Неточные совпадения
Через неделю этому же отцу Гермогену исповедала грехи свои и отходившая Флора, а двое суток позже
тот же отец Гермоген, выйдя к аналою, чтобы сказать надгробное слово Флоре, взглянул в тихое лицо покойницы, вздрогнул, и, быстро устремив взор и руки к стоявшему у изголовья гроба генералу, с немым ужасом на лице воскликнул: «Отче благий: она молит Тебя: молитв ее ради ими же веси путями спаси его!» — и больше он не мог сказать ничего, заплакал, замахал руками и
стал совершать отпевание.
Ее бесчувственность, впрочем, едва ли и потом нуждалась в каких-нибудь подтверждениях, так как вскоре
стало известно, что когда ей однажды, по поручению старой Висленевой, свояк последней, отставной майор Филетер Иванович Форов, прочел вслух письмо, где мать несчастного Иосафа горько укоряла изменницу и называла ее «змеею предательницей»,
то молодая генеральша выслушала все это спокойно и по окончании письма сказала майору...
По смерти матери, она опять было уехала в Петербург к брату, но через месяц
стала собираться назад, и с
тех пор в течение трех с половиною лет брата не видала.
— Ах, полно бога ради, цена, которую они платят, мне ровесница. Синтянин, с
тех пор как выехали Гриневичи, платит за этот дом шестьсот рублей, не я же
стану набавлять на них… С какой
стати?
— Все не
то, все попадается портфель… Вот, кажется, и спички… Нет!.. Однако же какая глупость… с кем это я говорю и дрожу… Где же спички?.. У сестры все так в порядке и нет спичек… Что?.. С какой
стати я сказал: «у сестры…» Да, это правда, я у сестры, и на столе нет спичек… Это оттого, что они, верно, у кровати.
Лариса между
тем, войдя в свою комнату, снова заперлась на ключ и,
став на средине комнаты, окаменела.
Я пошла, но я не заняла
той роли, которую вы мне подстроили, а я позаботилась о самой себе, о своем собственном деле, и вот я
стала «ее превосходительство Глафира Васильевна Бодростина», делающая неслыханную честь своим посещением перелетной птице, господину Горданову, аферисту, который поздно спохватился, но жадно гонится за деньгами и играет теперь на своей и чужой головке.
— Смотри, — она
стала загибать один по одному пальцы на левой руке, — генерал Синтянин предатель, но его опасаться особенно нечего; жена его — это женщина умная и характера стального; майор Форов — честность, и жена его тоже; но майора надо беречься; он бывает дурацки прям и болтлив; Лариса Висленева… я уже сказала, что если б я была мужчина,
то я в нее бы только и влюбилась; затем Подозеров…
В среде слушателей нашлись несколько человек, которые на первый раз немножко смутились этим новшеством, но Горданов налег на естественные науки; указал на
то, что и заяц применяется к среде — зимой белеет и летом темнеет, а насекомые часто совсем не отличаются цветом от предметов, среди которых живут, и этого было довольно: гордановские принципы сначала сделались предметом осуждения и потом быстро
стали проникать в плоть и кровь его поклонников.
Павлу Николаевичу не трудно было доказать, что нигилизм
стал смешон, что грубостию и сорванечеством ничего не возьмешь; что похвальба силой остается лишь похвальбой, а на деле бедные новаторы, кроме нужды и страданий, не видят ничего, между
тем как сила, очевидно, слагается в других руках.
Кишенский пошел строчить в трех разных газетах, трех противоположных направлений, из коих два, по мнению Ванскок, были безусловно «подлы». Он
стал богат; в год его уже нельзя было узнать, и он не помог никому ни своею полицейскою службой, ни из своей кассы ссуд, а в печати, если кому и помогал одною рукой,
то другой зато еще злее вредил, но с ним никто не прерывал никаких связей.
