Неточные совпадения
Про Еспера Иваныча и
говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем
говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!»
Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
—
Про отца Никиту рассказывают, — начал Вихров (он знал, что ничем не может Николаю Силычу доставить такого удовольствия, как разными рассказами об отце Никите), — рассказывают, что он однажды взял трех своих любимых учеников — этого дурака Посолова, Персиянцева и Кригера — и
говорит им потихоньку: «Пойдемте,
говорит, на Семионовскую гору — я преображусь!»
— Я?.. Кто же другой, как не ты!.. — повторил полковник. — Разве
про то тебе
говорят, что ты в университет идешь, а не в Демидовское!
— А вот так досадно, — продолжал Павел, — пришлось здесь пробыть другой день. Не
говоря уже
про университет, самую-то Москву хочется увидеть поскорей.
— Милостивые государи, — начал он своим звучным голосом, — я, к удивлению своему, должен отдать на нынешний раз предпочтение сочинению не студента словесного факультета, а математика… Я
говорю про сочинение господина Вихрова: «Поссевин в России».
— Мне
про вас очень много
говорили, — начал Салов, устремляя на Павла довольно проницательный взгляд, — а именно — ваш товарищ Живин, с которым я был вместе в Демидовском.
— Говорил-с! — повторил Салов. — И у него обыкновенно были две темы для разговоров, это — ваше сценическое дарование и еще его серые из тонкого сукна брюки, которые он очень берег и
про которые каждое воскресенье
говорил сторожу: «Вычисти, пожалуйста, мне мои серые брюки получше, я в них пойду погулять».
Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал
говорить в этом тоне. «Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал — а сидит в деревне и пьет!» — думал он в настоящую минуту
про себя.
— Что ж ему было уступать, — подхватил не без самодовольства Павел, — он очень много пустяков
говорил, хотя бы
про того же Гоголя!
— Это один мой товарищ,
про которого учитель математики
говорил, что он должен идти по гримерской части, где сути-то нет, а одна только наружность, — и он эту наружность выработал в себе до последней степени совершенства.
Вот
про царей
говорят, что царям больно жизнь хороша, а на-ка, попробуй кто, — так не понравится, пожалуй: руками-то и ногами глину месить легче, чем сердцем-то о каком деле скорбеть!
— А что он
про нынешнюю литературу
говорит; не колачивал он тебя за любовь к ней?
— Se non e vero, e ben trovato [Если это и неверно, то хорошо придумано (итал.).], — подхватила Мари, —
про цензоров опять что рассказывают, поверить невозможно: один из них, например, у одного автора, у которого татарин
говорит: «клянусь моим пророком!» — переменил и поставил: «клянусь моим лжепророком!», и вышло, татарин
говорит, что он клянется лжепророком!
— Но нас ведь сначала, — продолжала Юлия, — пока вы не написали к Живину, страшно напугала ваша судьба: вы человека вашего в деревню прислали, тот и рассказывал всем почти, что вы что-то такое в Петербурге
про государя, что ли,
говорили, — что вас схватили вместе с ним, посадили в острог, — потом, что вас с кандалами на ногах повезли в Сибирь и привезли потом к губернатору, и что тот вас на поруки уже к себе взял.
В городе между тем, по случаю этого спектакля, разные небогатые городские сплетницы, перебегая из дома в дом, рассказывали, что Пиколова сделала себе костюм для Офелии на губернаторские, разумеется, деньги в тысячу рублей серебром, — что инженер Виссарион Захаревский тоже сделал себе и сестре костюм в тысячу рублей: и тот действительно сделал, но только не в тысячу, а в двести рублей для Юлии и в триста для себя;
про Вихрова
говорили, что он отлично играет.
Юлия в этом случае никак не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и с досадою
про себя думала: «Вот человек! Сам бог знает какие вещи
говорит при мне, совершенно уж не стесняясь, — это ничего, а я прослушала повесть — это неприлично».
— Что же мне тяготиться! — пробурчал тот. — Не
про меня
говорят, а
про то, что когда же и чем это кончится?
— Это как вы знаете, кто вам объяснил это? — возразила ему становая насмешливо, — на исповеди, что ли, кто вам открыл
про то!.. Так вам самому язык за это вытянут, коли вы рассказываете, что на духу вам
говорят; вот они все тут налицо, — прибавила она, махнув головой на раскольников. — Когда вас муж захватывал и обирал по рублю с души? — обратилась она к тем.
— Послушайте, братцы, — начал Вихров громко, — опекун показывает на вас, что вы не платили оброков, потому что у вас были пожары, хлеб градом выбивало, холерой главные недоимщики померли. Вы не смотрите, что я у него остановился. Мне решительно все равно, он или вы; мне нужна только одна правда, и потому
говорите мне совершенно откровенно: справедливо ли то, что он пишет
про вас, или нет?
— Я-с не
про полушубок говорю-с, — отвечал ему Иван кротко и даже с прибавлением с.
— Тсс, тише! Не смейте этого
говорить про умирающую! — перебила его басом Катишь. — То-то и несчастье наше, что ваши-то черты милей, видно, всех были и незаменимы уж ничьими.
— Да вот я говорила-то
про них; ведь это грешно: я хоть помолюсь за них, — отвечала Груня.
Мари, между прочим, с величайшим восторгом уведомила его, что повесть его из крестьянского быта, за которую его когда-то сослали, теперь напечаталась и производит страшный фурор и что даже в самых модных салонах, где и по-русски почти
говорить не умеют, читаются его сказания
про мужиков и баб, и отовсюду слышатся восклицания: «C'est charmant!
— О, господи!
Про какие вы ветхие времена
говорите!.. Ныне не то-с! Надобно являть в себе человека, сочувствующего всем предстоящим переменам, понимающего их, но в то же время не выпускающего из виду и другие государственные цели, — каков и есть господин Плавин.
При этом перечне Виссарион только слегка усмехнулся: против уничтожения крепостного права он ничего обыкновенно не возражал. «Черт с ним, с этим правом, —
говорил он, — которое, в сущности, никогда и не было никаким правом, а разводило только пьяную, ленивую дворовую челядь»;
про земство он тоже ничего не
говорил и
про себя считал его за совершеннейший вздор; но новых судебных учреждений он решительно не мог переваривать.
— Я нисколько и не
говорю про то; я тут не чиновник, не распорядитель, не благоустроитель России, — я купец, и для меня оно имеет смысл, потому что очень мне выгодно.
— Я тут
говорю не
про собственное чувство, — сказал Абреев, — а то, что это вредно в санитарном отношении и для самого народа.