Неточные совпадения
Это раз навсегда примирило мать Висленева с тенями в отношениях Саши
к Иосафу Платоновичу, и вдова
не преминула,
кому только могла, рассказать о Сашенькиной солидности.
— И хорошо еще, если он глубоко, искренно верил тому, что гибель тех,
кого губил он, нужна, а если же
к тому он искренно
не верил в то, что делал… Нет, нет!
не дай мне видеть тебя за ним, — вскричал он, вскочив и делая шаг назад. — Нет, я отрекусь от тебя, и если Бог покинет меня силою терпенья, то… я ведь еще про всякий случай врач и своею собственною рукой выпишу pro me acidum borussicum. [для себя прусскую кислоту (лат.).]
— Да, — проговорила Катерина Астафьевна, ни
к кому особенно
не обращаясь: — чему, видно, быть, того
не миновать. Нужно же было, чтоб я решила, что мне замужем
не быть, и пошла в сестры милосердия; нужно же было, чтобы Форова в Крыму мне в госпиталь полумертвого принесли! Все это судьба!
— Почти. Но вот
кто совсем
не изменяется, так это Филетер Иванович! — обратился Висленев
к майору. — Здравствуйте, мой «грубый материалист»!
Говорит он голосом ровным и спокойным, хотя левая щека его слегка подергивается
не только при противоречиях, но даже при малейшем обнаружении непонятливости со стороны того,
к кому относится его речь.
— Нет, а ты
не шути! — настойчиво сказал Горданов и, наклонясь
к уху собеседника, прошептал: — я знаю,
кто о тебе думает, и
не самовольно обещаю тебе любовь такой женщины, пред которою у всякого зарябит в глазах. Это вот какая женщина, пред которою и сестра твоя, и твоя генеральша — померкнут как светляки при свете солнца, и которая… сумеет полюбить так… как сорок тысяч жен любить
не могут! — заключил он, быстро кинув руку Висленева.
—
К чему? — ответил Подозеров. — Он говорит красно. Да; они совсем довоспиталися: теперь уже
не так легко открыть,
кто под каким флагом везет какую контрабанду.
Висленев ушел
к себе, заперся со всех сторон и, опуская штору в окне, подумал: «Ну, черт возьми совсем! Хорошо, что это еще так кончилось! Конечно, там мой нож за окном… Но, впрочем,
кто же знает, что это мой нож?.. Да и если я
не буду спать, то я на заре пойду и отыщу его…»
— Стоит ли об этом спрашивать?
К кому же Alexandrine
не добра?
— Но как приучить себя
к этому? — мутилась несчастная Ванскок. — Я прежде работала над Боклем, демонстрировала над лягушкой, а теперь… я ничего другого
не умею: дайте же мне над
кем работать, дайте мне над чем демонстрировать.
— А все это отчего? — сказал, кушая арбуз, Горданов, — все это оттого, что давят человека вдосталь, как прессом жмут, и средств поправиться уже никаких
не оставляют. Это никогда ни
к чему хорошему
не поведет, да и нерасчетливо. Настоящий игрок всегда страстному игроку реванш дает, чтобы на нем шерсть обрастала и чтобы было опять
кого стричь.
Письмо начиналось товарищеским вступлением, затем развивалось полушуточным сравнением индивидуального характера Подозерова с коллективным характером России, которая везде хочет, чтобы признали благородство ее поведения, забывая, что в наш век надо заставлять знать себя; далее в ответе Акатова мельком говорилось о неблагодарности службы вообще «и хоть, мол, мне будто и везет, но это досталось такими-то трудами», а что касается до ходатайства за просителя, то «конечно, Подозеров может
не сомневаться в теплейшем
к нему расположении, но, однако же, разумеется, и
не может неволить товарища (то есть Акатова)
к отступлению от его правила
не предстательствовать нигде и ни за
кого из близких людей, в числе которых он всегда считает его, Подозерова».
Здесь она, со слов только что полученного ею от Висленева письма, описывала ужасное событие с гордановским портфелем, который неизвестно
кем разрезан и из него пропали значительные деньги, при таких обстоятельствах, что владелец этих денег, по чувству деликатности
к семейной чести домовладельца, где случилось это событие, даже
не может отыскивать этой покражи, так как здесь ложится тень на некоторых из семейных друзей домохозяев.
— Вот этак, матка, будет глаже, так и коротко, и узловато, — и комар носа
не подточит, и все,
кому надо, уразумеют, яко с нами Бог! Прыгай теперь
к Бабиневичу, чтобы завтра напечатал у себя под «правда ли?»
Как ты хочешь, а это
не само же собой случилось: он ее любил без понятия и все капризы ее знал, и самовольство, и все любил; всякий,
кто его знает, должен сказать, что он человек хороший, она тоже… показывала
к нему расположение, и вдруг поворот: она дома
не живет, а все у Бодростиной; он прячется, запирается, говорят, уехать хочет…
Да
кто, какая честная душа
не хотела бы лететь
к своим целям прямо как стрела?
— Бог с ними — ни для
кого;
к тому же, я терпеть
не могу поэтов и героев: первые очень прозаичны, докучают самолюбием и во всем помнят одних себя, а вторые… они совсем
не для женщин.
Да! я рад, что я приехал
к ней проститься пред смертью, потому… что иначе…
не знаю, о
ком бы вздохнул я завтра, умирая».
— Потом он подошел
к трупу и стал у изголовья гроба, и в это время вдруг отец Спиридонова вбежал, рыдая, в зал, упал пред гробом на колени и закричал: «О,
кто же им ответит за тебя, что я тебя любил, а
не твое богатство?» И тихий голос отвечал скромно: «Я».
— Нет, пьяный святочный ряженый, — ответил почти гневно Водопьянов. — Взять его вон!