Не признающей брака Казимире вдруг
стала угрожать родительская власть, и потому, когда Казимира сказала: «Князь, сделайте дружбу, женитесь на мне и дайте мне свободу», — князь не задумался ни на одну минуту, а Казимира Швернотская сделалась княгиней Казимирой Антоновной Вахтерминской, что уже само по себе нечто значило, но если к этому прибавить красоту, ум, расчетливость, бесстыдство, ловкость и наглость, с которою Казимира на первых же порах сумела истребовать с князя обязательство на значительное годовое содержание и вексель во сто тысяч, «за
то, чтобы жить, не марая его имени»,
то, конечно, надо сказать, что княгиня устроилась недурно.
Он чувствовал, что он
становится теперь какой-то припадочный; прежде, когда он был гораздо беднее, он был несравненно спокойнее, а теперь, когда он уже не без некоторого запасца, им овладевает бес, он не может отвечать за себя. Так, чем рана ближе к заживлению,
тем она сильнее зудит, потому-то Горданов и хлопотал скорее закрыть свою рану, чтобы снова не разодрать ее в кровь своими собственными руками.
— Зачем же два слова вместо одного? Впрочем, ведь вы поняли, так,
стало быть, слово хорошо, а что до Кишенского,
то Висленев даже хотел было его за меня в газетах пропечатать, но я не позволила: зачем возбуждать!
Это были груды газет с громадным подбором самых разноречивых
статей по одному и
тому же предмету, направо были
те, по которым дело выходило белым, налево
те, по которым оно выходило черным.
— Нет-с, вы позвольте, она уже теперь не купчиху предлагает, а княжескую фаворитку, танцовщицу… — Меридианов сильно сжал Висленева за руку и добавил, — только перевенчаться и не видать ее, и за
то одно пятнадцать тысяч? Это не худая
статья, сэр, клянусь святым Патриком, не худая!
— Да, но она все-таки может не понравиться, или круп недостаточно жирен, или шея толста, а я
то же самое количество жира да хотел бы расположить иначе, и тогда она и будет отвечать требованиям. Вот для этого берут коня и выпотняют его,
то есть перекладывают жир с шеи на круп, с крупа на ребро и т. п. Это надо поделать еще и с твоею прекрасною
статьей, — ее надо выпотнить.
И Горданов как пошел выпотнять висленевскую
статью, так Висленев, быстро чертивший
то тут,
то там, под его диктовку, и рот разинул: из простого, мясистого, жирного и брыкливого коня возник неодолимый конь Диомеда, готовый растоптать и сожрать всех и все.
— Этот человек совсем мне не нравится, — заговорил Горданов, когда Меридианов вышел. — Он мне очень подозрителен, и так как тебе все равно отдавать мне эту
статью для перевода на польский язык,
то давай-ка, брат, я возьму ее лучше теперь же.
Если бы Висленев последовал за Гордановым, когда
тот вышел, унося с собою его выпотненную
статью,
то он не скоро бы догадался, куда Павел Николаевич держит свой путь. Бегая из улицы в улицу, из переулка в переулок, он наконец юркнул в подъезд, над которым красовалась вывеска, гласившая, что здесь «Касса ссуд под залог движимостей».
— Это мы увидим. Я вам не
стану нахваливать мой план, как цыган лошадь: мой верный план в этом не нуждается, и я не к
тому иду теперь. Кроме
того, что вы о нем знаете из этих слов, я до времени не открою вам ничего и уже, разумеется, не попрошу у вас под мои соображения ни денег, ни кредита, ни поручительства.
Видясь с нею после этого в течение нескольких дней в № 7 квартиры Кишенского, где была семейная половина этого почтенного джентльмена, Горданов убедился, что он сдает Висленева в такие ежовые рукавицы, что даже после
того ему самому, Горданову,
становилось знакомым чувство, близкое к состраданию, когда он смотрел на бодрого и не знавшего устали Висленева, который корпел над неустанною работой по разрушению «василетемновского направления», тогда как его самого уже затемнили и перетемнили.
