Неточные совпадения
Вы знаете, вся жизнь моя
была усыпана тернием, и самым колючим из них для меня
была лживость и лесть окружавших меня людей (в сущности, Александра Григорьевна только и дышала одной лестью!..); но на склоне дней моих, — продолжала она
писать, — я встретила человека, который не только сам не в состоянии раскрыть уст своих для лжи, но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее и в словах других.
Как ни плохи
были такого рода наставники, но все-таки учили его делу: читать,
писать, арифметике, грамматике, латинскому языку.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и может
писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае
был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Перед экзаменом инспектор-учитель задал им сочинение на тему: «Великий человек». По словесности Вихров тоже
был первый, потому что прекрасно знал риторику и логику и, кроме того, сочинял прекрасно. Счастливая мысль мелькнула в его голове: давно уже желая высказать то, что наболело у него на сердце, он подошел к учителю и спросил его, что можно ли, вместо заданной им темы,
написать на тему: «Случайный человек»?
Дневником, который Мари
написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан
был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где
были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
— Вероятно… Машу Кривцову, помните, я к вам приводила… хорошенькая такая… фрейлиной ее сделали. Она старухе Тучковой как-то внучкой приходится; ну, а у этой ведь три сына под Бородиным
были убиты, она и
писала государю, просила за внучку; ту и сделали для нее фрейлиной.
— Из Шекспира много ведь
есть переводов, — полуспросил, полупросто сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему, что он ни одного из них не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского [Сенковский Осип Иванович (1800—1858) — востоковед, профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала «Библиотека для чтения», начавшего выходить в 1834 году.
Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.], в «Библиотеке для чтения».
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «В самом деле мне, может
быть, рано еще
писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
— Я больше перелагаю-с, — подхватил Салов, — и для первого знакомства, извольте, я скажу вам одно мое новое стихотворение. Господин Пушкин, как, может
быть, вам небезызвестно,
написал стихотворение «Ангел»: «В дверях Эдема ангел нежный» и проч. Я на сию же тему изъяснился так… — И затем Салов зачитал нараспев...
— Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только…
Пишет, вон, к Есперу Иванычу: «Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее
был», — проговорила Анна Гавриловна: она все еще продолжала сердиться на Фатееву за дочь.
Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари
было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки,
писал даже стихи...
— Ну, так мы и
будем играть по пяти, — сказал Салов и
написал на столе 100 ремизов.
— По крайней мере,
будете ли вы
писать ко мне? — спрашивал Павел.
—
Писать я
буду к вам часто, и вы
пишите ко мне; но только — не на мое имя.
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России, о которой
пишет в книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много знала женщин, у которых не
было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой
был бы всего один любовник.
Он, должно
быть, в то время, как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я
писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо…
— Не слепой
быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер
написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
Даже в древности это творение считали невозможным для одного человека, и
была поговорка: «Музы диктовали, а Гомер
писал!»
— И Шиллер — сапожник: он выучился стихи
писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец — мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: «Что, спросят, умеешь на валторне играть?..» — «А гля че, говорит, не уметь — губы
есть!»
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он
написал на том же самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и
буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».
— Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала — говорила) ему,
писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается… Чем же я после того
буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь.
— Можете; я поутру же
напишу туда записку, чтобы все
было приготовлено.
— Стало
быть, он, однако, очень болен, если Прыхина так
пишет, — продолжал Павел.
Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро
будет вдовою, — все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она
написала ему длинное и откровенное письмо...
Все слова, напечатанные в настоящем повествовании курсивом,
были подчеркнуты в письме Клеопатры Петровны по одному разу, а некоторые — даже и по два раза. Она явно хотела, по преимуществу, обратить на них внимание Вихрова, и он действительно заметил их и прежде всего поспешил ее успокоить и сейчас же
написал ответ ей.
«Я ему прочту, а он — мне; таким образом это
будет мена взаимных одолжений!» С этою мыслью Вихров
написал весьма ласковое письмо к Салову: «Мой добрый друг!
— С величайшею готовностью, — произнес Салов, как будто бы ничего в мире не могло ему
быть приятнее этого предложения. — Когда ж вы это
написали? — продолжал он тоном живейшего участия.
Салов обмер внутренне: «Он уморит, пожалуй, этим; у меня какие-нибудь три — четыре явления комедии написано, а он
будет доедать массой этой чепухи!» Салов
был совершенно убежден, что Павел
написал чушь, и не высказывал этого ему и не смеялся над ним — только из предположения занять у него денег.
«Милый друг, —
писал он, — я согрешил, каюсь перед вами: я
написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им глаза наша русская жизнь; я
пишу за женщину, и три типа
были у меня, над которыми я производил свои опыты.
— Черт его знает, я сам никак не ожидал, что он так
напишет! — сказал Салов и поспешил нанять извозчика и уехать от товарища: ему, кажется, очень уж невыносимо
было слушать все эти похвалы Вихрову.
