Неточные совпадения
Помилуйте
вы меня, ведь это невозможно, чтоб и отец протопоп и отец Захария
были одностойны.
— Так
вы, может
быть, отец протопоп, и мою трость тоже свозите показать? — вопросил, сколь умел мягче, Ахилла.
— Теперь знаю, что такое! — говорил он окружающим, спешиваясь у протопоповских ворот. — Все эти размышления мои до сих пор предварительные
были не больше как одною глупостью моею; а теперь я наверное
вам скажу, что отец протопоп кроме ничего как просто велел вытравить литеры греческие, а не то так латинские. Так, так, не иначе как так; это верно, что литеры вытравил, и если я теперь не отгадал, то сто раз меня дураком после этого назовите.
— Акведуки эти, — говорил отец протопоп, —
будут ни к чему, потому город малый, и притом тремя реками пересекается; но магазины, которые всё вновь открываются, нечто весьма изящное начали представлять. Да вот я
вам сейчас покажу, что касается нынешнего там искусства…
Отец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это не
было долговременно; а этот просвирнин сын Варнавка, как
вы его нынче сами видеть можете, учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул: «Да это, говорит, надпись туберозовская еще, кроме того, и глупа».
Я, изволите понимать, в винном угаре, а Варнавка мне, знаете, тут мне по-своему, по-ученому торочит, что «тогда ведь, говорит, вон и мани факел фарес
было на пиру Вальтасаровом написано, а теперь, говорит, ведь это вздор; я
вам могу это самое сейчас фосфорною спичкой написать».
Почтмейстерша Тимониха мне все советует: «В полк, говорит, отец дьякон, идите,
вас полковые любить
будут».
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его
было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то
есть лекаря и исправника, так как то
был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна,
вы будете видеть, как дьякон Ахилла начнет казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
В забвение
вами мне сея великия вины вспомяну
вам слова светского, но светлого писателя господина Татищева: „А голодный, хотя бы и патриарх
был, кусок хлеба возьмет, особливо предложенный“.
Я все это слышал из спальни, после обеда отдыхая, и, проснувшись, уже не решился прерывать их диспута, а они один другого поражали: оный ритор, стоя за разум Соломона, подкрепляет свое мнение словами Писания, что „Соломон бе мудрейший из всех на земли сущих“, а моя благоверная поразила его особым манером: „Нечего, нечего, — говорит, —
вам мне ткать это ваше: бе, да рече, да пече; это ваше бе, — говорит, — ничего не значит, потому что оно еще тогда
было писано, когда отец Савелий еще не родился“.
Она. А
вы бы этому алтарю-то повернее служили, а не оборачивали бы его в лавочку, так от
вас бы и отпадений не
было. А то
вы ныне все благодатью, как сукном, торгуете.
Ездил в Плодомасовку приносить мою благодарность; но Марфа Андревна не приняла, для того, сказал карлик Никола, что она не любит, чтоб ее благодарили, но к сему, однако, прибавил: „А
вы, батюшка, все-таки отлично сделали, что изволили приехать, а то они неспокойны
были бы насчет вашей неблагодарности“.
12 — е декабря. Некоторое объяснение
было между мною и отцом благочинным, а из-за чего? Из-за ризы плодомасовской, что не так она будто в церковь доставлена, как бы следовало, и при сем добавил он, что, мол, „и разные слухи ходят, что
вы от нее и еще нечто получили“. Что ж, это, значит, имеет такой вид, что я будто не все для церкви пожертвованное доставил, а украл нечто, что ли?
Одного не понимаю, отчего мой поступок, хотя, может
быть, и неосторожный, не иным чем, не неловкостию и не необразованностию моею изъяснен, а чем бы
вам мнилось? злопомнением, что меня те самые поляки не зазвали, да и пьяным не
напоили, к чему я, однако, благодаря моего Бога и не привержен.
— Не
был бы я тогда только, Воин Васильевич, очень скользкий, чтобы
вы опять по-анамеднешнему не упали?
— Ну вот, лекарю! Не напоминайте мне, пожалуйста, про него, отец Савелий, да и он ничего не поможет. Мне венгерец такого лекарства давал, что говорит: «только
выпей, так не
будешь ни сопеть, ни дыхать!», однако же я все
выпил, а меня не взяло. А наш лекарь… да я, отец протопоп, им сегодня и расстроен. Я сегодня, отец протопоп, вскипел на нашего лекаря. Ведь этакая, отец протопоп, наглость… — Дьякон пригнулся к уху отца Савелия и добавил вслух: — Представьте
вы себе, какая наглость!