Рядом с этим же кабинетиком, служившим в одно и
то же время и спальней Иосафу Платоновичу, была детская, далее столовая и за ней будуар Алины, из которого была проделана дверь, о существовании которой Висленев не подозревал до
тех пор, пока не
стал доискиваться: куда исчезает из дома его жена, не выходя дверьми, а улетая инуде.
Горданову Иосаф Висленев сообщал и свои надежды, что эти три тысячи зато будут для него последним уроком, что он их выплатит, как наказание за свою неуместную доверчивость, и откланяется; но пока он искал средства расплатиться и раскланяться, прошло еще полгода, и ему был предъявлен второй счет на такую же сумму, от признания которой не было возможности уклониться после
того, как эта
статья раз уже была признана, и Висленев явился должником своей жены уже не на три, а на шесть тысяч рублей.
— Бога ради! Бога ради: я ничего не
стану слушать и мне вовсе не надо знать, как и почему ты женился. Это опять ваше семейное дело, и честно ли, подло ли что тут делалось — в
том ни я, ни кто другой не судья.
— Допросите его, пожалуйста, хорошенько. Мне тоже кажется что-то в этом роде, — отвечала, слегка улыбаясь и позируя своим стройным
станом, Алина. — А между
тем я вам скажу, господа, что уж мне пора и домой, в Павловск: я здесь и не обедала, да и детей целый день не видала. Не приедете ли и вы к нам сегодня, Горданов?
— Господа! — сказал он им, —
то, что со мною сделалось, превыше всякого описания, но я не дурак, и знаю, что с воза упало,
то пропало. Ни один миллионер не махал так равнодушно рукой на свою потерю, как махнул я на свое разорение, но прошу вас, помогите мне, сделайте милость,
стать опять на ноги. Я сделал инвентарь моему имуществу — все вздор!
Он не самообольщался: он знал свое положение прекрасно и понимал, что его, сильного и умом и волей Горданова, каждую минуту скаредная тварь вроде Кишенского может потянуть как воробья, привязанного за ногу, и он ревниво спешил оборвать этот силок во что бы
то ни
стало, хоть бы пришлось содрать мясо с костей и вывернуть суставы.
Форова подошла и
стала молча за плечом хозяйки. Подозеров сидел на земляной насыпи погреба и, держа в левой руке своей худую и бледную ручку глухонемой Веры, правою быстро говорил с ней глухонемою азбукой. Он спрашивал Веру, как она живет и что делала в
то время, как они не видались.
— Но не скрою от вас, что делаю это для
того, чтобы потом, убедясь в правоте вашей,
стать горячим вашим адвокатом. Дело зашло так далеко, что близким людям молчать долее нельзя: всем
тем, кто имеет какое-нибудь право вмешиваться, пора вмешаться.
Лариса же была иная
статья: ее неровный, неясный и неопределившийся характер, ее недовольство всем и верно определенная Форовым детская порывчивость
то в пустынники,
то в гусары, давали Бодростиной основание допускать, что ловкий, умный, расчетливый и бессердечный Горданов мог тут недаром поработать.
А между
тем, задавшись такими мыслями, в самом деле
станешь видеть неведомо что, и вот оно так и вышло.
По крайней мере, если бы Горданов видел Глафиру Васильевну в сумерки
того дня, когда Бодростин запечатал свое завещание, он не сказал бы, что около нее
стало старо.
— Да;
то есть ушла отсюда, переселилась, народ это прекрасно выражает словом «побывшилась на земле». Она кончила экзамен, и ее не
стало.
«Вы, Летушка, — говорит он ей, — лучше бы не читали книг, а
то труднее жить
станет».
