Неточные совпадения
—
Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему,
не должна выражаться на одних словах,
а доказываться и на деле: если вы действительно
не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии,
то я буду его содержать, —
не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
—
А мой сын, — возразил полковник резко, — никогда
не станет по закону себе требовать
того, что ему
не принадлежит, или я его и за сына считать
не буду!
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на
то, что все-таки был
не дома,
а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
— Только что, — продолжала
та,
не обращая даже внимания на слова барина и как бы более всего предаваясь собственному горю, — у мосту-то к Раменью повернула за кустик, гляжу,
а она и лежит тут. Весь бочок распорот, должно быть, гоны двои она тащила его на себе — земля-то взрыта!
Здесь молодой человек (может быть, в первый раз) принес некоторую жертву человеческой природе: он начал страшно, мучительно ревновать жену к наезжавшему иногда к ним исправнику и выражал это
тем, что бил ее
не на живот,
а на смерть.
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет;
а то видно с ее письмом
не только что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за
то; дадут еще третий, и под суд!
—
Не знаю, — начал он, как бы более размышляющим тоном, —
а по-моему гораздо бы лучше сделал, если бы отдал его к немцу в пансион… У
того, говорят, и за уроками детей следят и музыке сверх
того учат.
Говоря это, старик маскировался:
не того он боялся,
а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с
тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об
том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла;
а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего
не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
— Нет,
не то что места,
а семена, надо быть, плохи. Какая-нибудь, может, рожь расхожая и непросеянная. Худа и обработка тоже: круглую неделю у нее мужики на задельи стоят; когда около дому-то справить!
—
Не то что негодяйка, — возразил полковник, —
а все, ведь, эти баричи и аристократы наши ничего
не жалеют своих имений и зорят.
Полковник решительно ничего
не понял из
того, что сказал Еспер Иваныч;
а потому и
не отвечал ему.
Тот между
тем обратился к Анне Гавриловне.
Поверхность воды была бы совершенно гладкая, если бы на ней
то тут,
то там
не появлялись беспрестанно маленькие кружки, которые расходились все больше и больше, пока
не пропадали совсем,
а на место их появлялся новый кружок.
Когда он» возвратились к
тому месту, от которого отплыли,
то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть; она трепетала и блистала своей чешуей и в ведрах, и в сети, и на лугу береговом; но Еспер Иваныч и
не взглянул даже на всю эту благодать,
а поспешил только дать рыбакам поскорее на водку и, позвав Павла, который начал было на все это глазеть, сел с ним в линейку и уехал домой.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем этом весьма мало осязаемого,
а женщины, вряд ли еще
не более мужчин, склонны в чем бы
то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь эту пустоту.
— Очень вам благодарен, я подумаю о
том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини,
не назвав даже при этом дочь,
а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
Они оба обыкновенно никогда
не произносили имени дочери, и даже, когда нужно было для нее посылать денег,
то один обыкновенно говорил: «Это в Спирово надо послать к Секлетею!»,
а другая отвечала: «Да, в Спирово!».
— И
то, ваше высокородие; отворишь, пожалуй, и
не затворишь: петли перержавели;
а не затворять тоже опасно;
не дорого возьмут и влезут ночью.
—
А ты и
того сделать
не сумел, — сказал ему с легким укором полковник.
Тот вдруг бросился к нему на шею, зарыдал на всю комнату и произнес со стоном: «Папаша, друг мой,
не покидай меня навеки!» Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет,
не покину,
не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий сына, сел в экипаж: у него голова даже
не держалась хорошенько на плечах,
а как-то болталась.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно
то же самое, что было и на оригинале, — он
не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли
не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и
не уходил,
а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
— Да вот поди ты, врет иной раз, бога
не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал;
тот и потянул его к себе;
а там испужался, повалился в ноги частному: «Высеките, говорит, меня!»
Тот и велел его высечь. Я пришел — дуют его, кричит благим матом. Я едва упросил десятских, чтобы бросили.
Павел был как бы в тумане: весь этот театр, со всей обстановкой, и все испытанные там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными,
не воздушными,
не на земле (
а как и было на самом деле — под землею) существующими — каким-то пиром гномов, одуряющим,
не дающим свободно дышать, но
тем не менее очаровательным и обольстительным!
— Чего тут
не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать,
то есть из букв делать бог знает какие склады,
а из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор,
а другие дураки еще деньги им за
то платят?.. — говорил он, в самом деле решительно
не могший во всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
—
А тем, что какую-то дугу согнутую играл,
а не человека!.. Вот пан Прудиус, — продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, —
тот за дело схватился, за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все шло!
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны,
того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты,
а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он
не слыхивал.
Впрочем, вышел новый случай, и Павел
не удержался: у директора была дочь, очень милая девушка, но она часто бегала по лестнице — из дому в сад и из саду в дом; на
той же лестнице жил молодой надзиратель; любовь их связала так, что их надо было обвенчать; вслед же за
тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности,
а потом и инспектором.
