Неточные совпадения
— Это все ничего не значит, — начал он, лениво и мягко выпуская слово за словом из-под густых, вверх по-гусарски закрученных седых усов. — Я, что
вы насчет того света для самоубийцев говорите, что они будто никогда не простятся, не приемлю. И что за них будто некому молиться — это тоже пустяки, потому что
есть такой человек, который все их положение самым легким манером очень просто может поправить.
— А не знаю, право, как
вам на это что доложить? Не следует, говорят, будто бы за них бога просить, потому что они самоуправцы, а впрочем, может
быть, иные, сего не понимая, и о них молятся. На Троицу, не то на Духов день, однако, кажется, даже всем позволено за них молиться. Тогда и молитвы такие особенные читаются. Чудесные молитвы, чувствительные; кажется, всегда бы их слушал.
Что я
вам приказываю —
вы то сейчас исполнять должны!» А они отвечают: «Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин, звали): как, говорят, это можно, что ты велишь узду снять?» Я на них сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в ногах, как конь от ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а им кричу: «Снимай!» Они
было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заскриплю зубами — они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и в глаза и в ноздри.
— Да как
вам сказать! Первое дело, что я ведь
был конэсер и больше к этой части привык — для выбора, а не для отъездки, а ему нужно
было только для одного бешеного усмирительства, а второе, что это с его стороны, как я полагаю,
была одна коварная хитрость.
— А не знаю, право, как
вам сказать… Я ведь много что происходил, мне довелось быть-с и на конях, и под конями, и в плену
был, и воевал, и сам людей бил, и меня увечили, так что, может
быть, не всякий бы вынес.
Всю дорогу я с этими своими с новыми господами все на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может
быть, «
вы» говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда
была ярмарка, и улан мне говорит...
— Нет-с, это, — отвечаю, — мало ли что добрый, это так нельзя, потому что это у меня может на совести остаться:
вы защитник отечества, и
вам, может
быть, сам государь «
вы» говорил.
— Ммм… как
вам сказать… Да, вначале есть-с; и даже очень чувствительно, особенно потому, что без привычки, и он, этот Савакирей, тоже имел сноровку на упух бить, чтобы кровь не спущать, но я против этого его тонкого искусства свою хитрую сноровку взял: как он меня хлобыснет, я сам под нагайкой спиною поддерну, и так приноровился, что сейчас шкурку себе и сорву, таким манером и обезопасился, и сам этого Савакирея запорол.
— То
есть позвольте… как же они
вас скрыли?
— Как бы
вам это сказать… Да ведь в этом какая же хитрость? Чем кто заболит — я сабуру дам или калганного корня, и пройдет, а сабуру у них много
было, — в Саратове один татарин целый мешок нашел и привез, да они до меня не знали, к чему его определить.
— Как это?.. Извините, пожалуйста, мы не совсем понимаем, что это значит, что
вы были подщетинены?
«Что же это, — говорю, —
вы со мною, азиаты проклятые, устроили?
Вы бы меня лучше, аспиды, совсем убили, чем этак целый век таким калекой
быть, что ступить не могу».
— И что же: эта точно
была для
вас утешнее? — спросили слушатели Ивана Северьяныча.
— Таким образом, у
вас, значит, зараз
было две жены?
— Да волос-то рубленой, который у
вас в пятках
был, разве он
вас не беспокоил?
— Ну и что же с
вами далее
было в новой степи у Агашимолы?
— А ту девочку, что прежде молоденькая-то такая у
вас в женах
была? она
вам, верно, больше нравилась?
— Но ведь у
вас, верно, и там от тех от первых жен дети
были?
— А отчего же не до них: дела, что ли, у
вас очень много
было?
— Попугайте, — говорю, — их, отцы-благодетели, нашим батюшкой белым царем: скажите им, что он не велит азиатам своих подданных насильно в плену держать, или, еще лучше, выкуп за меня им дайте, а я
вам служить пойду. Я, — говорю, — здесь живучи, ихнему татарскому языку отлично научился и могу
вам полезным человеком
быть.
Я с ним попервоначалу
было спорить зачал, что какая же, мол, ваша вера, когда у
вас святых нет, но он говорит:
есть, и начал по талмуду читать, какие у них бывают святые… очень занятно, а тот талмуд, говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который
был такой ученый, что грешные люди на него смотреть не могли; как взглянули, сейчас все умирали, через что бог позвал его перед самого себя и говорит: «Эй ты, ученый раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый, но только то нехорошо, что чрез тебя, все мои жидки могут умирать.
