Неточные совпадения
Невзлюбила она Анисью Терентьевну и,
была б ее воля, не пустила б ее на глаза к себе; но Марко Данилыч Красноглазиху жаловал, да и нельзя
было идти наперекор обычаям, а по ним
в маленьких городках Анисьи Терентьевны необходимы
в дому, как сметана ко щам, как масло к каше, — радушно принимаются такие всюду и, ежели хозяева люди достаточные да тороватые,
гостят у них подолгу.
У Лещовых
гостей было много, но Дуня никого даже не заметила, но,
бывши с отцом
в Петров день на старом своем пепелище,
в обители матушки Манефы, казанского купчика Петра Степаныча Самоквасова маленько заприметила.
— Так вы заходите же к нам, когда удосужитесь… Посидим, покалякаем. Оченно
будем рады, — провожая
гостя, говорил Марко Данилыч. — По ярманке бы вместе когда погуляли, Зиновья Алексеича
в компанию прихватили бы… Милости просим, мы люди простые, и жалуйте к нам попросту, без чинов.
— Покорно вас благодарю. Вовеки не забуду вашей послуги… Завсегда по всяким делам
буду вашим готовым услужником. Жалуй к нам, Митень… Ох, бишь, Дмитрий Петрович… Жалуйте, сударь, к нам, пожалуйста… На Нижнем базаре у Бубнова
в гостинице остановились, седьмой, восьмой да девятый номера… Жалуй когда чайку откушать, побеседовать… У нас же теперь каждый день
гости — Доронины из Вольска
в той же гостинице пристали, Самоквасов Петр Степаныч…
— От чаю, от сахару отказу у меня не бывает, — молвил Марко Данилыч, — я ж и не
пил еще — оно
будет и кстати. Так вот как мы!.. Встал, умылся, Богу помолился, да и
в гости. Вот как мы ноне, Зиновий Алексеич.
Поездки
в гости,
в театр, на вечера отуманили Лизу с Наташей; ничего подобного до тех пор они не видали,
было им боязно и тягостно среди нового общества.
Плакала потихоньку и Татьяна Андревна, хоть и громко ворчали на нее рогожские матери, но Зиновий Алексеич не внял тому, нанял учительницу, обучила б скорей дочерей танцевать, накупил им самых модных нарядов и чуть не каждый день стал возить их
в театры,
в концерты и по
гостям, ежели знал, что танцев там не
будет.
Зиновьи раз только
в году бывают — всем знакомым, кто
в святцы поглядывает,
было известно, что их поволжский
гость в тот день именинник…
— Комаровскую. Казначея у матери Манефы, — отвечал Самоквасов. —
В Петров день, как мы с вами там
гостили, ее дома не
было,
в Питер, слышь, ездила.
Стали высказывать матерям свое участье и другие
гости: здоровенный, ростом
в косую сажень, непомерной силищи, Яков Панкратьич Столетов, туляк, приехавший с самоварами, подсвечниками, паникадилами и другим скобяным товаром; приземистый, худенький, седой старичок из Коломны Петр Андреяныч Сушилин — восемь барж с хлебом у него на Софроновской
было, и толстый казанский купчина с длинной, широкой, во всю богатырскую грудь, седой бородой, оптовый торговец сафьяном Дмитрий Иваныч Насекин.
— А у нас-то
в обители, Марко Данилыч, какое дело сделалось, — начала,
в свою очередь, жалобиться мать Таисея. — Помните, как на Петров-от день
гостили вы у нас
в Комарове, Самоквасов Петр Степаныч да панковский приказчик Семен Петрович
были у нас?
В Успеньев день, поутру, Дмитрий Петрович пришел к Дорониным с праздником и разговеньем. Дома случился Зиновий Алексеич и
гостю был рад. Чай, как водится, подали; Татьяна Андревна со старшей дочерью вышла, Наташа не показалась, сказала матери, что голова у ней отчего-то разболелась. Ни слова не ответила на то Татьяна Андревна, хоть и заметила, что Наташина хворь
была притворная, напущенная.
А старая ханша свое продолжает: «Верно я знаю, сын мой любезный, что на другой день джу́мы, вечером поздно,
будет у ней
в гостях собака-гяур, ее полюбовник.
—
В гостях был на той стороне, засиделся, мост развели, я нанял лодку. На перевозе темно, грязно, скользко, поскользнулся, упал, выпачкался… Вот и вся недолга, — сказал Дмитрий Петрович.
— Милости просим, милости просим! Хоть всю осень
гости́, хоть зимы прихвати —
будем радехоньки, — говорил Сурмин вылезавшему из тележки Самоквасову. — Андрей, — обратился он к старшему сыну, — вели своей хозяйке светелку для
гостя прибрать, а Наталье молви, самовар бы ставила да чай
в мастерской собрала бы. Милости просим, Петр Степаныч, пожалуйте, ваше степенство, а ты, Сережа, тащи
в светелку чемодан, — приказывал другому сыну Ермило Матвеич.
Напившись чаю, Ермило Матвеич проводил
гостя в приготовленную светелку, что
была над мастерской, и, наказав старшей снохе сготовить хороший обед, пошел бондарничать.