— Так садитесь на лавочку, а я
буду работать. Сядьте ж, пожалуйста, мне при
вас даже приятно, потому что все-таки
есть свидетель, а я
буду работать и рассказывать.
— Я сто раз его срезывал, даже на той неделе еще раз обрезал. Он в смотрительской комнате, в училище, пустился ораторствовать, что праздничные дни будто заключают в себе что-то особенное этакое, а я его при всех и осадил. Я ему очень просто при всех указал на математически доказанную неверность исчисления праздничных дней. Где же, говорю, наши праздники? У
вас Рождество, а за границей оно уже тринадцать дней назад
было. Ведь прав я?
«Не знаю, насколько правды, что
было такое происшествие, но только после там тоже и про
вас говорка
была», — сообщил мне Данило.
— «Да
вы, говорю, хоть бы мозгами-то, если они у
вас есть, шевельнули: какое же дьякон начальство?» — «Друг мой, говорит, что ты, что ты это? да ведь он помазан!» Скажите
вы, сделайте ваше одолжение!
Вы вот смеетесь,
вам это смешно; но мне это, стало
быть, не смешно
было, когда я сам к этому бандиту пошел.
— Это так она сказала, потому что она знает Ахилкины привычки; но, впрочем, она говорит: «Нет, ничего,
вы намотайте себе на шею мой толстый ковровый платок и наденьте на голову мой ватный капор, так этак, если он
вас и поймает и выбьет,
вам будет мягко и не больно».
Я стал се просить: «Маменька, милая, я почитать
вас буду, только скажите честно, где мои кости?» — «Не спрашивай, говорит, Варнаша, им, друг мой, теперь покойно».
— Ага! Уж она
вам и на это нажаловалась? Что ж, я из любознательности купил у знакомого татарина копченых жеребячьих ребер. Это, поверьте, очень вкусная вещь. Мы с Дарьей Николаевной Бизюкиной два ребра за завтраком съели и детей ее накормили, а третье — понес маменьке, и маменька, ничего не зная, отлично
ела и хвалила, а потом вдруг, как я ей сказал, и беда пошла.
— Переменится… Нет, как его, дружок, возможно женить? невозможно. Он уж весь до сих пор, до бесконечности извертелся; в господа бога не верит до бесконечности; молоко и мясо по всем постам, даже и в Страшную неделю
ест до бесконечности; костей мертвых наносил домой до бесконечности, а я, дружок мой, правду
вам сказать, в вечернее время их до бесконечности боюсь; все их до бесконечности тревожусь…
— Я его, признаюсь
вам, я его наговорной водой всякий день
пою. Он, конечно, этого не знает и не замечает, но я
пою, только не помогает, — да и грех. А отец Савелий говорит одно: что стоило бы мне его куда-то в Ташкент сослать. «Отчего же, говорю, еще не попробовать лаской?» — «А потому, говорит, что из него лаской ничего не
будет, у него, — он находит, — будто совсем природы чувств нет». А мне если и так, мне, детки мои, его все-таки жалко… — И просвирня снова исчезла.
— Почему?
вы хотите знать: почему? — извольте-c: потому что я не хочу с
вами нигде в одном месте
быть! Понимаете: нигде, ни на этом свете, ни на каком другом.
— Перебью
вас, еретики! — взревел Ахилла и сгреб в обе руки лежавший у фундамента большой булыжный камень с непременным намерением бросить эту шестипудовую бомбу в своих оскорбителей, но в это самое время, как он, сверкая глазами, готов
был вергнуть поднятую глыбу, его сзади кто-то сжал за руку, и знакомый голос повелительно произнес...
— Как не будет-с?
будет то, что Ахиллу отдадут под суд!
Вы разве не слыхали, чтό он кричал, грозя камнем? Он хотел их всех перебить!
— Нельзя, отец протопоп; утерпеть
было невозможно; потому что я уж это давно хотел доложить
вам, как он вообразите, все против божества и против бытописания, но прежде я все это ему, по его глупости, снисходил доселе.
— Да и я говорю то же, что не на меня: за что ему на меня
быть недовольным? Я ему,
вы знаете, без лести предан.
— А потому, что Данила много ли тут виноват, что он только повторил, как ему ученый человек сказывал? Это ведь по-настоящему, если так судить,
вы Варнаву Васильича должны остепенять, потому что это он нам сказывал, а Данила только сомневался, что не то это, как учитель говорил, дождь от естества вещей, не то от молебна! Вот если бы
вы оттрясли учителя, это точно
было бы закон.
