Неточные совпадения
Рук не покладывали охотники, работáли на
славу и, до верхов нагрузив сани богатой добычей,
стали сбираться домой.
Робко и медленно
идет она на зов, но — не
стало ни его, ни беседки, стоит прилавок с яшмами, аметистами, а тут и армянин с офицером… они хватают ее, куда-то тащат…
Пуще прежнего зашумели рабочие, но крики и брань их
шли уже не к хозяину, между собой
стали они браниться — одни хотят
идти по местам, другие не желают с места тронуться.
— Полно-ка пустое-то городить, — молвил он, маленько помолчав. — Ну что у тебя за сапоги? Стоит ли из-за них грех на душу брать?.. Нет уж, брательник, неча делать, готовь спину под линьки да посиди потом недельки с две в кутузке. Что
станешь делать?.. Такой уж грех приключился… А он тебя беспременно заводчиком выставит… Пожалуй еще, вспороть-то тебя вспорют да на придачу по этапу на родину
пошлют. Со всякими тогда, братец, острогами дорогой-то сознакомишься.
— Ишь что еще вздумали! — гневно вскликнул приказчик. —
Стану из-за такой малости я руки марать!..
Пошел прочь!.. Говорят тебе, не мешай.
Сладились наконец. Сошлись на сотне. Дядя Архип
пошел к рабочим, все еще галдевшим на седьмой барже, и объявил им о сделке. Тотчас один за другим
стали Софронке руки давать, и паренек, склонив голову, робко
пошел за Архипом в приказчикову казенку. В полчаса дело покончили, и Василий Фадеев, кончивший меж тем свою лепортицу, вырядился в праздничную одежу, сел в косную и, сопровождаемый громкими напутствованиями рабочих, поплыл в город.
Крепко стиснув зубы, пальцами
стал по столу барабанить, — бурлáки у него из головы не
шли.
—
Стану я на новы дела метаться!.. — степенно вскликнул Доронин. — И заведенными остаемся,
слава Богу, довольны.
— То-то вот и есть… — молвил Смолокуров. — Вот оно что означает коммерция-то. Сундуки-то к киргизам
идут и дальше за ихние степи, к тем народам, что китайцу подвластны. Как
пошла у них там завороха, сундуков-то им и не надо. От войны, известно дело, одно разоренье, в сундуки-то чего тогда
станешь класть?.. Вот, поди, и распутывай дела: в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что такое коммерция означает!
Лет шестьдесят тому, когда ставили ярманку возле Нижнего, строитель ее, ни словечка по-русски не разумевший, а народных обычаев и вовсе не знавший, пожелал, чтоб ярманочные дела на новом месте
пошли на ту же
стать, на какую они в чужих краях
идут.
Читает Марко Данилыч: ждут в Петербург из Ливерпуля целых пять кораблей с американским хлопком, а перед концом навигации еще немалого привоза ожидают… «
Стало быть, и ситцы, и кумачи
пойдут, и пряжу
станут красить у Баранова, только матерьялу подавай».
А время
идет да
идет, доброй хозяюшке жутко уж
становится, чуть не до слез дело дошло…
После обеда именинник
пошел на часок отдохнуть, а гость домой
стал собираться, но тетушка его не пустила.
— Ох уж эти мне затеи! — говорила она. — Ох уж эти выдумщики! Статочно ль дело по ночам в лодке кататься! Теперь и в поле-то опасно, для того что росистые ночи
пошли, а они вдруг на воду… Разум-от где?.. Не диви молодым, пожилые-то что? Вода ведь теперь холодна, давно уж олень копытом в ней ступил. Долго ль себя остудить да нажить лихоманку. Гляди-ка, какая
стала — в лице ни кровинки. Самовар поскорее поставлю, липового цвету заварю. Напейся на ночь-то.
От слова до слова вспоминает она добрые слова ее: «Если кто тебе по мысли придется и вздумаешь ты за него замуж
идти — не давай тем мыслям в себе укрепляться,
стань на молитву и Богу усердней молись».
Опять приходят на память Груни слова: «И ежели после молитвы
станет у тебя на душе легко и спокойно, прими это, Дуня, за волю Господню,
иди тогда безо всякого сомненья за того человека».
Мать Таисея, обойдя приглашавших ее накануне купцов, у последнего была у Столетова. Выходя от него, повстречалась с Таифой — казначеей Манефиной обители. Обрадовались друг дружке,
стали в сторонке от шумной езды и зачали одна другую расспрашивать, как
идут дела. Таисея спросила Таифу, куда она пробирается. Та отвечала, что
идет на Гребновскую пристань к Марку Данилычу Смолокурову.
