Неточные совпадения
В семь лет злоречие кумушек стихло и позабылось давно, теперь же, когда христовой невесте стало уж под сорок и прежняя красота сошла с
лица, новые сплетки заводить даже благородной вдовице Ольге Панфиловне было не с
руки, пожалуй, еще никто не поверит, пожалуй, еще насмеется кто-нибудь в глаза вестовщице.
Посмотреть на него — загляденье: пригож
лицом, хорош умом, одевается в сюртуки по-немецкому, по праздникам даже на фраки дерзает, за что старуха бабушка клянет его, проклинает всеми святыми отцами и всеми соборами: «Забываешь-де ты, непутный, древлее благочестие, ересями прельщаешься, приемлешь противное Богу одеяние нечестивых…» Капиталец у Веденеева был кругленький: дела он вел на широкую
руку и ни разу не давал оплошки; теперь у него на Гребновской караван в пять баржéй стоял…
Веденеев не сразу ответил. Промелькнула по
лицу его легкая нерешительность, маленькая борьба. Но сдержался… Презрительно махнув
рукою, он молвил...
Долго после того сидел он один. Все на счетах выкладывал, все в бумагах справлялся. Свеча догорала, в ночном небе давно уж белело, когда, сложив бумаги, с расцветшим от какой-то неведомой радости
лицом и весело потирая
руки, прошелся он несколько раз взад и вперед по комнате. Потом тихонько растворил до половины дверь в Дунину комнату, еще раз издали полюбовался на озаренное слабым неровным светом мерцавшей у образов лампадки
лицо ее и, взяв в
руку сафьянную лестовку, стал на молитву.
Кончив молитву, стала Дуня середь горницы и судорожно закрыла
лицо руками. Отдернула их — душа спокойна, сердце не мутится, так ей хорошо, так радостно и отрадно.
Утром, только что встала с постели Дуня, стала торопить Дарью Сергевну, скорей бы сряжалась ехать вместе с ней на Почайну. Собрались, но дверь широко распахнулась, и с радостным, светлым
лицом вошла Аграфена Петровна с детьми. Веселой, но спокойной улыбкой сияла она. Вмиг белоснежные
руки Дуни обвились вокруг шеи сердечного друга. Ни слов, ни приветов, одни поцелуи да сладкие слезы свиданья.
— Да, — отрывисто ответила Дуня и закрыла
руками пылавшее
лицо.
Когда встревоженная выходкой Наташи Татьяна Андревна вошла к дочерям, сердце у ней так и упало. Закрыв
лицо и втиснув его глубоко в подушку, Наташа лежала как пласт на диване и трепетала всем телом. От душевной ли боли, иль от едва сдерживаемых рыданий бедная девушка тряслась и всем телом дрожала, будто в сильном приступе злой лихоманки. Держа сестру
руками за распаленную голову, Лиза стояла на коленях и тревожным шепотом просила ее успокоиться.
Ровно от тяжелого сна очнулась Наташа, медленно провела по
лицу руками и, окинув мать и сестру кротким взором, чуть слышно проговорила...
И только что поднял
руку, как рубашка его в зубы. Проснулся Никита Федорыч с синяком на скуле: с вечера положил он на верхнюю койку тяжелую суковатую козьмодемьянскую палку — свалилась она и прямо ему на
лицо…
Едва заметный румянец мгновенно пробежал по
лицу Марьи Ивановны, но тотчас же исчез бесследно. Лежавшая вдоль бо́ртового по́ручня
рука ее чуть-чуть вздрогнула. Но голос ее был совершенно спокоен.
Зиновий Алексеич вышел на говор и крепко обнял нареченного зятя. С веселым смеющимся
лицом вбежала Наташа. Меркулов подал ей
руку.
В то самое время, когда, утомленный путем, Самоквасов отдыхал в светелке Ермила Матвеича, Фленушка у Манефы в келье сидела. Печально поникши головой и облокотясь на стол, недвижна была она: на ресницах слезы,
лицо бледнехонько, порывистые вздохи трепетно поднимают высокую грудь. Сложив
руки на коленях и склонясь немного станом, Манефа нежно, но строго смотрела на нее.