Кто пустил сюда этого пьяного святочного ряженого? Неужели уж до того дошло, что и у ее гроба нет рачения и присмотра? Вон, вон выгнать сейчас этого пьяного ряженого! — кричал огорченный вдовец и рванулся
к тому, но его
не было.
— Тс!
Не сметь! Ни слова!
Кто сказал, что я хочу забыть? Спиридонов, Испанский Дворянин… он ничем
не дорожит, кроме чести, но его честь… тс!.. Он женится, да…
Кто смеет обижать женщину? Мы все хуже женщин, да… непременно хуже… А пришел я
к вам вот зачем: я вам, кажется, там что-то сказал?
Зато Горданов смотрел на всех до наглости смело и видимо порывался
к дерзостям. Порывы эти проявлялись в нем так беззастенчиво, что Синтянина на него только глядела и подумывала: «Каково заручился!» От времени до времени он поглядывал на Ларису, как бы желая сказать: смотри как я раздражен, и это все чрез тебя; я
не дорожу никем и сорву свой гнев на
ком представится.
Он рисовал мне картину бедствий и отчаяния семейств тех,
кого губил Висленев, и эта картина во всем ее ужасе огненными чертами напечатлелась в душе моей; сердце мое преисполнилось сжимающей жалостью, какой я никогда ни
к кому не ощущала до этой минуты, жалостью, пред которою я сама и собственная жизнь моя
не стоили в моих глазах никакого внимания, и жажда дела, жажда спасения этих людей заклокотала в душе моей с такою силой, что я целые сутки
не могла иметь никаких других дум, кроме одной: спасти людей ради их самих, ради тех,
кому они дороги, и ради его, совесть которого когда-нибудь будет пробуждена
к тяжелому ответу.
Всем этим он заряжался как темная фокусная бутылка с различными напитками и разливал по рюмочкам, что
кому требовалось, но… но хмель его
не туманил той, для которой вызывались все эти туманные картины: спиритка Глафира была
к одной части откровений равнодушна, а
к другой — даже относилась с обидным и схизматическим недоверием.
Она находила, что все это напрасный труд и риск, что для нее почти все равно, пусть все идет своим порядком, что она теперь ни
к кому уже
не чувствует особенной нежности.
Глафира подошла скорыми шагами
к двери, быстро отмахнула ее одним движением, но отмахнула
не без труда и
не без усилия, потому что за дверью цепко держался за ручку и наконец вылетел на средину комнаты…
кто?.. Как назвать это лицо? Глафира отступила два шага назад. Вместо Жозефа пред ней стоял… чужой человек, брюнет, с лицом, тщательно закрытым ладонями.
Зная трусливое упрямство Жозефа, Глафира и
не настаивала. Она обратилась
к снова предстоявшим ей в сборе слугам и сказала,
кто она такая и
кто незнакомец, заперший себя в ванной комнате Михаила Андреевича.
— Нет, за что же-с? За что же? — жалостно вопиял он
к Грегуару, — ну, скажите, бога ради, ну
кто же в свою жизнь был богу
не грешен, царю
не виноват? Ну, она очень хорошенькая женщинка, даже милая женщинка, с талантами, с лоском, ну, я бывал, но помилуйте, чтобы подвести меня под такую глупую штуку, как покража ребенка… Ну, зачем мне было его сбывать?
«Она вас
не привлечет ни
к какой ответственности, потому что я верно расчел мои средства, — писал Подозеров, — но если б и встретилась какая-нибудь неточность в моем расчете, то
кому же ближе вас пособить поправить это дело вашей сестры?»
Внутреннее волнение, которое ощущали обе эти женщины, отняло у них охоту
к слову, но зато они в это время обе без речей понимали, в
ком эта сила, обессиливающая все низшие комбинации в человеке, для которого любовь
не одно лишь обладанье, а неодолимая тяга
к постижению высшего счастия в соревновании существу, нас превышающему в своей силе правды, добра и самоотвержения.
Горданов же был ей, конечно, необходим, потому что, кроме него, она ни на
кого не могла положиться в этом трудном деле, за которое,
не желая ничем рисковать, сама взяться
не хотела, точно так же, как
не намерен был подвергать себя непосредственному риску и Горданов, предоставивший
к завершению всего плана омраченного Жозефа.
Это показалось Михаилу Андреевичу так неловко, что, ни
к кому исключительно
не относясь, спросил...
— Но как быть: через
кого в этом удостовериться? Ни муж, ни Форов
не могут ехать
к этому герою… Евангел… но его даже грех просить об этом. И за что подвергать кого-нибудь из них такому унижению? Да они и
не пойдут: мужчины мелочны, чтобы смирить себя до этого… Нечего раздумывать: я сама поеду
к Горданову, сама все узнаю! Решено: я должна
к нему ехать.
Синтянину она
не пригласила
к себе и даже
не спросила у нее ни о
ком и ни о чем… Глядя на Лару, по ее лицу нельзя было прочесть ничего, кроме утомления и некоторой тревоги. Она даже видимо выживала от себя Синтянину, и когда та с Форовым встали, она торопливо пожала им на пороге руки и тотчас же повернула в двери ключ.
Человек подал то и другое. Горданов оделся, но вместо того, чтобы выйти, вдруг раздумал и переменил план, сел
к столу и написал: «
Не знаю,
кто нам изменил, но мы выданы и я арестован. Расчеты на бунт положительно
не удались. Остается держаться одних подозрений на Висленева. Мою записку прошу возвратить».
Она вышла
к нему через несколько минут и
не успели они повидаться, как вдруг кто-то позвонил, и прежде чем хозяйка и гость могли сообразить,
кто бы мог быть этим посетителем, густой бас, осведомлявшийся об Александре Ивановне, выдал майора Форова.