Неточные совпадения
Тимофеев
был местный раскольник и имел у себя при ломе моленную в деревне, а сам постоянно
жил в Петербурге.
— Что же, он так один с лакеем и
будет жить? — возразил Еспер Иваныч.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья
жили еще при ней, тоже
был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это
было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно
было сказать только одно, что он целый день
пил и никогда не
был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он
был называем: «Гаврило Насосыч».
— А что, скажи, — спросил его Николай Силыч, — если бы ты
жил на тропиках,
пил бы али нет?
Впрочем, вышел новый случай, и Павел не удержался: у директора
была дочь, очень милая девушка, но она часто бегала по лестнице — из дому в сад и из саду в дом; на той же лестнице
жил молодой надзиратель; любовь их связала так, что их надо
было обвенчать; вслед же за тем надзиратель
был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором.
— Ужасно скучаю, Еспер Иваныч; только и отдохнула душой немного, когда
была у вас в деревне, а тут бог знает как
живу!.. — При этих словах у m-me Фатеевой как будто бы даже навернулись слезы на глазах.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел
было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей
петь: тут твой благодетель
живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
— Господи боже мой! — воскликнул Павел. — Разве в наше время женщина имеет право продавать себя? Вы можете
жить у Мари, у меня, у другого, у третьего, у кого только
есть кусок хлеба поделиться с вами.
Павел от огорчения в продолжение двух дней не
был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет
жить в Москве, так уж не
будет расставаться с ней; но, как бы то ни
было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
Они очень чистоплотно
жили; у них
была какая-то необыкновенно белая и гладко вычесанная болонка, на каждом почти окне — по толстой канарейке; даже пунш, который Семен Яковлевич
пил по вечерам,
был какой-то красивый и необыкновенно, должно
быть, вкусный.
— Это что такое еще он выдумал? — произнес полковник, и в старческом воображении его начала рисоваться картина, совершенно извращавшая все составленные им планы: сын теперь хочет уехать в Москву, бог знает сколько там денег
будет проживать — сопьется, пожалуй, заболеет.
— Но зато ты в Демидовском
будешь жить на казне; все-таки под присмотром начальства! — проговорил он наконец.
— А мне вот нужней, чтоб ты с мужиком
жил!.. — воскликнул, вспылив, полковник. — Потому что я покойнее
буду: на первых порах ты пойдешь куда-нибудь, Макар Григорьев или сам с тобой пойдет, или пошлет кого-нибудь!
— Действительно, — продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился на нее с ножом, а потом, как все дрянные люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что
жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать с голоду тоже
было бы весьма безрассудно.
Павел велел дать себе умываться и одеваться в самое лучшее платье. Он решился съездить к Мари с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла к этой женщине. Всю дорогу от Кисловки до Садовой, где
жила Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен
был сказать ей.
— Он уехал в лагерь. Он в лагере и
жить бы должен
был, и только по случаю женитьбы отпросился, чтобы ему позволили
жить в городе, — говорила Мари.
— Ах, сделайте одолжение, я очень
буду рад с вами
жить, — подхватил Павел простодушно. Ему начал его новый знакомый уже нравиться. — А скажите, это далеко отсюда?
— С господином Вихровым человек еще
будет жить, — перевел Каролине Карловне Неведомов.
— Садитесь, пожалуйста! — сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на другом конце дивана; из его позы видно
было, что он любил и умел понежиться и посибаритничать. [Посибаритничать —
жить в праздности и роскоши. От названия древнегреческого города Сибарис, о жителях которого ходила молва как о людях изнеженных.]
«Нет, говорю, ваше превосходительство, это не так; я сам чрез эту гору переходил!» — «Где, говорит, вам переходить; может
быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!» Я говорю: «Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь
живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным не видал; а вас — так, говорю, слыхивал, как с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!» Засмеялся…
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия».
Жила некоторое время в России, о которой пишет в книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много знала женщин, у которых не
было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой
был бы всего один любовник.
Для дня рождения своего, он
был одет в чистый колпак и совершенно новенький холстинковый халат; ноги его, тоже обутые в новые красные сафьяновые сапоги, стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в гробу, но больше всего кидался в глаза — над всем телом выдавшийся живот; видно
было, что бедный больной желудком только и
жил теперь, а остальное все
было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
«Матушка барышня, — говорит она мне потихоньку, — что вы тут
живете: наш барин на другой хочет жениться; у него ужо вечером в гостях
будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он
живет».
Он, должно
быть, в то время, как я
жила в гувернантках, подсматривал за мною и знал все, что я делаю, потому что, когда у Салова мне начинало делаться нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить мне его дружбу и уважение, но он мне даже и не отвечал ничего на это письмо…
— А то, что вы прощаете ее, — потому что она без этого прощенья
жить не может, и сейчас наложила
было на себя руки и хотела утопиться.
— Во всяком случае, — продолжала она, — я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я
буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах
будешь жить.
