Неточные совпадения
Бродячие приживалки, каких много по городам, перелетные птицы, что век свой кочуют, перебегая из дому в дом: за больными походить, с детьми поводиться, помочь постряпать, пошить, помыть, сахарку поколоть, — уверяли с клятвами, что про беспутную Даренку они вернехонько всю подноготную
знают — ходит-де в черном, а жизнь ведет пеструю; живет без совести и без стыдения
у богатого вдовца в полюбовницах.
— Народ — молва, сударыня. Никто ему говорить не закажет. Ртов
у народа много — всех не завяжешь… — Так говорила Анисья Терентьевна, отираясь бумажным платком и свертывая потом его в клубочек. — Ох,
знали бы вы да ведали, матушка, что в людях-то про вас говорят.
— Ну нет, Марко Данилыч, за это я взяться не могу, сама мало обучена, — возразила Дарья Сергевна. — Конечно, что
знаю, все передам Дунюшке, только этого будет ей мало… Она же девочка острая, разумная, не по годам понятливая — через год либо через полтора сама будет
знать все, что
знаю я, — тогда-то что ж
у нас будет?
— Зачем певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба вся были как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег не пожалею… Хорошо бы старца какого ни на есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны, так шатуны и есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то
у меня большого нет на Керженце. Послать-то не
знаю к кому.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что
у мастериц обучались, все, сколько ни
знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
— Ну вот этого я уж и не
знаю, как сделать… И придумать не могу, кого отпустить с ней. Черных работниц хоть две, хоть три предоставлю, а чтоб в горницах при Дунюшке жить — нет
у меня таковой на примете.
Потому,
знаете, живем на виду, от недобрых людей клеветы могут пойти по́ миру — говядину, дескать, едят
у Манефиных, скоромничают.
— Ладно, хорошо, — молвил Марко Данилыч. — А вот еще, чай-от, я
знаю,
у вас пьют, а как насчет кофею? Дунюшка
у меня кофей полюбила.
— Это все добро, все хорошо, все по-Божьему, — молвил Марко Данилыч. — Насчет родителя-то больше твердите, чтоб во всем почитала его. Она
у меня девочка смышленая, притом же мягкосердая — вся в мать покойницу… Обучите ее, воспитайте мою голубоньку — сторицею воздам, ничего не пожалею. Доброту-то ее, доброту сохраните, в мать бы была… Ох, не
знала ты, мать Макрина, моей Оленушки!.. Ангел Божий была во плоти!.. Дунюшка-то вся в нее, сохраните же ее, соблюдите!.. По гроб жизни благодарен останусь…
Поварчивала мать Манефа на Смолокурова, зачем, дескать, столь дорогие вещи закупаешь, но Марко Данилыч отвечал: «Нельзя же Дуню кой-как устроить, всем ведомы мои достатки, все
знают, что она
у меня одна-единственная дочь, недобрые, позорные слухи могут разнестись про меня по купечеству, ежель на дочь поскуплюсь я.
Дома совсем не то: в немногих купеческих семействах уездного городка ни одной девушки не было, чтобы подходила она к Дуне по возрасту, из женщин редкие даже грамоте
знали; дворянские дома были для Дуни недоступны — в то время не только дворяне еще, приказный даже люд, уездные чиновники, смотрели свысока на купцов и никак не хотели равнять себя даже с теми,
у кого оборотов бывало на сотни тысяч.
— Как зачем? — тоже улыбнулся Смолокуров. —
Знали бы люди да ведали, какова
у меня дочка выросла: не урод, не ряба, не хрома, не кривобокая.
— А почем
знать, что
у нас впереди? — улыбнулся Марко Данилыч. — Думаешь,
у Макарья девичьего товара не бывает? Много его в привозе… Кажный год со всех концов купецких девиц возят к Макарью невеститься.
— Должно быть! — передразнил приказчика Марко Данилыч. — Все должен
знать, что
у тебя в караване. И как мог ты допустить на баржах псов разводить?.. А?.. Рыбу крали да кормили?.. Где водолив?
— А тебе бы нишкнуть, коли хозяин разговаривает! — крикнул Марко Данилыч, швырнув в приказчика бывшим
у него в руке лещом. — Перечить!.. Я задам вам, мошенникам!.. Что это за сушь?.. Глянь-ка, пощупай!.. Копейки на две против других будет дешевле!.. Недобор доправлю — ты это
знай!..
— Его-то… А племянник мне-ка по хозяйке будет, — добродушно ответил за него Карп Егоров. — Софронкой звать, Бориса Моркелыча
знаешь?.. Сынок ему… Он
у нас грамотей, письма даже писать маракует. Вот
у Василья Фадеича,
у твоего приказчика, в книге за всех расписывается, которы в путине заборы забирали.
