Неточные совпадения
— Ну,
знаешь, Саша, воля твоя, я хотя Висленевым старый друг и очень жалею Иосафа Платоновича, но хотелось бы мне умереть с уверенностью, что ты за него замуж не
пойдешь.
Опененные губы первого коня показывают, что он грызет и сжимает железо удил, но
идет мирно и тихо, потому что
знает власть и силу узды, но другой конь…
— То есть еще и не своя, а приятеля моего, с которым я приехал, Павла Николаевича Горданова: с ним по лености его стряслось что-то такое вопиющее. Он черт
знает что с собой наделал: он,
знаете, пока
шли все эти пертурбации, нигилистничанье и всякая штука, он за глаза надавал мужикам самые глупые согласия на поземельные разверстки, и так разверстался, что имение теперь гроша не стоит. Вы ведь, надеюсь, не принадлежите к числу тех, для которых лапоть всегда прав пред ботинком?
— Ах ты, кум! — Горданов пожал плечами и комически проговорил, — вот что общество так губит: предрассудкам нет конца! Нет, лучше поближе, а не подальше!
Иди сейчас к генералу, сию же минуту
иди, и до моего приезда умей снискать его любовь и расположение. Льсти, лги, кури ему, — словом, делай что
знаешь, это все нужно — добавил он, пихнув тихонько Висленева рукой к двери.
Ворота двора были отворены, и Горданову с улицы были видны освещенные окна флигеля Ларисы, раскрытые и завешенные ажурными занавесками. Горданов, по рассказам Висленева,
знал, что ему нужно
идти не в большой дом, но все-таки затруднялся: сюда ли, в этот ли флигель ему надлежало
идти? Он не велел экипажу въезжать внутрь двора, сошел у ворот и
пошел пешком. Ни у ворот, ни на дворе не было никого. Из флигеля слышались голоса и на занавесках мелькали тени, но отнестись с вопросом было не к кому.
Висленев ушел к себе, заперся со всех сторон и, опуская штору в окне, подумал: «Ну, черт возьми совсем! Хорошо, что это еще так кончилось! Конечно, там мой нож за окном… Но, впрочем, кто же
знает, что это мой нож?.. Да и если я не буду спать, то я на заре
пойду и отыщу его…»
Я
пошла в лектрисы потому… что
знала, что не могу быть лектрисой!
— Нет, мой милый друг, я
иду в дело, завещая тебе как Ларошжаклен: si j'avance, suivez-moi; si je recule, tuez-moi, si je meurs, vengez-moi; [если я
пойду вперед, следуйте за мной; если я отступлю, убейте меня; если я погибну, отомстите за меня (франц.).] хотя
знаю, что последнего ты ни за что не исполнишь.
— Я лежу и никак не засну, все Бог
знает что
идет в голову, как вдруг она, не касаясь ногами пола, влетает в мою спальню: вся бледная, вся в белом, глаза горят, в обеих руках по зажженной свече из канделябра, бросилась к окну, открыла занавеску и вдруг…
Висленев вышел со двора, раскрыл щегольской шелковый зонт, но, сделав несколько шагов по улице, тотчас же закрыл его и
пошел быстрым ходом. Дождя еще не было; город Висленев
знал прекрасно и очень скоро дошел по разным уличкам и переулкам до маленького, низенького домика в три окошечка. Это был опять тот же самый домик, пред которым за час пред этим Синтянина разговаривала с Форовой.
Шли они,
шли, и Висленеву показалось, что они уже Бог
знает как далеко ушли, а было всего семь верст.
—
Пошел с ними, и сам не
знаю, чего и куда, — отозвался Висленев.
Кишенский
пошел строчить в трех разных газетах, трех противоположных направлений, из коих два, по мнению Ванскок, были безусловно «подлы». Он стал богат; в год его уже нельзя было
узнать, и он не помог никому ни своею полицейскою службой, ни из своей кассы ссуд, а в печати, если кому и помогал одною рукой, то другой зато еще злее вредил, но с ним никто не прерывал никаких связей.
— Все, батюшка, свежие раны, но главное меня раздосадовало, что подлец Кишенский меня на это место
послал, а я приехала и
узнала, что он себе за комиссию взял больше половины моего жалованья и не сказал мне.