Самому бы
идти к другу-приятелю, да то вспало на ум, что, ежели
станет он спешить чересчур, Доронин, пожалуй, подумает: нет ли тут какого подвоха.
А Наташа про Веденеева ни с кем речей не заводит и с каждым днем
становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали — не
пошла. И больше не слышно было веселого, ясного, громкого смеха ее, что с утра до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
— Рыбные дела начинаются, — заметил Веденеев, — верховые покупатели
стали трогаться помаленьку. Покамест еще вяло
идет, а Бог даст по скорости немножко расторгуемся. Марко Данилыч теперь весь день на караване сушь продает.
Долго ли время
шло, коротко ли,
стали говорить хану думные люди его: «О грозный, могучий хан Золотой Орды, многих государств повелитель, многих царств обладатель!
— За паузками
посылать мое дело. Вам меня не учить
стать, — строго молвил бурлакам Меркулов. — Ваше дело работать — ну и работай, буянить не сметь. Здесь ведь город, суд да расправу тотчас найду.
— За паузками
посылай, а даром на тебя работать не
станем. Хоть самому губернатору жалобись, а мы не согласны работать. В условье не ставлено того!
Дальше
послал, а вода все сбывает да сбывает, баржи
стало песком заносить.
Меж тем на пароход бабы да девки дров натаскали. Дали свисток, посторонние спешат долой с парохода, дорожные люди бегом бегут на палубу… Еще свисток, сходни приняты, и пароход
стал заворачивать. Народ с пристани
стал расходиться.
Пошли и Никита Федорыч с Володеровым.
— Этот Корней с письмом ко мне от Смолокурова приехал, — шепотом продолжал Володеров. — Вот оно, прочитайте, ежели угодно, — прибавил он, кладя письмо на стол. — У Марка Данилыча где-то там на Низу баржа с тюленем осталась и должна
идти к Макарью. А как у Макарья цены
стали самые низкие, как есть в убыток, по рублю да по рублю с гривной, так он и просит меня остановить его баржу, ежели
пойдет мимо Царицына, а Корнею велел плыть ниже, до самой Бирючьей Косы, остановил бы ту баржу, где встретится.
— Дорогонько, чать, дали? — молвил купчина и, не дождавшись ответа, продолжал: — Нонича, сударыня, эти ямщики, пес их возьми, и с живого, и с мертвого дерут что захотят. Страху не
стало на них. Знают, собаки, что пешком не
пойдешь, ну и ломят, сколько им в дурацкую башку забредет… На ярманку, что ли, собрались, Марья Ивановна?
— Как так? Да нешто можно без обеда? — с удивленьем вскликнул Морковников. — Сам Господь указал человеку четырежды во дню пищу вкушать и питие принимать: поутру́ завтракать, потом полудничать, как вот мы теперь, после того обедать, а вечером на сон грядущий ужинать… Закон, батюшка… Супро́тив Господня повеленья
идти не годится. Мы вот что сделаем: теперича отдохнем, а вставши, тотчас и за обед… Насчет ужина здесь, на пароходе, не
стану говорить, придется ужинать у Макарья… Вы где пристанете?
— Нельзя, голубчик, нельзя, — стоял на своем Морковников. — Ты продавец, я покупатель, — без того нельзя, чтобы не угоститься… я тебя угощаю… И перечить ты мне не моги, не моги… Нечего тут — расходы пополам… Это, батюшка, штуки немецкие, нашему брату, русскому человеку, они не под
стать… я угощаю — перечить мне не моги… Ну, поцелуй меня, душа ты моя Никита Федорыч, да
пойдем скорей. Больно уж я возлюбил тебя.
А Митеньки все нет как нет. Что
станешь делать?
Пошел Никита Федорыч с безотвязным Морковниковым, хоть и больно ему того не хотелось. «Все равно, — подумал, — не даст же покоя с своим хлебосольством. Теперь его ни крестом, ни пестом не отгонишь». И наказал коридорному, как только воротится Веденеев либо другой кто
станет Меркулова спрашивать, тотчас бы повестил его.
— Дельно, — сказал Веденеев. — Сушь и коренная на ярманке в ход
пошли… Долго не
стану тянуть — скорей бы с рук долой… Приходи же поутру.
От вина, выпитого с Морковниковым, оно еще увеличилось, и чем дольше
шло время, тем волненье сильней
становилось.