— Сговоришь с ним!.. Как же!.. — молвил Василий Фадеев. — Не в примету разве вам было, как он, ничего не видя, никакого дела не разобравши, за сушь-то меня обругал? И мошенник-от я
у него, и разбойник-от! Жиденька!.. Веслом, что ли, небо-то расшевырять, коли солнцо́в нет… Собака так собака и есть!.. Подойди-ка я теперь к нему да заведи речь про ваши дела, так он и не
знай что со мной поделает… Ей-Богу!
— Не след бы мне про тюлений-то жир тебе рассказывать, — сказал Марко Данилыч, —
у самого этого треклятого товару целая баржа на Гребновской стоит. Да уж так и быть, ради милого дружка и сережка из ушка. Желаешь
знать напрямик, по правде, то есть по чистой совести?.. Так вот что скажу: от тюленя, чтоб ему дохнуть, прибытки не прытки. Самое распоследнее дело… Плюнуть на него не стоит — вот оно что.
— Да, — продолжал Смолокуров, — этот тюлень теперича самое последнее дело. Не рад, что и польстился на такую дрянь — всего только третий год стал им займоваться… Смолоду
у меня не лежало сердце к этому промыслу.
Знаешь ведь, что от этого от самого тюленя брательнику моему, царство ему небесное, кончина приключилась: в море потоп…
Разгорелись глаза
у Марка Данилыча. То на Орошина взглянет, то других обведет вызывающим взглядом. Не может понять, что бы значили слова Орошина. И Седов, и Сусалин хоть сами тюленем не занимались, а цены ему
знали. И они с удивленьем посматривали на расходившегося Орошина и то же, что Марко Данилыч, думали: «Либо спятил, либо в головушке хмель зашумел».
— Куда суешься?.. Кто тебя спрашивает?..
Знай сверчок свой шесток — слыхал это?.. Куда лезешь-то, скажи? Ишь какой важный торговец
у нас проявился! Здесь, брат, не переторжка!.. Как же тебе, молодому человеку, перебивать меня, старика… Два рубля сорок пять копеек, так и быть, дам… — прибавил Орошин, обращаясь к Марку Данилычу.
— Никаких теперь
у меня делов с Никитой Федорычем нет… — твердо и решительно сказал он. — Ничего
у нас с ним не затеяно. А что впереди будет, как про то
знать?.. Сам понимаешь, что торговому человеку вперед нельзя загадывать. Как
знать, с кем в каком деле будешь?..
Принятый с лаской, с участьем и бескорыстной родственной любовью
у Дорониных, он почувствовал, что нашел то, чего не
знал, но чего давно искала душа его.
— Зашел я намедни в лавку к Панкову, к Ермолаю Васильичу, из Саратова, может, тоже
знаете, — продолжал Петр Степаныч, — приятель мой
у него в приказчиках служит.
— Не в том ее горе, Марко Данилыч, — сказал на то Петр Степаныч. — К выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она
знала, что этой беды им не избыть. И домá для того в городе приторговала, и, ежели не забыли, она тогда в Петров-от день, как мы
у нее гостили, на ихнем соборе других игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть и горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки́ знамое. А вот как нежданная-то беда приключилася, так ей стало не в пример горчее.
Вошла Дарья Сергевна с Дуней. Марко Данилыч рассказывал им про женитьбу Василья Борисыча. Но незаметно было сочувствия к его смеху ни в Дарье Сергевне, ни в Дуне. Дарья Сергевна Василья Борисыча не
знала, не видывала, даже никогда про него не слыхала. Ей только жалко было Манефу, что такой срам
у нее в обители случился. Дуня тоже не смеялась… Увидев Петра Степаныча, она вспыхнула вся, потупила глазки, а потом, видно, понадобилось ей что-то, и она быстро ушла в свою горницу.
У Дуни слеза даже навернулась. Не
знает, куда ей деваться.
— Напрасно, — насупившись, прошептал Смолокуров. — Как ему, сидя в Царицыне,
знать здешни дела макарьевски? Смотри, друг, не завалялось бы
у нас… Теперь-то согласен, а через два либо через три дня, ежели какая линия подойдет, может статься, и откажусь… Дело коммерческое. Сам не хуже меня разумеешь.
Тот расчет был
у Марка Данилыча, что как скоро Меркулов
узнает про неслыханный упадок цен, тотчас отпишет Доронину, продавал бы его за какую ни дадут цену.
Что было
у него на душе, каких мыслей насчет веры Илья Авксентьич держался, дело закрытое, но все
знали, и сам он того не скрывал, что в правилах и соблюденье обрядов был он слабенек.
У ломовых, что с длинным рядом роспусков стояли вдоль берега, спросили инокини; те только головой потряхивают — не
знаем, дескать, такого.
Радушно встретил Смолокуров старую знакомую, мать Таифу.
Узнав, что она уж с неделю живет
у Макарья, попенял ей, что до сей поры
у него не побывала, попрекнул даже, что, видно-де,
у ней на ярманке и без него знакомых много. И мать Таисею ласково принял.
