Неточные совпадения
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья.
Вот, Сергей, завещаю тебе отныне
и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать
и сделай
все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— Меня тогда удерживало в жизни
и теперь удерживает конечно
вот кто!.. — заключила Александра Григорьевна
и указала на Сережу, который
все время как-то неловко стоял посредине комнаты.
— Ты сам меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда
вот помещики
и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить;
и чем необразованней общество, тем склонней оно ко
всем этим играм в кости, в карты;
все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят
все это,
и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то есть, когда человек ничего уж
и не думает даже.
— Настоящее блаженство состоит, — отвечал Имплев, — в отправлении наших высших душевных способностей: ума, воображения, чувства. Мне
вот, хоть
и не много, а
все побольше разных здешних господ, бог дал знания,
и меня каждая вещь, что ты видишь здесь в кабинете, занимает.
— На-ка
вот тебе, — сказал он, подавая его Паше: — тут есть три-четыре рыжичка; если тебе захочется полакомиться, — книжку какую-нибудь купить, в театр сходить, — ты загляни в эту шапочку, к тебе
и выскочит оттуда штучка, на которую ты можешь
все это приобресть.
Открытие
всех этих тайн не только не уменьшило для нашего юноши очарования, но, кажется, еще усилило его;
и пока он осматривал
все это с трепетом в сердце — что вот-вот его выведут, — вдруг раздался сзади его знакомый голос...
—
Вот они где, лицедеи-то! — сказал он
и прямо принял из рук Ваньки уже заранее приготовленную ему трубку с длиннейшим чубуком
и отчаянно затянулся из нее. —
И пройде сие ядове во
все жилы живота моего, — сказал он, выпуская из себя дым.
— А тем, что какую-то дугу согнутую играл, а не человека!..
Вот пан Прудиус, — продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, — тот за дело схватился, за психею взялся,
и вышло у него хорошо; видно, что изнутри
все шло!
— А то, что если господина Вихрова выгонят, то я объявляю
всем,
вот здесь сидящим, что я по делу сему господину попечителю Московского учебного округа сделаю донос, — произнес Николай Силыч
и внушительно опустился на свой стул.
— Когда
вот дяденьке-то бывает получше немножко, — вмещалась в разговор Анна Гавриловна, обращаясь к Павлу, — так такие начнут они разговоры между собою вести:
все какие-то одеялы, да твердотеты-факультеты, что я ничего
и не понимаю.
Вот что забавляло теперь этого человека. Анна Гавриловна очень хорошо это понимала,
и хоть у ней кровью сердце обливалось, но она все-таки продолжала его забавлять подобным образом. Мари,
все время, видимо, кого-то поджидавшая, вдруг как бы
вся превратилась в слух. На дворе послышался легкий стук экипажа.
Полковник по крайней мере с полчаса еще брюзжал, а потом, как бы сообразив что-то такое
и произнося больше сам с собой: «Разве
вот что сделать!» — вслед за тем крикнул во
весь голос...
—
Вот вы были так снисходительны, что рассуждали с этим молодым человеком, —
и она указала на Павла, — но мне было так грустно
и неприятно
все это слышать, что
и сказать не могу.
— Государство ваше Российское, — продолжал он почти со скрежетом зубов, —
вот взять его зажечь с одного конца да
и поддувать в меха, чтобы сгорело
все до тла!
— Ну
вот вам
и университет, — говорил ведь я!.. — повторял он почти
всем людям.
—
Весь он у меня, братец, в мать пошел: умная ведь она у меня была, но тоже этакая пречувствительная
и претревожная!..
Вот он тоже маленьким болен сделался; вдруг вздумала: «Ай, батюшка, чтобы спасти сына от смерти, пойду сама в Геннадьев монастырь пешком!..» Сходила, надорвалась, да
и жизнь кончила, так разве бог-то требует того?!
— Да ведь
всему же, братец, есть мера; я сам человек печный, а ведь уж у них — у него
вот и у покойницы, — если заберется что в голову, так словно на пруте их бьет.
В настоящую минуту он почти не слушал его: у него, как гвоздь, сидела в голове мысль, что
вот он находится в какой-нибудь версте или двух от Мари
и через какие-нибудь полчаса мог бы ее видеть;
и он решился ее видеть, будь она там замужем или нет —
все равно!