«Гоните, — говорят, — а то
вам худо может
быть: у нас
есть бог Талафа, и он с нами свой огонь прислал. Не дай бог, как рассердится».
Тут они и пустили про меня дурную славу, что будто я чародей и не своею силою в твари толк знаю, но, разумеется, все это
было пустяки: к коню я, как
вам докладывал, имею дарование и готов бы его всякому, кому угодно, преподать, но только что, главное дело, это никому в пользу не послужит.
Что тут делать? Я пожал плечами, завязал деньги в тряпицу и говорю: извольте, мол, я, что знаю, стану сказывать, а
вы извольте тому учиться и слушать; а если не выучитесь и нисколько
вам от того пользы не
будет, за это я не отвечаю.
Я же
был, как докладывал
вам, природный конэсер и этот долг природы исполнял совестно: ни за что я того, кому служу, обмануть не мог.
А положение мое в эту пору
было совсем необыкновенное: я
вам докладывал, что у меня всегда
было такое заведение, что если нападет на меня усердие к выходу, то я, бывало, появляюсь к князю, отдаю ему все деньги, кои всегда
были у меня на руках в большой сумме, и говорю; «Я на столько-то или на столько-то дней пропаду».
—
Вы еще знаете ли, кто я такой? Ведь я
вам вовсе не ровня, у меня свои крепостные люди
были, и я очень много таких молодцов, как
вы, на конюшне для одной своей прихоти сек, а что я всего лишился, так на это
была особая божия воля, и на мне печать гнева
есть, а потому меня никто тронуть не смеет.
— А-га! — говорит. — Вот то-то и
есть, а если уже это так надо, чтобы я страдал, так
вы уважайте же меня по крайней мере за это, и вели мне еще графин водки подать!
То
есть просто,
вам я говорю, точно я не слова слышу, а вода живая мимо слуха струит, и я думаю: «Вот тебе и пьяничка! Гляди-ка, как он еще хорошо может от божества говорить!» А мой баринок этим временем перестал егозиться и такую речь молвит...
«Ах
вы, волк
вас ешь! Неужели с того, что
вы меня богатее, то у
вас и чувств больше? Нет уже, что
будет, то
будет: после князю отслужу, а теперь себя не постыжу и сей невиданной красы скупостью не унижу».
— А все-таки интересно знать, как же
вы с князем-то?.. Неужто так и объяснения у
вас никакого не
было за лебедей?
«Нет, исправди, у меня без
вас большой выход
был».
«Молодец, — отвечает мой князь, — молодец
вы, мой почти полупочтевнейший и премногомалозначащий Иван Северьянович! именно-с, именно гибнуть-то и радостно, и вот то-то мне теперь и сладко, что я для нее всю мою жизнь перевернул: и в отставку вышел, и имение заложил, и с этих пор стану тут жить, человека не видя, а только все
буду одной ей в лицо смотреть».
Я ему и киваю: дескать, что же
вы, прикажите ей
петь! А он обратно мне пантомину дает в таком смысле, что, дескать, не послушает.
— Чем же они плохи? Слава богу, живете как надо, и все у
вас есть.
— Как, — говорит, —
вы, мой полупочтеннейший, глупы, «все
есть»? что же это такое у меня
есть?
— А зачем, мол, он
вам, чужой-то человек, когда
есть душа желанная?
— О, пусто бы
вам совсем
было, только что сядешь, в самый аппетит, с человеком поговорить, непременно и тут отрывают и ничего в свое удовольствие сделать не дадут! — и поскорее меня барыниными юбками, которые на стене висели, закрыла и говорит: — Посиди, — а сама пошла с девочкой, а я один за шкапами остался и вдруг слышу, князь девочку раз и два поцеловал и потетешкал на коленах и говорит...
— Нет, позвольте, не перебивайте меня:
вы прежде поднимете всем этим на фуфу предводителя, и пока он
будет почитать
вас богачом,
вы женитесь на его дочери и тогда, взявши за ней ее приданое, в самом деле разбогатеете.
«Что же, — отвечаю, — мне все равно: я своему ангелу Ивану Предтече
буду молитвить, а называться я могу всячески, как
вам угодно».
— Каким же
вы были артистом?
— И что же с
вами за это
было?
«За что, — говорит, —
вы его
будете судить, когда это его сатанины служители смутили».
— Стало
быть,
вам «Благое молчание» не помогло?