Неточные совпадения
— А, крупа поганая,
что ты, не видишь?..
— Как
тебе сказать, мой друг? Ни да ни нет
тебе не отвечу. То, слышу, бранятся, жалуются друг на друга, то мирятся. Ничего не разберу. Второй год замужем, а комедий настроила столько,
что другая в двадцать лет не успеет.
— Не все, а очень многие. Лжецов больше,
чем всех дурных людей с иными пороками. Как
ты думаешь, Геша? — спросила игуменья, хлопнув дружески по руке Гловацкую.
— А
ты к
чему пристала, глядя на свет сквозь закрашенные стекла института?
— Кто ж это вам сказал,
что здесь ничего не делают? Не угодно ли присмотреться самой-то
тебе поближе. Может быть, здесь еще более работают,
чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.
— Очень жаль,
что ты не видишь неблаговоспитанности и мещанства.
«
Что ты, говорит, дура, какие дни!
Люди теперь хлеба мало вкушают, а
ты что задумала?
Знала я,
что как пристанешь к нему лаской, беспременно он
тебе сделает.
«
Что ты,
что ты, Герасим? — спрашиваем его с маменькой, а он и слова не выговорит.
—
Что это у
тебя в той руке? — спросила игуменья.
— Я его и видеть не успела. А
ты сказала казначее, чтоб отправила Татьяне на почту,
что я приказала?
— Врешь, говорю
тебе. — К брату давно поехали дать знать,
что барышни прибыли?
—
Что ты вздор-то говоришь, матушка! Алексей мужик добрый, честный, а
ты ему жена, а не метресса какая-нибудь,
что он
тебе назло все будет делать.
— Угораздило же
тебя выдумать такую штуку; хорошо,
что тем все и кончилось, — смеясь, заметил Гловацкий.
— Зимой будешь ходить. Я
тебя научу,
что там переделать придется. Теплынь будет!
— Да разве не все равно травы,
что у
тебя,
что на сеннике?
— Ну расскажи, какие
ты знаешь травы редкие-то,
что в сене их нет?
— Я и не на смех это говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву. Такая мокрая трава называется.
Что ты ее больше сушишь, то она больше мокнет.
— А так, так наливай, Женни, по другому стаканчику.
Тебе, я думаю, мой дружочек, наскучил наш разговор. Плохо мы
тебя занимаем. У нас все так,
что поспорим, то будто как и дело сделаем.
— Уйди, уйди, Женичка, — смеясь проговорил Гловацкий, — и вели давать,
что ты там нам поесть приготовила. Наш медицинский Гамлет всегда мрачен…
— А! видишь, я
тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори,
что я аристократка, — ну, поцелуй меня еще, еще. Ангел
ты мой! Как я о
тебе соскучилась — сил моих не было ждать, пока
ты приедешь. У нас гостей полон дом, скука смертельная, просилась, просилась к
тебе — не пускают. Папа приехал с поля, я села в его кабриолет покататься, да вот и прикатила к
тебе.
— Ну,
что, Женни, как
тебе новые знакомые показались? — спросил Гловацкий, целуя дочернину руку.
— Шалуха, шалуха,
что ты наделала! — говорил он с добродушным упреком.
— То-то,
что делать? — Шалунья! Я на
тебя и не сержусь, а вон смотри-ка, чту с матерью.
—
Чего ты такая бледная сегодня, Зиночка? — с участием осведомилась Лиза.
—
Что полно? не нравится? Вот пожалуй-ка к маменьке. Она как проснулась, так сейчас о
тебе спросить изволила: видеть
тебя желает.
— Ишь, у
тебя волосы-то как разбрылялись, — бормотала старуха, поправляя пальцем свободной руки набежавшие у Лизы на лоб волосы. —
Ты поди в свою комнату да поправься прежде, причешись, а потом и приходи к родительнице, да не фон-бароном, а покорно приди, чувствуя,
что ты мать обидела.
— Правда, правда, — подхватил Бахарев. — Пойдут дуть да раздувать и надуют и себе всякие лихие болести, и другим беспокойство. Ох
ты, господи! господи! — произнес он, вставая и направляясь к дверям своего кабинета, —
ты ищешь только покоя, а оне знай истории разводят. И из-за
чего, за
что девочку разогорчили! — добавил он, входя в кабинет, и так хлопнул дверью,
что в зале задрожали стены.
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим,
что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому
тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи,
что же
ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у
тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и то,
что Соничку давно знают здесь все, но все-таки
ты ее сестра.
— Ну, бог знает
что, Лиза!
Ты не выдумывай себе, пожалуйста, горя больше,
чем оно есть.
—
Что ж толковать? Больного разве нельзя навестить? Больных все навещают. Я же была у него с папой, отчего же мне теперь не пойти с
тобою?
— Нет, я не пойду, Лиза, именно с
тобою и не пойду, потому
что здоровья мы ему с собою не принесем, а
тебе уж так достанется,
что и места не найдешь.
— О
чем ты все задумываешься? Брось это все, — говорила Женни.
Ах
ты боже мой! да
что ж это такое!
—
Чего ж
ты сердишься, Лиза? Я ведь не виновата,
что у меня такая натура. Я ледышка, как вы называли меня в институте, ну и
что ж мне делать,
что я такая ледышка. Может быть, это и лучше.
—
Ты взволнована и сама не знаешь,
что говоришь, на
тебя нельзя даже теперь сердиться.
— Не бил, а так вот пилил бы. Да ведь
тебе что ж это.
Тебе это ничего.
Ты будешь пешкою у мужа, и
тебе это все равно будет, — будешь очень счастлива.
— Не станем больше спорить об этом.
Ты оскорблена и срываешь на мне свое сердце. Мне
тебя так жаль,
что я и сказать не умею, но все-таки я с
тобой, для твоего удовольствия, не поссорюсь.
Тебе нынче не удастся вытянуть у меня дерзость; но вспомни, Лиза, нянину пословицу,
что ведь «и сырые дрова загораются».
—
Что ж, я говорю правду, мне это больно; я никогда не забуду,
что сказала
тебе. Я ведь и в ту минуту этого не чувствовала, а так сказала.
— То-то,
ты не подумай,
что я хоть на минуту
тебя не любила.
—
Ты забудь, забудь, — говорила она сквозь слезы, — потому
что я… сама ничего не помню,
что я делаю. Меня… так сильно… так сильно… так сильно оби… обидели. Возьми… возьми к себе, друг мой! ангел мой хранитель… сох… сохрани меня.
—
Что ты болтаешь, смешная! Как я
тебя возьму? Здесь у
тебя семья: отец, мать, сестры.
— Лиза,
что ж
ты не просишь?
— Боже мой!
что это, в самом деле, у
тебя, Лиза, то ночь, то луна, дружба…
тебя просто никуда взять нельзя, с
тобою засмеют, — произнесла по-французски Зинаида Егоровна.
— Это, конечно, делает
тебе честь, — говорила игуменья, обращаясь к сестре Феоктисте: — а все же так нельзя. Я просила губернатора, чтобы
тебе твое,
что следует, от свекрови истребовали и отдали.
— Пока
ты здорова, конечно, можешь и без поддержки прожить, — продолжала мать Агния, — а помилуй бог, болезни, — тогда
что?
— Другое дело, если бы оставила
ты свое доброе родным, или не родным, да людям, которые понимали бы,
что ты это делаешь от благородства, и сами бы поучались быть поближе к добру-то и к Богу.