— Да, любит! — воскликнула Клеопатра Петровна. — Хорошо бы твоими устами мед
пить!.. — И потом она сейчас же
написала ответ Вихрову...
— Происходило то… — отвечала ему Фатеева, — когда Катя
написала ко мне в Москву, разные приближенные госпожи, боясь моего возвращения, так успели его восстановить против меня, что, когда я приехала и вошла к нему, он не глядит на меня, не отвечает на мои слова, — каково мне
было это вынести и сделать вид, что как будто бы я не замечаю ничего этого.
Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать, что она имела довольно странный взгляд на писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны
были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться писателем и
пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить с ним серьезно.
«Папенька Захаревский
был уж у Павла; узнайте от самой Захаревской, когда Павел приедет к ним с визитом, и
будьте там в это время и наблюдайте, что они
будут между собой говорить, и мне все
напишите!»
Десять мешков я сейчас отдам за это монастырю; коли, говорю, своих не найду, так прихожане за меня сложатся; а сделал это потому, что не вытерпел, вина захотелось!» — «Отчего ж, говорит, ты не пришел и не сказал мне: я бы тебе дал немного, потому — знаю, что болезнь этакая с человеком бывает!..» — «Не посмел, говорю, ваше преподобие!» Однакоже он
написал владыке собственноручное письмо, товарищи они
были по академии.
«Вот, говорит, господа, я спьяна, за тысячу рублей, подкупил священника похоронить медведя у церкви, по церковному обряду, а вот, говорит, и поличное это самое находится у него в доме!» Священник — туда-сюда, отшутиться
было хотел, но они постановление
написали, требуют, чтобы и он зарукоприкладствовал…
Оказалось потом, что Кергель и сам
пишет стихи, и одно из них, «На приезд Жуковского на родину»,
было даже напечатано, и Кергель не преминул тут же с полка и прочесть его Вихрову.
— Непременно
будем видаться! — сказал Вихров. — А вы стихотворения продолжаете
писать? — обратился он к Кергелю.
Он обыкновенно всю жизнь всегда
был влюблен в какую-нибудь особу и
писал к ней стихи.
— «Мужики, говорит, все нынешние писатели, необразованные все, говорит, худородные!..» Знаешь, это его выражение… Я, признаться сказать, поведал ему, что и ты
пишешь, сочинителем хочешь
быть!
— Ну да, знаешь вот эту эпиграмму, что Лев Пушкин [Лев Пушкин — так ошибочно назван дядя А.С.Пушкина, поэт Василий Львович Пушкин (1767—1830), которому принадлежит эпиграмма:], кажется,
написал, что какой вот стихотворец
был? «А сколько ему лет?» — спрашивал Феб. — «Ему пятнадцать лет», — Эрато отвечает. — «Пятнадцать только лет, не более того, — так розгами его!»
Мари, когда ушел муж, сейчас же принялась
писать прежнее свое письмо: рука ее проворно бегала по бумаге; голубые глаза
были внимательно устремлены на нее. По всему заметно
было, что она
писала теперь что-то такое очень дорогое и близкое ее сердцу.
— Вот этой-то госпоже я и думаю
написать, — заключил Вихров, — тем более, что она и прежде всегда ободряла во мне стремление
быть ученым и литератором.
По отъезде приятеля Вихров несколько времени ходил по комнате, потом сел и стал
писать письмо Мари, в котором извещал ее, что с известной особой он даже не видится, так как между ними все уже покончено; а потом, описав ей, чем он
был занят последнее время, умолял ее справиться, какая участь постигла его произведения в редакции.
— Я жил в деревне и
написал там два рассказа, из которых один
был недавно напечатан, а другой представлен в цензуру, но оба их, говорят, теперь захватили и за мной послали фельдъегеря, чтобы арестовать меня и привезти сюда, в Петербург.
— Вы, значит, человек большой, — продолжал Вихров, — и можете оказать мне помощь: я
написал две повести, из которых одна, в духе Жорж Занд,
была и напечатана.
— Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, — продолжал капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство
было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий понял, что единственное спасение для русских — это перестать
быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
— Какого? Прежде я
писал, но теперь мне это запретили; что же я
буду делать после того?
Все до сих пор учился еще только чему-то, потом
написал какую-то повесть — и еще, может
быть, очень дурную, за которую, однако, успели сослать меня.
По всему
было заметно, что Илариону Захаревскому тяжело
было слышать эти слова брата и стыдно меня; он переменил разговор и стал расспрашивать меня об деревне моей и, между прочим, объявил мне, что ему
писала обо мне сестра его, очень милая девушка, с которой, действительно, я встречался несколько раз; а инженер в это время распорядился ужином и в своей маленькой, но прелестной столовой угостил нас отличными стерлядями и шампанским.