Та, закрыв
лицо руками, не дала ответа.
Воротясь в свою комнату, остановилась она посередке ее. Ровно застыла вся, ровно окаменела. Унылый, неподвижный взор обращен в окно,
руки опущены,
лицо бледно, как полотно, поблекшие губы чуть заметно вздрагивают.
И закрыла
руками побледневшее
лицо.
Кончилась служба. Чинно, стройно, с горящими свечами в
руках старицы и белицы в келарню попарно идут. Сзади всех перед самой Манефой новая мать. Высока и стройна, видно, что молодая. «Это не Софья», — подумал Петр Степаныч. Пытается рассмотреть, но креповая наметка плотно закрывает
лицо. Мать Виринея с приспешницами на келарном крыльце встречает новую сестру, а белицы поют громогласно...
Ни кровинки в
лице, но ни слез, ни вздохов, ни малейшего движенья, только сдвинула брови да устремила неподвижный взор на свою
руку.
— Погляжу я на вас, сударыня, как на покойника-то, на Ивана-то Григорьича, с лица-то вы похожи, — говорил Марко Данилыч, разглядывая Марью Ивановну. — Хоша я больно малешенек был, как родитель ваш в Родяково к себе в вотчину приезжал, а как теперь на него гляжу — осанистый такой был, из себя видный, говорил так важно… А душа была у него предобреющая. Велел он тогда собрать всех нас, деревенских мальчишек и девчонок, и всех пряниками да орехами из своих
рук оделил… Ласковый был барин, добрый.
И бросив на стол белые, исхудалые, по локоть обнаженные
руки, прижала к ним скорбное
лицо и горько зарыдала. У Герасима сердце повернулось…
Запыхался даже Марко Данилыч. Одышка стала одолевать его от тесноты и с досады. Струями выступил пот на гневном раскрасневшемся
лице его. И только что маленько было он поуспокоился, другой мальчишка с лотком в
руках прямо на него лезет.
Стоны, дикие крики, стукотня кулачных боев и громкая ругань носятся над луговиной и сливаются в один страшный гул. Всюду искаженные злобой, окровавленные, свирепые
лица, рассеченные скулы, вспухшие губы, расшибленные
руки и груди.
Все остались живы, но все обессилели: кто без
руки, кто без ноги, у кого
лицо набок сворочено. Ночь кроет побоище и разводит бойцов по домам.
Мало-помалу она успокоилась, корчи и судороги прекратились, открыла она глаза, отерла
лицо платком, села на диван, но ни слова не говорила. Подошла к ней Варвара Петровна со стаканом воды в
руке. Большими глотками, с жадностью выпила воду Марья Ивановна и чуть слышно промолвила...
Там, задрав ноги кверху и ловя
рукой мух, осыпавших потолок и стены, лежал спиной на лавке, в одной рубахе, раскосмаченный дьякон Мемнон и во всю мочь распевал великий прокимен первого гласа: «Кто Бог велий, яко Бог наш…» Прерывал он пение только руганью, когда муха садилась ему на
лицо либо залезала в нос или в уста, отверстые ради славословия и благочестного пения.
И накрыла
лицо больной платком, что был у ней в
руках во время раденья.
Вскочил блаженненький с могилы, замахал
руками, ударяя себя по бедрам ровно крыльями, запел петухом и плюнул на ребенка. Не отерла мать личика сыну своему, радость разлилась по
лицу ее, стала она набожно креститься и целовать своего первенца. Окружив счастливую мать, бабы заговорили...
Громче и громче раздавалась хлыстовская песня. Закинув назад головы, разгоревшимися глазами смотрели Божьи люди вверх на изображение святого духа. Поднятыми дрожащими
руками они как будто манили к себе светозарного голубя. С блаженным сделался припадок падучей, он грянулся оземь,
лицо его исказилось судорогами, вокруг рта заклубилась пена. Добрый знак для Божьих людей — скоро на него «накатило», значит, скоро и на весь собор накати́т дух святой.