— Вот он и приехал в
ту пору в Москву и
стал у Знаменосцевых на их пустую квартиру, которую они для него прибрали и обрядили, и начал он давать им деньги на стол и сам у них
стал кушать, приглашая всю их семью, и вдруг при этих обедах приглянулась ему Валентина; он взял да за нее и посватался.
Спиридонов забрал их обоих к себе в дом и начал лечить и вылечил, и пока они были опасны, сам не пил, а как
те стали обмогаться, он опять за свое.
Но вдруг Лета заподозрела, что Рупышев ее мужа нарочно спаивает, потому что Спиридонов уж до
того стал пить, что начал себя забывать, и раз приходит при всех в почтовую контору к почтмейстеру и просит: «У меня, — говорит, — сердце очень болит, пропишите мне какую-нибудь микстуру».
— Иду! — прошептала она, — вы меня купили! — Да так-с и вышла за Поталеева и
стала госпожой Поталеевой, да
тем и самого Поталеева перепугала.
Лара подумала и
стала обтирать заплаканное лицо, сначала водой, а потом пудрой, между
тем как Бодростина, поджидая ее, ходила все это время взад и вперед по ее комнате; и наконец проговорила...
Но Форов, действительно,
стал и нервен, и щекотлив; он уже слышал
то, чего другие не слыхали, и обижался, когда его не хотели обидеть.
А между
тем, когда в комнате
стало темнее, чем в саду, где был Горданов, Ларисе
стал виден весь движущийся контур его головы.
Ей пришло на мысль, что если она разбудит тетку,
то та затеет целую историю и непременно
станет обвинять ее в
том, что она сама подала повод к этой наглости.
По исконному обычаю масс радоваться всяким напастям полиции, у майора вдруг нашлось в городе очень много друзей, которые одобряли его поступок и передавали его из уст в уста с самыми невероятными преувеличениями, доходившими до
того, что майор вдруг
стал чем-то вроде сказочного богатыря, одаренного такою силой, что возьмет он за руку — летит рука прочь, схватит за ногу — нога прочь.
«У нее нет ничего, — решил, глядя на нее, Подозеров. — Она не обрежет волос, не забредит коммуной, не откроет швейной: все это для нее пустяки и утопия; но она и не склонит колена у алтаря и не помирится со скромною ролью простой, доброй семьянинки. К чему ей прилепиться и чем ей
стать? Ей нечем жить, ей не к чему стремиться, а между
тем девичья пора уходит, и особенно теперь, после огласки этой гнусной истории, не сладко ей, бедняжке!»
Майор отвечал ей
тем же, и хотя они друг с другом ни о чем не условливались и в любви друг другу не объяснялись, но когда майор
стал, к концу кампании, на ноги, они с Катериной Астафьевной очутились вместе, сначала под обозною фурой, потом в татарской мазанке, потом на постоялом дворе, а там уже так и закочевали вдвоем по городам и городишкам, куда гоняла майора служба, до
тех пор, пока он, наконец, вылетел из этой службы по поводу
той же Катерины Астафьевны.
Майор дал ямщику полтину и покатил далее с Катериной Астафьевной и с Драдедамом, которого оба они
стали с
той поры любить и холить, как за достоинство этой доброй и умной собаки, так и за
то, что она была для них воспоминанием такого оригинального и теплого прощанья с простосердечными друзьями.
Тут, по знаку, данному Евангелом, все в молчании
стали прислушиваться к таинственным звукам полуночи:
то что-то хрустнет,
то вздохнет, шепчет и тает, и тает долго и чуть слышимо уху…
— Поп Евангел! Нечего вам про попа Евангела. Вам до него далеко; а тут ни поп, ни архиерей ничего не поделают, когда на одного попа
стало семь жидовин. Что отец добрый в душу посадит,
то лихой гость за один раз выдернет.
— Эта
статья нынче много весит и заставляет говорить о человеке, — решил он и затем смело посоветовал Бодростину не пренебрегать этой
статьей,
тем более, что она может доставлять приятное развлечение.