— Нет-с,
не был, да и
не пойду! — сказал Павел,
а между
тем слова «l'homme d'occasion» неизгладимыми чертами врезались в его памяти.
—
А на какую же указывать ему? На турецкую разве? Так
той он подробно
не знает.
Тем более, что он
не только мысли, но даже обороты в сочинении своем заимствовал у знаменитых писателей, коих, однако, за
то не наказывали и
не судили.
— Разное-то тут
не то, — возразил Николай Силыч, —
а то, что, может, ложно поняли —
не в наш ли огород камушки швыряют?
У Еспера Иваныча в городе был свой дом, для которого
тот же талантливый маэстро изготовил ему план и фасад; лет уже пятнадцать дом был срублен, покрыт крышей, рамы в нем были вставлены, но — увы! — дальше этого
не шло; внутри в нем были отделаны только три — четыре комнаты для приезда Еспера Иваныча,
а в остальных пол даже
не был настлан.
Дом стоял на красивейшем месте, при слиянии двух рек, и имел около себя
не то сад,
не то огород,
а скорей какой-то пустырь, самым гнусным и бессмысленным образом заросший чертополохом, крапивою, репейником и даже хреном.
Княгиня-то и отпустила с ними нашу Марью Николаевну,
а то хоть бы и ехать-то ей
не с кем: с одной горничной княгиня ее отпустить
не желала,
а сама ее везти
не может, — по Москве, говорят, в карете проедет, дурно делается,
а по здешним дорогам и жива бы
не доехала…
— Одна-с, — отвечала
та, прислушавшись немного. — Вот, батюшка, — прибавила она Павлу, — барыня-то эта чужая нам,
а и в деревню к нам приезжала, и сюда сейчас приехала,
а муженек хоть и сродственник,
а до сих пор
не бывал.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его
не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой;
а он заместо
того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц,
не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще
того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев,
не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда и сделается,
а сказать теперь о
том не могу!» Словом, видно было, что у Мари и у Фатеевой был целый мир своих тайн, в который они
не хотели его пускать.
Бедный Еспер Иваныч и
того уж
не мог сообразить; приезжай к нему Мари, когда он еще был здоров, он поместил бы ее как птичку райскую,
а теперь Анна Гавриловна, когда уже сама сделает что-нибудь, тогда привезет его в креслах показать ему.
—
А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о
том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду, что если случится это — хорошо,
а не случится — тоже хорошо.
— Но я
не то, что сам напечатаю,
а отнесу ее к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж,
тот не убьет же меня за это: понравится ему — возьмет он,
а не понравится — откажется! Печатаются повести гораздо хуже моей.
От Еспера Иваныча между
тем, но от кого, собственно, — неизвестно, за ним уж прислали с таким приказом, что отчего-де он так давно
не бывал у них и что дяденька завтра уезжает совсем в Москву,
а потому он приходил бы проститься.
—
Не прикажите, Михайло Поликарпыч, мамоньке жать;
а то она говорит: «Ты при барчике живешь,
а меня все жать заставляют, — у меня спина
не молоденькая!»
—
А о чем же? — возразил в свою очередь Павел. — Я, кажется, — продолжал он грустно-насмешливым голосом, — учился в гимназии,
не жалея для этого ни времени, ни здоровья —
не за
тем, чтобы потом все забыть?
— Так что же вы говорите, я после этого уж и
не понимаю!
А знаете ли вы
то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня,
а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
«Неужели это, шельмец, он все сам придумал в голове своей? — соображал он с удовольствием,
а между
тем в нем заговорила несколько и совесть его: он по своим средствам совершенно безбедно мог содержать сына в Москве — и только в этом случае
не стал бы откладывать и сберегать денег для него же.
— Я?.. Кто же другой, как
не ты!.. — повторил полковник. — Разве про
то тебе говорят, что ты в университет идешь,
а не в Демидовское!
—
А про
то, что все один с дяденькой удумал; на, вот, перед самым отъездом, только что
не с вороной на хвосте прислал оказать отцу, что едешь в Москву!
— Счастливо оставаться! — проговорила
та и потом так будто бы, без всякого умысла, прибавила: — Вы изволили прислать за мной,
а я, согрешила грешная, сама еще ранее
того хотела идти, задний двор у нас пообвалился: пойду, мо, у Михайла Поликарпыча лесу попросить,
не у чужих же господ брать!
«Все дяденькино подаренье,
а отцу и наплевать
не хотел, чтобы
тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой,
а потом всю дорогу ни слова
не сказал с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!..
—
А!.. — произнесла
та протяжно. Будучи более посвящена в военное ведомство, Александра Григорьевна хорошенько и
не знала, что такое университет и Демидовское.
—
Не то что военным,
а штатским — в
том же чине, — объяснил полковник. Говоря это, он хотел несколько поверить сына.