Быстрее и быстрее кружатся. Дикие крики, резкий визг, неистовые вопли и стенанья, топот ногами, хлопанье
руками, шум подолов радельных рубах, нестройные песни сливаются в один зычный потрясающий рев… Все дрожат, у всех глаза блестят,
лица горят, у иных волосы становятся дыбом. То один, то другой восклицают...
С каждым словом Катенька воспламенялась больше и больше. И вдруг, облокотившись на столик
руками и закрыв
лицо ладонями, она замолкла, сдерживая подступавшие рыданья. Дуня ни слова.
Отвела
руки от
лица Катенька, гордо закинула назад красивую головку и сказала, ровно отчеканила...
Очнулась, поднялась. Диким, исступленным блеском горят широ́ко раскрытые ее глаза, кровавым заревом пышет
лицо, обеими
руками откидывает она падающие на
лицо распущенные волосы. Опять все кружáтся, опять поют, ударяя ладонями по коленам.
Его
лицо оросилось слезным потоком. И видит Дуня — робко простирает он к ней
руки… О чем-то молит… Преклоняется… А где-то далеко голоса, тихое бряцание арфы… и чудная песня незримых...
Величавой походкой вошла Марья Ивановна. Безграничная любовь и нежная заботливость отражались в голубых ее глазах и во всем ее еще прекрасном, хоть и сильно изможденном
лице. Протянула она
руки, привлекла Дуню в объятья и нежно ее поцеловала.
Постоял над ним немного Николай Александрыч. Смотрит, а у Денисова
лицо помертвело,
руки похолодели, сердце почти не бьется. Только изредка пробегавшие по
лицу судороги показывали, что он еще жив.
Только что услыхала Дуня о болезни отца, минуты две или три не могла слова сказать. Потом, закрывши
лицо руками и громко зарыдав, без чувств упала на не прибранную еще постель Аграфены Петровны. Не скоро пришла в себя, не скоро собралась с силами.
— Ах, ничего ты не знаешь, моя сердечная… И того не знаешь, что за зверь такой эта Марья Ивановна. Все от нее сталось. Она и в ихнюю веру меня заманила!.. Она и к Денисову заманила!.. — вскликнула Дуня, стыдливо закрыв
руками разгоревшееся
лицо. — Все она, все она… На всю жизнь нанесла мне горя и печали! Ох, если б ты знала, Груня, что за богопротивная вера у этих Божьих людей, как они себя называют! Какие они Божьи люди?.. Сатаны порожденья.
Больше и больше приходя в восторженность, Дуня приподнялась с подушки, села на постель и стала топать ногами… Опустила
руки на колени, глаза разгорелись у ней,
лицо побагровело, и вся затряслась она; мелкие судороги забегали по
лицу. Вне себя стала.
Дуня припала к здоровой
руке отца и целовала ее, обливая слезами. Марко Данилыч хотел улыбнуться, но на перекошенном
лице улыбка вышла какою-то странною, даже страшною.
Высвободя здоровую
руку и грустным тоскливым взором глядя на дочь, Марко Данилыч показывал ей на искривленное
лицо, на язык и на отнявшуюся половину тела. С большим трудом тихим голосом сказал он...
Патап Максимыч пристально посмотрел на нее. А у ней взгляд ни дать ни взять такой же, каков бывал у Марка Данилыча. И ноздри так же раздуваются, как у него, бывало, когда делался недоволен, и глаза горят, и хмурое
лицо багровеет — вся в отца. «Нет, эту девку прибрать к
рукам мудрено, — подумал Чапурин. — Бедовая!.. Мужа будет на уздечке водить. На мою покойницу, на голубушку Настю смахивает, только будет покруче ее. А то по всему Настя, как есть Настя».