— А ты слушай, что дальше-то со мной было, — продолжал Дмитрий Петрович. — Поехал я домой — хвать, на мосту рогатки, разводят, значит… Пешком было хотел
идти — не пускают. «Один, говорят, плашкот уж совсем выведен». Нечего делать, я на перевоз… Насилу докликался князей,
пошел к лодке, поскользнулся да по глине, что по масленичной горе, до самой воды прокатился… Оттого и хорош
стал, оттого тебя и перепачкал. А знаешь ли что, Никита Сокровенный?..
— Распервейшие мошенники, — молвил Веденеев и
стал сбираться в свой номер. — Знаешь, когда
пойдет честная, правильная торговля?
Нашел, наконец, Морковников такое мыло, что задумал варить. Но русский мыловар из одного маленького городка не был разговорчив. Сколько ни расспрашивал его Морковников, как
идет у него на заводе варка, ничего не узнал от него. Еще походил Василий Петрович по мыльным рядам, но, нигде не добившись толка,
стал на месте и начал раздумывать, куда бы теперь
идти, что бы теперь делать, пока не проснется Никита Федорыч.
Теперь
стал он рассуждать сам с собою: «У Бояркиных пристать без матери Таисéи не годится — праздного, лишнего говору много
пойдет.
Не по дедушке Василий Федулыч
пошел, иного
стал духу, иссякло в нем древлее благочестие!..
Нельзя — от келейниц ничего не укроется,
пойдут толки да пересуды, дойдут до Фленушки, тогда и не подступайся к ней, на глаза не пустит,
станет по-прежнему дело затягивать…
— Ну,
слава Богу, — молвила мать, погладив сына по головке и прижав его к себе. — Давеча с утра, сама не знаю с чего, головушка у него разболелась,
стала такая горячая, а глазыньки так и помутнели у сердечного… Перепужалась я совсем. Много ль надо такому маленькому?.. — продолжала Пелагея Филиппьевна, обращаясь к деверю.
—
Стало, Гаврилушке надо будет в солдаты
идти, голубчику моему ненаглядному, пареньку моему бессчастному, бесталанному?
Суд да дело
пошли, опять хлопоты в немалую копейку
стали Герасиму.
— Эка память-то какая у меня
стала! — сказал он. — Из ума было вон… Вот что, Герасим Силыч, деньги мне, братец ты мой, необходимо надо послезавтра на Низ
посылать, на ловецких ватагах рабочих надобно рассчитать, а в сборе наличных маловато. Такая крайность, что не придумаю, как извернуться. Привези, пожалуйста, завтра должок-от.
Но и там — только что завернул за угол и чинным, степенным шагом
пошел вдоль сундучного ряда, отколь ни возьмись нищие бабенки, с хныканьем, с причитаньями
стали приставать к нему, прося на погорелое место.
Собрáлись дéвицы, подошли к ним молодцы, но
стали особым кружком. В хороводе песню за песней поют, но игра
идет вяло, невесело. Молодица, что созывную песню запевала,
становится середь хоровода и начинает...
Гурьба молодцов к хороводу
идет. Тихо, неспешно
идут они, охорашиваясь. Пары в круг
становятся. Тут и миршенские, и якимовские. Вместе все весело, дружно играют.
Спешным делом миршенские парнишки в ряд
становились и, крикнув в голос «камча!»,
пошли на якимовских. А те навстречу им, но тоже с расстановками: шагнут — остановятся, еще шагнут — еще остановятся. Близко сошлись бойцы-мальчуганы, но в драку покуда не лезут, задорнее только кричат...
И те и другие спешно в ряды
становились, крепко плечом о плечо упирались и, сжав кулаки,
пошли стена на стену. Тут уж
пошел прямой и заправский бой.
Становился Алеша Мокеев перед Аннушкой Мутовкиной. Была та Аннушка девица смиренная, разумная, из себя красавица писаная, одна беда — бедна была, в сиротстве жила. Не живать сизу́ орлу во долинушке, не видать Алеше Мокееву хозяйкой бедную Аннушку. Не
пошлет сватовьев спесивый Мокей к убогой вдове Аграфене Мутовкиной, не посватает он за сына ее дочери бесприданницы, в Аграфенином дворе ворота тесны, а мужик богатый, что бык рогатый, в тес́ны ворота не влезет.
Дружно, крепко
стали якимовские, всей силой
пошли напирать на миршенских.
Винца да пивца служивый у старосты выпил, щец с солониной похлебал, пирога поел с грибами да ильинской баранины, полакомился и медком.
Пошли после того тары да бары,
стал служивый про свое солдатское житье-бытье рассказывать.