— Нет, напротив, все было; решительно все было, но представлены доказательства, так что это надо обсудить здесь;
знаете о чем
идет дело?
— Это мы увидим. Я вам не стану нахваливать мой план, как цыган лошадь: мой верный план в этом не нуждается, и я не к тому
иду теперь. Кроме того, что вы о нем
знаете из этих слов, я до времени не открою вам ничего и уже, разумеется, не попрошу у вас под мои соображения ни денег, ни кредита, ни поручительства.
— Надеюсь, что я вас понял. Теперь
идем далее: дорогая вам женщина не обладает средствами Глафиры Акатовой, чтобы сделаться госпожой Бодростиной; да вам это и не нужно: вас дела связывают неразлучно и должны удерживать неразлучно навсегда, или по крайней мере очень надолго. Я не
знаю ваших условий, но я так думаю.
— Не говори! Не уговаривай меня и не говори, а то меня еще хуже злость разбирает. Вы бросили мою бедную девочку, бросили ее на произвол ее девичьему разуму и отошли к сторонке, и любуются: дескать, наша хата с краю, я ничего не
знаю,
иди себе, бедняжка, в болото и заливайся.
— Вы ошибаетесь: вы ее любите, но не
знаете, и не смущайтесь этим: вы в этом случае далеко не исключение, большая часть людей любит, не
зная, за что любит, и это,
слава Богу, потому, что если начать разбирать, то поистине некого было бы и любить.
Глафира Васильевна
знала, что Павел Николаевич человек коварный и трус, но трус, который так дальновидно расчетлив, что обдумает все и
пойдет на все, а ее план был столько же прост, сколько отчаян.
Не верю вам, что вы меня любите, но так и быть,
пойду за вас, а только
знайте же, вперед вам говорю, что я дурно себя вела и честною девушкой назваться не могу».
«Было время, — написала она, — что вы мне нравились, и я способна была увлечься вами, а увлечениям моим я не
знаю меры, но вы не умели уважать благороднейшего моего мужа, и я никогда не
пойду за вас.
— Все
знаю: вам не будет угрожать ничто,
идите спать, заприте дверь и не вынимайте ключа, а завтра уезжайте.
Идите же,
идите!
— Верю,
знаю;
идите спать!
— Ты должна
знать все… я
иду умирать за тебя!
— Вот то-то оно и есть! А еще говоришь: «буду, буду, буду», и сам не
знаешь, на чем ехать! Переоденься, если хочешь, и
идем ко мне, — я уже припас извозчика.
И вдруг после этого Подозеров погрузился в сосредоточенную думу о том: как
шла замуж Синтянина! и когда его в три часа толкнул Форов, он не
знал: спал он или не спал, и только почувствовал на лбу холодные капли пота.
— Ну, что это было? Ничего не было. После
узнаете: видите вон птаха-квартаха торчит и слушает, а вот и,
слава Богу, Торочка оживает! — молвил он, заметив движение век у жены.
— Павел! Павел! — позвала она. — Что это? Ты хочешь
посылать за доктором? Как это можно! Нет, это все пройдет само собой… Это со мной бывает… Я стала очень нервна и только… Я не
знаю, что со мной делается.
— Я говорю вам правду: я тогда был приведен этому многим, — многим, и вами в том числе, и Александрой Ивановной, и моею личною обидой. Я не
знаю сам хорошо, за что я
шел.
— Нет, не
знаю, но я сейчас прямо отсюда к Евангелу
пойду и спрошу.
— Нет, по мне эта свадьба сто раз хуже нигилистической Ясафкиной свадьбы в Петербурге, потому что эта просто черт
знает зачем
идет замуж!
В походке, которою майорша приближалась к пришедшим, легко можно было заметить наплыв новых, овладевших ею волнений. Она тронулась тихо и шагом неспешным, но потом
пошла шибче и наконец побежала и, схватив за руку попадью, остановилась, не
зная, что делать далее.