— Пармен Семенович просили
вас быть вечером здесь.
— Да, а что
вы такое думаете? И конечно-с заклюют, — подтвердил Николай Афанасьевич. — Вон у нас дворецкий Глеб Степанович, какой
был мужчина, просто красота, а на волю их отпустили, они гостиницу открыли и занялись винцом и теперь по гостиному двору ходят да купцам за грош «скупого рыцаря» из себя представляют. Разве это хорошо.
— Ага! А что-с? А то, говорят, не расскажет! С чего так не расскажет? Я сказал — выпрошу, вот и выпросил. Теперь, господа, опять по местам, и чтоб тихо; а
вы, хозяйка, велите Николаше за это, что он
будет рассказывать, стакан воды с червонным вином, как в домах подают.
— Нет-с, что
вы, батушка, что
вы? Как же можно от ласк государя кричать? Я-с, — заключил Николай Афанасьевич, — только как они выпустили меня, я поцеловал их ручку… что счастлив и удостоен чести, и только и всего моего разговора с их величеством
было. А после, разумеется, как сняли меня из-под пальмы и повезли в карете домой, так вот тут уж я все плакал.
— Ну-с, позвольте! — начал снова рассказчик. — Теперь только что это случайное внимание императора по Москве в некоторых домах разгласилось, покойница Марфа Андревна начали всюду возить меня и показывать, и я, истину
вам докладываю, не лгу, я
был тогда самый маленький карлик во всей Москве. Но недолго это было-с, всего одну зиму…
До самой весны, государи мои, так тянулось, и доложу
вам, хотя госпожа Марфа Андревна
была духа великого и несокрушимого, и с Пугачевым спорила, и с тремя государями танцевала, но госпожа Вихиорова ужасно Марфы Андревны весь характер переломили.
Но только надо
вам доложить, что все эти наряды и костюмы для нас с Меттой Ивановной все моя госпожа на свой счет делали, потому что они уж наверное надеялись, что мы Метту Ивановну купим, и даже так, что чем больше они на нас двоих этих костюмов надевали, тем больше уверялись, что мы оба ихние; а дело-то совсем
было не туда.
Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать, перехитрил: намерение их такое
было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: «
Вы, — изволят говорить, — маменька, не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут, потому что ее ищут, и как найдут, я
вам сейчас и отпишу в деревню», — а покойница-то за это слово н ухватились: «Нет уж, говорят, если ищут, так я лучше подожду, я, главное, теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!» Тут, судари мои, мы уж и одного квартального вместе с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет, что «ищут, мол, ее, да не находят».
— Кому? Забыли, что ли,
вы? У ктиторова места лист в прежнее время
был наклеен. Теперь его сняли, а я все помню, кому в нем за что молебен
петь положено.
— Да; вот заметьте себе, много, много в этом скудости, а мне от этого пахнэло русским духом. Я вспомнил эту старуху, и стало таково и бодро и приятно, и это бережи моей отрадная награда. Живите, государи мои, люди русские в ладу со своею старою сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не
будет под старость! Для
вас вот эти прутики старушек ударяют монотонно; но для меня с них каплет сладких сказаний источник!.. О, как бы я желал умереть в мире с моею старою сказкой.
— Ну так я
вас огорчу. Это и
есть ожидаемый у нас чиновник князь Борноволоков; я узнаю его, хоть и давно не видал. Так и
есть; вон они и остановились у ворот Бизюкина.
— Подите ж! Жена
была права, что останавливала, да что-то не сидится дома; охота гостевать пришла. Давайте-ка я стану помогать
вам мыть цветы.
— Бешмет, дурак, «бешмет-с»! Жилетку, манишку и новый кафтан, все надень, чтобы все
было как должно, — да этак не изволь мне отвечать по-лакейски: «чего-с изволи-те-с» да «я
вам докладывал-с», а просто говори: «что, мол,
вам нужно?» или: «я, мол,
вам говорил». Понимаешь?
— Я
вас буду учить и дам
вам за это по пятачку. Хорошо?
—
Вы кто здесь, может
быть сама Бизюкина? — спросил он, спокойно всовываясь в залу.
Мы ведь с ним большие
были приятели, да после из глупости немножко повздорили; но все-таки я
вам откровенно скажу, ваш муж не по
вас.
— А-а! да у
вас тут
есть и школка. Ну, эта комнатка зато и плохандрос: ну, да для школы ничего. Чему
вы их, паршь-то эту, учите? — заключил он круто.