от
моего бедного приятеля, — говорил он, воспоминая свои собственные проделки с наивным Жозефом и проводя в сопоставление с ними то, что может
делать с ним Бодростина. Он все более и более убеждался, что и его положение в сущности немного прочнее положения Висленева.
— Да, да, ты можешь
делать все, что тебе угодно, но это тебе не поможет; я дал тебе слово добиться ответа, кто и что может тебе помешать быть
моею женою, и я этого добьюсь. Более: я это проник и почти уже всего добился; твое смущение мне сказало кто…
— Да уж… «
мои дела», это, я вижу, что-то чернорабочее:
делай, что велят, и не смей спрашивать, — сказал, с худо скрываемым неудовольствием, Горданов.
Как гадко мне теперешнее
мое раздумье, когда бедная девушка, которую я любил, оклеветана, опозорена в этом мелком мирке, и когда я, будучи властен поставить ее на ноги, раздумываю:
сделать это или не
делать?
— Ничего больше, как то, что я не хочу служить с тем, кто способен обижать женщину, и прошу вас
сделать распоряжение об увольнении меня в отставку. А если вам угодно со мною стреляться, так я готов с
моим удовольствием.
— Видите, видите, какая бедовая
моя Пайка! У-у-у-х, с ядовитостью женщина! — продолжал он, тихонько с нежностью и восторгом трогая жену за ее свежий раздвоившийся подбородок, и в то же время, оборотясь к майору, добавил: — Ужасно хитрая-с! Ужасно! Один я ее только постигаю, а вы о ней если
сделаете заключение по этому первому свиданию, так непременно ошибетесь.
— Нет, это все не то: это не ты
сделал, а Бог так через добрых людей учинил, чтобы сократить число грехов
моих, а ты сам… до сих пор башмаков мне не купил.
А Кишенский не мог указать никаких таких выгод, чтоб они показались Глафире вероятными, и потому прямо писал: «Не удивляйтесь
моему поступку, почему я все это вам довожу: не хочу вам лгать, я действую в этом случае по мстительности, потому что Горданов мне
сделал страшные неприятности и защитился такими путями, которых нет на свете презреннее и хуже, а я на это даже не могу намекнуть в печати, потому что, как вы знаете, Горданов всегда умел держаться так, что он ничем не известен и о нем нет повода говорить; во-вторых, это небезопасно, потому что его протекторы могут меня преследовать, а в-третьих, что самое главное, наша петербургская печать в этом случае уподобилась тому пастуху в басне, который, шутя, кричал: „волки, волки!“, когда никаких волков не было, и к которому никто не вышел на помощь, когда действительно напал на него волк.
— Да, ну это, может быть,
мой промах, но что
делать, надо поступать так, как позволяют обстоятельства.
— Ваша роль, — добавила она, поднимаясь с дивана и становясь пред Висленевым, — ваша роль, пока мы здесь и пока наши отношения не могут быть иными как они есть, вполне зависит от вас. Назвать вас тем, чем вы названы, я была вынуждена условиями
моего и вашего положения, и от вас зависит все это даже и здесь
сделать или очень для вас тяжелым, как это было до сей минуты, или же… эта фиктивная разница может вовсе исчезнуть. Как вы хотите?
— Фу, боже
мой, что
делает этот дурак, является в город таким полосатым шутом? — воскликнула с негодованием Глафира и, опустив переднее стекло экипажа, дернула Жозефа за руку и спросила его по-французски: на что это он
делает?
С этим она, обойдя с огнем всю квартиру, распорядилась внести свои вещи в кабинет мужа, а сама наскоро умылась,
сделала без всякой сторонней помощи довольно скромный туалет и, послав человека за новою каретой, присела у мужниного письменного стола и написала: «Я еду к брату Григорию и через час возвращусь. Если вы ранее меня возвратитесь от княгини Казимиры, то распорядитесь избрать мне в вашей квартире уголок для
моего приюта».