— Да, сочтемся-с, потому,
знаете ли, что я вам скажу: я видел много всяких мошенников и плутов, но со всеми с ними можно вести дело, а с такими людьми, какие теперь
пошли…
— А далее?.. А далее?.. Я не
знаю, что далее… И она лежала, кусая себе губы, и досадливо вглядывалась в ту страшную духовную нищету свою, которая готовилаей после осуществления ее плана обладать громадным вещественным богатством, и в эти минуты Глафира была человек, более чем все ее партнеры. Она видела и мысленно измеряла глубину своего падения и
слала горькие пени и проклятия тому, кто оторвал ее от дающих опору преданий и опрокинул пред ней все идеалы простого добра и простого счастия…
— Ну, это мне лучше
знать, стоит это или не стоит сожаления, но только я ведь не Висленев; я до конца таким путем не
пойду; ты должна мне дать верное ручательство: хочешь или не хочешь ты быть моей женой?
Дело заключалось в том, что Глафира Васильевна, получив согласие Ларисы погостить у нее еще несколько дней,
посылала в город нарочного с поручением известить, что Лара остается у Бодростиных и что если муж ее приедет в город, то она просит его дать ей
знать.
Лара ничего про это не
знала, хотя учредившийся порядок не был тайной не только для бодростинского дома, но также и для Подозерова, до которого, мимо его воли, дошли слухи о записках, какие
шлет Горданову Жозеф. Андрей Иванович написал жене коротенькое приглашение повидаться. Лара показала его Глафире, и та удивилась.
Висленев,
узнав об этом чрез слуг, был чрезвычайно рад, что его принимают за коровью смерть: это, с одной стороны, возвышало в его глазах его мистическое значение, а с другой — он набрел на мысль: нельзя ли взбудоражить мужиков, что скотский падеж
пошел по селам от скота, нагнанного Бодростиным на его невиданную и неслыханную консервную фабрику?
— Я всегда тебе говорил, что у нас развестись нельзя, а жениться на двух можно: я так сделал, и если мне еще раз вздумается жениться, то мы будем только квиты: у тебя два мужа, а у меня будет две жены, и ты должна
знать и молчать об этом или
идти в Сибирь. Вот тебе все начистоту: едешь ты теперь или не едешь?
— Это правда, — отвечала Синтянина, — я,
слава богу, не имела в моей жизни такого опыта, но… я кое-что видела и
знаю, что обо всем этом всякой женщине надо думать прежде, чем с нею что-нибудь случится.
— Но как быть: через кого в этом удостовериться? Ни муж, ни Форов не могут ехать к этому герою… Евангел… но его даже грех просить об этом. И за что подвергать кого-нибудь из них такому унижению? Да они и не
пойдут: мужчины мелочны, чтобы смирить себя до этого… Нечего раздумывать: я сама поеду к Горданову, сама все
узнаю! Решено: я должна к нему ехать.
Висленев решительно не мог отвязаться от этого дурака, который его тормошил, совал ему в руки свайку и наконец затеял открытую борьбу, которая невесть чем бы кончилась, если бы на помощь Жозефу не подоспели мужики, шедшие делать последние приготовления для добывания живого огня. Они отвели дурака и за то
узнали от Жозефа, что вряд ли им удастся их дело и там, где они теперь расположились, потому что Михаил Андреевич
послал ночью в город просить начальство, чтоб их прогнали из Аленнина Верха.
За этим
пошла речь о замках, о разрыв-траве и как ее
узнавать, когда сено косят и косы ломятся, и о том, что разрыв-трава одну кошку не разрывает, но что за то кошке дана другая напасть: она если вареного гороху съест, сейчас оглохнет.
— Черт
знает что такое! Преступление сделано, и сейчас уже
идут и глупости, и ошибки. И какие еще ошибки? Там я позабыл нож, которым оцарапал руку… И этот укол может быть трупный. Тьфу, сто дьяволов!.. И лаписа нет, и прижечь нечем… Скорей в город!
— Не
знаю; его взял мой муж. Я бросилась ее искать: мы обыскали весь хутор, звали ее по полям, по дороге, по лесу, и тут на том месте, где… нынче добывали огонь, встретилась с Ворошиловым и этим… каким-то человеком… Они тоже искали что-то с фонарем и сказали нам, чтобы мы ехали сюда. Бога ради
посылайте поскорее людей во все места искать ее.
Они еще посмотрели на самоубийцу и
пошли на усадьбу, чтобы дать
знать о своей находке.
— Да-с,
слава богу,
слава ему, — отвечал генерал и, не сводя глаз с картины и переменив тон, продолжал, — вы
знаете, я наконец решился сделать себе операцию: хочу, чтобы вынули эту проклятую пулю.