—
Гости на ту пору у него случились, — отвечал Петр Степаныч. — Съезд большой
был: министры, сенаторы, генералы.
В карты с ними играл, невозможно ему
было со мной говорить.
— На глаза не пущает меня, — ответил Петр Степаныч. — Признаться, оттого больше и уехал я из Казани;
в тягость стало жить
в одном с ним дому… А на квартиру съехать, роду нашему
будет зазорно. Оттого странствую —
в Петербурге пожил,
в Москве
погостил, у Макарья, теперь вот ваши места посетить вздумал.
Сели за стол. Никитину строго-настрого приказано
было состряпать такой обед, какой только у исправника
в его именины он готовит. И Никитин
в грязь лицом себя не ударил. Воздáл Петр Степаныч честь стряпне его. Куриный взварец, подовые пироги, солонина под хреном и сметаной, печеная репа со сливочным маслом, жареные рябчики и какой-то вкусный сладкий пирог с голодухи очень понравились Самоквасову. И много тем довольны остались Феклист с хозяюшкой и сам Никитин, получивший от
гостя рублевку.
— Как же
было не заехать-то? — сказала Марья Ивановна. — Я так люблю вашу Дунюшку, что никак не могла утерпеть, чтобы с ней не повидаться… А
погостивши у братьев, может
быть, и совсем
в Фатьянку на житье перееду. Я там и домик уж себе построила, и душ двадцать пять крестьян туда перевела.
— То-то и
есть, Марко Данилыч, что мы только о земном помышляем, а о небесном совсем позабыли, да и знать его не хотим, — сказала Марья Ивановна. — А на земле-то мы ведь только
в гостях, к тому же на самый короткий срок, — настоящая-то наша жизнь ведь там.
— Дико
будет ей, непривычно, — глубоко вздохнувши, промолвил Марко Данилыч. — Господский дом — совсем иное дело, чем наше житье. Из головы у меня этого не выйдет. Съедутся, например, к вашим братцам
гости, а она на таких людях не бывала. Тяжело
будет и совестно станет мешаться,
в ответах путаться. Какое уж тут веселье?
— Нет, друг, нет… Уж извини… Этого я сделать никак не могу. Хоть монастырь наш и убогий, а без хлеба без соли из него не уходят. Обедня на исходе, отпоют, и тотчас за трапезу. Утешай
гостя, отец Анатолий, угости хорошенько его, потчуй скудным нашим брашном. Да мне ж надо к господам письмецо написать… Да вели, отец Анатолий, Софрония-то одеть: свитку бы дали ему чистую, подрясник, рясу, чоботы какие-нибудь. Не годится
в господском доме
в таком развращении
быть.
Должна избегать суеты,
в гости не ходить, на пирах не бывать, мясного и хмельного не вкушать, песни
петь только те, что
в соборах верных поются.
А еще более того желаю знать, каково тебе
в гостях; ты еще николи не покидала дома родительского, и для того мне оченно желательно знать, как с тобой господа обходятся, потому что ежели что нехорошее, так я свое рождение
в обиду не дам, и
будь обидчик хоша разгенерал, добром со мной не разделается.
— У господ Луповицких
в Рязанской губернии, — с важностью приподняв голову, с расстановкой проговорил Марко Данилыч. — Люди с большим достатком, знатные, генеральские дети — наши хорошие знакомые… Ихняя сестрица Алымова соседка
будет нам. С нашим городом по соседству купила именье, Дунюшку очень она полюбила и выпросила ее у меня
погостить, поколь я
буду на ярманке.
И засы́пал Марка Данилыча вопросами, усадил его
в мягкое кресло, чаю подать приказал, любезен
был с
гостем, как нельзя больше.
— Куда мне с вами, батюшка! — повысив голос, сказала Аграфена Ивановна. — Мне ль, убогой, таких
гостей принимать?.. И подумать нельзя! И не приборно-то у меня и голодно. Поезжайте дальше по селу, родимые, — много там хороших домов и богатых,
в каждый вас с великим удовольствием пустят, а не то на площади, супротив церкви, постоялый двор. Туда въезжайте — хороший постоялый двор, чистый, просторный, и там во всем
будет вам уваженье. А с меня, сироты, чего взять? С корочки на корочку, любезный, перебиваемся.
Пошла Никитишна вкруг стола, обносила
гостей кашею, только не пшенною, а пшена сорочинского, не с перцем, не с солью, а с сахаром, вареньем, со сливками. И
гости бабку-повитуху обдаривали, на поднос ей клали сколько кто произволил. А Патап Максимыч на поднос положил пакетец; что
в нем
было, никто не знал, а когда после обеда Никитишна вскрыла его, нашла пятьсот рублей. А на пакетце рукой Патапа Максимыча написано
было: «Бабке на масло».
—
В гости приехал, — с улыбкой промолвил Чапурин. — Груня у меня
была, когда получила ваше письмо. Крестины мы справляли, внучка Господь мне даровал. Вы Ивана Григорьича звали, а ему никак невозможно. Заместо его я и поехал. Выхожу —
гость незваный, авось не
буду хуже татарина.