Мысль, что она не вышла еще замуж
и что
все эти слухи были одни только пустяки, вдруг промелькнула в голове Павла, так что он в комнату дяди вошел с сильным замиранием в сердце — вот-вот он ее увидит, — но, увы, увидел одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть
и с опустившейся рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого в шелковый халат
и кругом обложенного книгами.
— Я
вот велю у вас
все книги обобрать, — заключила старушка
и погрозила ему своим маленьким пальцем, а сама в это время мельком взглянула на Павла.
— Да, порядочная, но она нам заменяет горы; а горы, вы знаете, полезны для развития дыхательных органов, — ответил Неведомов. —
Вот свободные нумера: один, другой, третий! — прибавил он, показывая на пустые комнаты, в которые Павел во
все заглянул;
и они ему, после квартиры Макара Григорьева, показались очень нарядными
и чистыми.
Я очень хорошо понимаю, что разум есть одна из важнейших способностей души
и что, действительно, для него есть предел, до которого он может дойти; но
вот тут-то, где он останавливается,
и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души — это фантазия, которая произвела
и искусства
все и все религии
и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки
и подсказала многое к открытию солнечной системы.
Вот я теперь
и подчитал ее,
и буду их
всех резать! — заключил Салов, с удовольствием потирая себе руки.
—
Вот они где тут! — воскликнул толстяк
и, потом, пошел со
всеми здороваться: у каждого крепко стискивал руку, тряс ее; потом, с каждым целовался, не исключая даже
и Вихрова, которого он
и не знал совсем.
— Я не знаю, как у других едят
и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что
все эти люди работают на пользу вашу
и мою, а потому
вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины,
и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для
всех.
— Не знаю,
вот он мне раз читал, — начал он, показывая головой на сына, — описание господина Гоголя о городничем, — прекрасно написано:
все верно
и справедливо!
—
Вот это
и я всегда говорю! — подхватил вдруг полковник, желавший на что бы нибудь свести разговор с театра или с этого благованья, как называл он сие не любимое им искусство. — Александра Ивановича хоть в серый армяк наряди, а
все будет видно, что барин!
— Да,
вот на это они тоже мастерицы: мужу как раз глаза выцарапают, — это их дело! — подхватил полковник. Вообще он был о
всех женщинах не слишком высокого понятия, а об восточных —
и в особенности.
— Ехать — что за хитрость! — сказал мужик
и через несколько минут вывел их совсем из лесу. — А
вот тут
все прямо, — сказал он, показывая на дорогу.
— Когда
все улягутся.
Вот это окошечко выходит в залу; на него я поставлю свечу: это будет знаком, что я здесь, — продолжала она по-прежнему тихо
и скороговоркой. — А вот-с это — библиотека мужа! — произнесла она опять полным голосом.
— Так уж случилось; черт, видимо, попутал, — произнесла Анна Ивановна
и развела ручками, — тот грустный такой был да наставления мне
все давал; а этот
все смешил…
вот и досмешил теперь… хорошо сделал?
— Полагаю! — отвечал протяжно Салов. — Разве
вот что, — прибавил он, подумав немного
и с какою-то полунасмешкой, — тут у меня есть
и водится со мною некто купчишка — Вахрамеев. Батька у него уехал куда-то на ярмарку
и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь мне проигрывает
и платит мне мелом, умброй, мышьяком,
и все сие я понемножку сбываю.
—
Вот как! — произнес Павел
и сделал легкую гримасу. — Приятели мои: Марьеновский, Неведомов, Петин
и Замин, — прибавил он, непременно ожидая, что Плавин будет сильно удивлен подрясником Неведомова
и широкими штанами Петина; но тот со
всеми с ними очень вежливо поклонился,
и на лице его ничего не выразилось.
— Ну,
и черт с тобой! — произнес Павел, когда Плавин ушел. — Но каков, однако, пролаза, — прибавил он, — на два дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору
и получить от него приглашение на бал. У него
и маменька такая была, шлендой
и звали; по
всем важным господам таскалась,
вот и он наследовал от нее это милое свойство.