— Я хочу вести
моего сына тем путем, который даст ведомые результаты, и, как мать, не позволю
делать над ним опытов, — решила она твердо и неуклонно.
— Что ж
делать? Мне бы не хотелось, но обстоятельства такого рода, что я вынуждена поступить против
моих желаний; я решила обратиться к властям.
— Да, говорят, что дают. А что такое? Не хочешь ли ты в скопцы идти? Прекрасно бы, братец
мой,
сделал, и мне бы деньжонок дал. Скопцы богатые.
— Ну, вот видите ли: я веду серьезный разговор, а вы называете
мои слова то дерзостями, то комплиментами, тогда как я не говорю ни того, ни другого, а просто проповедую вам великую вселенскую правду, которая заключается в том, что когда красивая женщина не хочет
сделать своей красоты источником привязанности избранного человека, а расплывается в неведомо каких соображениях, то она не любит ни этого человека, ни самое себя, то есть она, попросту говоря, дура.
— Но трудно верить, когда… нет спокойствия… нет ничего, что бы в
моем теперешнем положении хоть немножко ясно обозначалось. Поверьте, Глафира Васильевна, что я иногда переживаю такие минуты, что… готов не знаю что с собой
сделать.
— Неужто же ты, Лара, будешь смотреть спокойно, как меня, твоего брата, повезут в острог? Пожалей же меня наконец, — приставал он, — не губи меня вдосталь: ведь я и так всю
мою жизнь провел бог знает как, то в тюрьме, то в ссылке за политику, а потом очутился в таких жестоких комбинациях, что от женского вопроса у меня весь мозг высох и уже сердце перестает биться. Еще одна какая-нибудь напасть, и я лишусь рассудка и, может быть, стану такое что-нибудь
делать, что тебе будет совестно и страшно.
— Да разумеется-с! Да и за что же мне себя уважать, когда я дожил до старости и не
сделал ничего достойного
моих знаний, побуждений и способностей, а только слонялся, да разговоры разговаривал? Прощайте-с.
— Что же бы потом еще
сделали? Расстреляли или повесили, уж и конец, более уже ничего не
сделаете, а вот
моя Глафира его гораздо злее расказнила: она совершила над ним нравственную казнь, вывернула пред ним его совесть и заставила отречься от самого себя и со скрежетом зубовным оторвать от себя то, что было мило. Короче, она одним своим письмом обратила его на путь истинный. Да-с, полагаю, что и всякий должен признать здесь силу.
— Да, по
моему мнению, оно должно крыться еще в московской кончине племянника Бодростина: это событие престранное. Я о нем разбеседовался с Висленевым… Разумеется,
мое дело сторона, а так от нечего
делать разболтался; он говорит: «я знаю: его Горданов у цыган отравил».
— Да, непременно здесь или вблизи отсюда, потому что здесь живет хирург, который будет
делать операцию
моему мужу.
«До последнего конца своего (читал генерал) она не возроптала и не укорила Провидение даже за то, что не могла осенить себя крестным знамением правой руки, но должна была
делать это левою, чем и доказала, что у иных людей, против всякого поверья, и с левой стороны черта нет, а у иных он и десницею орудует, как у любезного духовного сына
моего Павла Николаевича, который пред смертью и с Богом пококетничал.
«Андрей Иваныч! Я знал и знаю, что
моя жена любит вас с тою покойною глубиной, к которой она способна и с которою
делала все в своей жизни. Примите ее из рук мертвеца, желающего вам с нею всякого счастия. Если я прав и понимаю ваши желания, то вы должны прочесть ей вслух это
мое письмо, когда она вам его передаст».
— То-то и есть, что я из него ничего не
сделал, потому что это благороднейшее существо отвергло
мое предложение.
— Непременно; вон там, у двери, и мешок
мой, да и что мне здесь
делать? Довольно: Ванскок меня укрепила, что не все-с, не все зверки в скотин обратились, есть еще люди, каких я любил, а вам я не нужен. Ведь вы к нам назад не поедете?