— Довольно
знаем и Зиновья Алексеича, и Татьяну Андревну, и девиц ихних, — отвечала Таифа. — Не раз
у них гащивала, как они еще на мельнице жили.
— К ним вот и пошли мои, — молвил Марко Данилыч. — Девицы-то подруги Дунюшке, одна ровесница, другая годком постарше. Вместе-то им,
знаете, охотнее. Каждый день либо моя
у них, либо они
у нас. Молодое дело, нельзя.
— Уж как я жалела, как жалела, Марко Данилыч, что не привел Господь вас с Дунюшкой-то с вашей в обители видеть… Дела-то ведь
у нас,
знаете, какие…
— А вот уж это я и не
знаю, любезненькая, — отвечала Таифа. —
Знаю только, что третий дом от угла. Завтра собираюсь
у ней побывать.
— Ну, целый-то день в гостях сидеть ей не приходится: с детками ведь приехала, — молвила Таифа. — Сам-от Иван Григорьич с приказчиком да с молодцами на ярманке живет, а она с детками
у приказчика на квартире. Хоть приказчикова хозяйка за детками и приглядывает тоже, да сама ведь
знаешь, сколь заботлива Грунюшка: надолго ребятишек без себя не оставит.
— Рано поу́тру сегодня мать Таифа ко мне приходила и сказывала, что вчера целый день
у вас прогостила. Я, как
узнала, тотчас и к вам.
— Его-то и надо объехать, — сказал Смолокуров. — Видишь ли, дело какое. Теперь
у него под Царицыном три баржи тюленьего жиру.
Знаешь сам, каковы цены на этот товар. А недели через две, не то и скорее, они в гору пойдут. Вот и вздумалось мне по теперешней низкой цене
у Меркулова все три баржи купить. Понимаешь?
Оно правда, Петру Степанычу после дедушки наследство хорошее досталось, и ежели
у него с дядей раздел на ладах повершится, будет он с хорошим достатком, ну, а насчет Веденеева не
знаю, что вам сказать…
Не
знает, за что взяться Татьяна Андревна, не придумает, что сказать, кидается из стороны в сторону, хватается то за одно, то за другое — вконец растерялась, бедная. Стала, наконец,
у дивана, наклонилась и окропила слезами обнаженную шею дочери.
Встречаясь со знакомыми, Доронин под рукой разузнавал про Веденеева — каков он нравом и каковы
у него дела торговые. Кто ни
знал Дмитрия Петровича, все говорили про него похвально, отзывались как о человеке дельном и хорошем. Опричь Смолокурова, ни от кого не слыхал Зиновий Алексеич худых вестей про него.
Доподлинно
знаю, что
у нее в пустынном дворце по ночам бывает веселье: приходят к царице собаки-гяуры, ровно ханы какие в парчовых одеждах, много огней тогда горит
у царицы, громкие песни поют
у нее, а она
у гяуров даже руки целует.
А старая ханша свое продолжает: «Верно я
знаю, сын мой любезный, что на другой день джу́мы, вечером поздно, будет
у ней в гостях собака-гяур, ее полюбовник.
«Что-нибудь да не так, — думает он, — может, какой охотник до скорой наживы вздумал в мутной водице рыбку поймать, подъехал к Зиновéю Алексеичу,
узнав, что
у него от меня есть доверенность, а он в рыбном деле слепой человек».
— Как не
знать? Старый рыбник, один из первых
у нас, — молвил Меркулов. — Только этого молодца я что-то
у него на ватагах не видывал.
— Да при всяких, когда до чего доведется, — отвечал трактирщик. — Самый доверенный
у него человек. Горазд и Марко Данилыч любого человека за всяко облаять, а супротив Корнея ему далеко. Такой облай, что слова не скажет путем, все бы ему с рывка. Смолокуров, сами
знаете, и спесив, и чванлив, и держит себя высоко, а Корнею во всем спускает. Бывает, что Корней и самого его обругает на чем свет стоит, а он хоть бы словечко в ответ.
— Какие-нибудь особенные дела
у них есть, — сказал Володеров. — Может статься, Корней
знает что-нибудь такое, от чего Марку Данилычу не расчет не уважить его.
Вдруг ровно его осветило. «Митя не в ярманке ли? — подумал он. — Не сбирался он к Макарью, дел
у него в Петербурге по горло, да притом же за границу собирался ехать и там вплоть до глубокой осени пробыть… Однако ж кто его
знает… Может быть, приехал!.. Эх, как бы он
у Макарья был».
Живучи в Москве и бывая каждый день
у Дорониных, Никита Федорыч ни разу не сказал им про Веденеева, к слову как-то не приходилось. Теперь это на большую досаду его наводило, досадовал он на себя и за то, что, когда писал Зиновью Алексеичу, не пришло ему в голову спросить его, не
у Макарья ли Веденеев, и, ежели там, так всего бы вернее через него цены
узнать.