— Что делать-то, Вихров?.. Бедные на мне не женятся, потому что я сама бедна. Главное,
вот что — вы ведь знаете мою историю. Каролина говорит, чтобы я называлась вдовой; но ведь он по бумагам моим увидит, что я замужем не была; а потому я
и сказала, чтобы сваха рассказала ему
все: зачем же его обманывать!
— Ну,
вот этого не знаю, постараюсь! — отвечала Анна Ивановна
и развела ручками. — А ведь как, Вихров, мне в девушках-то оставаться:
все волочатся за мной, проходу не дают, точно я — какая дрянная совсем.
Все, кроме вас, волочились, ей-богу! — заключила она
и надула даже губки; ей, в самом деле, несносно даже было, что
все считали точно какою-то обязанностью поухаживать за ней!
— Научите вы меня, как мне
все мое именье устроить, чтобы
всем принадлежащим мне людям было хорошо
и привольно; на волю я вас думал отпустить, но Макар Григорьев
вот не советует… Что же мне делать после того?
— Вот-с за это больше
всего и надобно благодарить бога! — подхватил генерал. — А когда нет состояния, так рассуждать таким образом человеку нельзя!
Вот все; теперь обсуди
и, как хочешь, оправдай или обвини меня.
— А
вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках
и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон
и выбрит,
и подчищен, а такой же скотина, как
и батька; это
вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал
и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять
все свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, —
и если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»
— Может быть, он
и ту способность имеет; а что касается до ума его, то
вот именно мне всегда казалось, что у него один из тех умов, которые, в какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами
и везде
все будут понимать настоящим образом… качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.
—
И не многие, потому это выходит человеку по рассудку его, а второе,
и по поведенью; а у нас разве много не дураков-то
и не пьяниц!.. Подрядчик! — продолжал Макар Григорьев, уж немного восклицая. — Одно ведь слово это для
всех — «подрядчик», а в этом есть большая разница: как
вот тоже
и «купец» говорят; купец есть миллионер,
и купец есть — на лотке кишками протухлыми торгует.
— А третий сорт: трудом, потом
и кровью христианской выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, — продолжал Макар Григорьев, поднимая
и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, — в грязи
вот их не мачивал, потому
все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да
и ноги
все в крови от ходьбы: бегал это
все я по Москве
и работы искал; а в работниках жить не мог, потому — я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.
Потом осень, разделка им начнется: они
все свои прогулы
и нераденье уж
и забыли,
и давай только ему денег больше
и помни его услуги;
и тут я, — может быть, вы не поверите, — а я
вот, матерь божья, кажинный год после того болен бываю;
и не то, чтобы мне денег жаль, — прах их дери, я не жаден на деньги, — а то, что никакой справедливости ни в ком из псов их не встретишь!
— А черт его знает! — отвечал тот. —
И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, —
все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит, живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной
и околевать приходится».
— Ну, уж этого я не разумею, извините!..
Вот хоть бы тоже
и промеж нас, мужиков, сказки эти разные ходят;
все это в них рассказываются глупости одни только, как я понимаю; какие-то там Иван-царевичи, Жар-птицы, Царь-девицы —
все это пустяки, никогда ничего того не было.
— Что же
все! — возразил Макар Григорьев. — Никогда он не мог делать того, чтобы летать на птице верхом.
Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть: что сказка — враль, а песня — быль,
и точно: в песне
вот поют, что «во саду ли, в огороде девушка гуляла», — это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу — враки.
Я так понимаю, что господа теперь для нас
все равно, что родители: что хорошо мы сделали, им долженствует похвалить нас, худо — наказать;
вот этого-то мы, пожалуй, с нашим барином
и не сумеем сделать, а промеж тем вы за
всех нас отвечать богу будете, как пастырь — за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону, ее плетью по боку надо хорошенько…
— Мастер отличный! Из этих живописцев, али
вот из часовщиков, ружейников, никогда народу настоящего нет, а
все какой-то худой
и ледящий! — объяснил Кирьян.
— Я читал его моим приятелям, которых ты
вот знаешь, — отнесся Вихров прямо уже к Клеопатре Петровне, —
и которые
все единогласно объявили, что у меня огромный талант,
и потребовали, чтобы я писал; ради чего главным образом я
и приехал в деревню.