Был бы
в добром здоровье Марко Данилыч, сумел бы
гостя угостить, а на мне, Патап Максимыч, не взыщите — не мастерица я вина-то различать.
— Недалеко от нас
в поволжских местах живут у меня знакомые, — сказала Аграфена Петровна. — Богатый купец, миллионщик, Марко Данилыч, чуть ли не самый первый по всей России рыбный торговец — Смолокуровым прозывается. Дочка у него
есть молоденькая, Дуняшей звать. Сказывали мне, что
гостит она у господ Луповицких, у здешних помещиков. Марья Ивановна Алымова завезла, слышь, ее сюда еще около Троицына дня. Не видали ль вы эту девицу?
И
гости и прислуга
в одном согласе с барышней
были.
Рассказывают, что на гору Городину сходил бог Саваоф, под именем «верховного
гостя», что долгое время жил он среди людей Божьих, и недавно еще
было новое его сошествие
в виде иерусалимского старца.
Призадумалась Дуня. Хотя и решилась она оставить общество людей Божьих, но любопытство сильно подстрекало ее. Согласилась
быть в сионской горнице и говорить с араратским
гостем, но отказалась радеть и пророчествовать, сказала, что
будет одета
в обычное платье, а «белых риз» ни за что на свете не наденет и сядет не впереди, а у входной двери. Дозволяется же ведь это больным и недужным.
Стол бывал изысканный и роскошный, тонкие вина и редкие плоды подавались
гостям в обилии, сами хозяева
в те дни отступали от постничества —
ели и
пили все, что ни подавалось на стол.
После того и хозяева и
гости, напившись чаю и покушав праздничного пирога, со всякого рода прибавленьицами, пошли
в сад, где уж
были накрыты столы для угощенья крестьян.
А
в дому Луповицких меж тем убирали столы, украшали их, уставляли ценными напитками и плодами своих теплиц. Входили
в столовую
гости веселые, говорливые, садились за столы по местам. Шуткам и затейным разговорам конца не
было, одни хозяева, кроме Андрея Александрыча, все время оставались сдержанны и холодны. Изронят изредка словечко, а ни за что не улыбнутся.
Егор Сергеич
в самом деле истомлен
был дурною дорогой, две ночи не спал, и теперь очень хотелось ему поскорей отдохнуть. Он сказал про это Николаю Александрычу, тот повел его
в приготовленную комнату и сам помог раздеться приезжему
гостю.
— Пускай и ваш
гость, пускай и все, кому до меня
есть дело, знают, что я иду
в мир, — резким голосом сказала она Марье Ивановне.
— Чубалов, Герасим Силыч, — ответила Дарья Сергевна. —
В деревне Сосновке он живет. Прежде частенько бывал у Марка Данилыча, и обедывал, и ночевывал, а иной раз и по два и по три дня у него
гостил. Да вот уж с год, как ни разу не бывал. Болтал Василий Фадеев, что какие-то у него расчеты
были с покойником, и Герасим Силыч остался им недоволен. А другое дело, может, все это и вздор. Ведь Фадеев что ни слово, то соврет.
Пели песни, плясали,
пили,
ели, прохлаждались, а веселая, довольная Мироновна, видя, как
гости очищают ее стряпню, металась из стороны
в сторону, стараясь угодить каждому.
На другой либо на третий день приехал
в город Патап Максимыч и познакомился с известным ему заочно Мокеем Данилычем. Не на долгое время приехала и Груня порадоваться радости давнишнего своего друга. Кроме Патапа Максимыча, приехал Чубалов, и пошел у молодых пир, где дорогими
гостями были и Колышкины муж с женой. Патап Максимыч звал выходца на русскую землю из бусурманского плена к себе
в Осиповку и отправился вместе с ним за Волгу.
— Беленькая такая, — продолжал Алексей, говоря с самарцами, — нежная, из себя такая красавица, каких на свете мало бывает. А я
был парень молодой и во всем удатный. И
гостила тогда у Чапурина послушница Комаровской обители Фленушка, бой-девка, молодец на все руки, теперь уж, говорят, постриглась и сама
в игуменьи поступила. Она
в первый раз и свела нас.
За обедом, по иноческим правилам, все трое сидели молча. Один лишь игумен изредка говорил, потчуя
гостей каждым кушаньем и наливая им
в стаканы «виноградненького», не забывая при том и себя. После обеда перешли
в прежнюю комнату, бывшую у отца Тарасия приемною. Здесь игумен подробно рассказывал петербургскому
гостю о скитах керженских и чернораменских, о том, как он жил,
будучи в расколе, и как обратился из него
в единоверие вследствие поучительных бесед с бывшим архиепископом Иаковом.
Долго говорил игумен. Затем повел он
гостя в церковь, где отправлено
было молебное пение. Служил сам отец Тарасий, иноки
пели тихо и стройно единоверческим
напевом. Приезжий из Петербурга
в подробности осмотрел церковь, хвалил ее чистоту и убранство, особенно святые иконы.