— Вот в этой келейке мы и
будем жить с вами, как отшельники какие, — сказала Фатеева, — и я на шаг не
буду вас отпускать от себя.
Павел на другой же день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову. Тот по-прежнему
был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще
жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
— Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала — говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы
жить, но он от этого решительно отказывается… Чем же я после того
буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь.
— Писать-то, признаться,
было нечего, — отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он
будет писать к нему… В гимназии они, перестав вместе
жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не
было. Павел после догадался, что это
был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.
— А по то, чтобы вы не
были крепостными; пока я
жив, то, конечно, употреблю все старание, чтобы вам
было хорошо, но я умру, и вы достанетесь черт знает кому, и тот, будущий мой наследник, в дугу вас, пожалуй, начнет гнуть!
— Я-то научу не по-ихнему, — отвечал тот хвастливо, — потому мне ничего не надо, я
живу своим, а из них каждая бестия от барской какой-нибудь пуговки ладит отлить себе и украсть что-нибудь… Что вам надо, чтобы
было в вашем имении?
— Ехать-то мне, — начал Павел, — вот ты хоть и не хочешь
быть мне отцом, но я все-таки тебе откроюсь: та госпожа, которая
жила здесь со мной, теперь — там, ухаживает за больным, умирающим мужем. Приеду я туда, и мы никак не утерпим, чтобы не свидеться.
Чтобы кататься по Москве к Печкину, в театр, в клубы, Вихров нанял помесячно от Тверских ворот лихача, извозчика Якова, ездившего на чистокровных рысаках; наконец, Павлу захотелось съездить куда-нибудь и в семейный дом; но к кому же? Эйсмонды
были единственные в этом роде его знакомые. Мари тоже очень разбогатела: к ней перешло все состояние Еспера Иваныча и почти все имение княгини. Муж ее
был уже генерал, и они в настоящее время
жили в Парке, на красивой даче.
« Мать моя родилась в роскоши, и я не знаю как
была избалована успехами в свете, и когда
прожила состояние и молодость, все-таки думала, что она может еще нравиться мужчинам.
Исчезновение Салова объяснялось очень просто: он, еще прежде того, как-то на одном публичном гулянье встретил Анну Ивановну с мужем и вздумал
было возобновлять с ней знакомство, но супруг ее, которому она, вероятно, рассказала все, сделал ему такую сцену, что Салов едва
жив от него ушел, а потому в настоящем случае, встретив их снова, он за лучшее счел стушеваться; но Вихров ничего этого не знал.
— Нет, не встретится, если я уеду в деревню на год, на два, на три… Госпожа, которая
жила здесь со мной, теперь, вероятно, уже овдовела, следовательно, совершенно свободна.
Будем мы с ней
жить в дружеских отношениях, что нисколько не станет меня отвлекать от моих занятий, и сверх того у меня перед глазами
будет для наблюдения деревенская и провинциальная жизнь, и, таким образом, открывается масса свободного времени и масса фактов!
Ему все-таки грустно
было расставаться с Москвою и с друзьями, из которых Неведомов остался у него
жить до самого дня отъезда, а вечером пришли к нему Марьеновский, Замин и Петин.
— А третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких сижу, — продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, — в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а
было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках
жить не мог, потому — я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной
была.
— А черт его знает! — отвечал тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая головой в ту сторону, куда ушел Иван, — все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит,
живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да
есть ли, говорю, у вас разум-то на воле
жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана
была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».
— Сделайте милость, никогда бы он этого не осмелился сделать; я умею держать себя против всякого!.. Я все время ведь
жила у нее, пока муж ее
был жив! — пояснила m-lle Прыхина Павлу. — И вообразите себе, она сидит, сидит там у него, натерпится, настрадается, придет да так ко мне на грудь и упадет, на груди у меня и рыдает во всю ночь.
Нынче вот я отстал, мне ничего водки не
пить, а прежде дня без того не мог
прожить, — вышла у меня вся эта пекуния [Пекуния — от латинского слова pecuniae — деньги (бурсацкий жаргон).], что матушка-дьяконица со мной отпустила, беда: хоть топись, не на что
выпить!..
— На ваше откровенное предложение, — заговорил он слегка дрожащим голосом, — постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни на ком и никогда не женюсь; причина этому та: хоть вы и не даете никакого значения моим литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою мечту и цель жизни, а при такого рода занятиях надо
быть на все готовым: ездить в разные местности,
жить в разнообразных обществах, уехать, может
быть, за границу, эмигрировать,
быть, наконец, сослану в Сибирь, а по всем этим местам возиться с женой не совсем удобно.
— Что он
будет делать теперь, интересно,
живя в деревне один-одинешенек? — спросила она как бы самое себя.
— Ну что ж, помешаюсь: помешанные, может
быть, еще счастливее нас, умных,
живут, — проговорила, наконец, она.
Чиновником я не родился, ученым не успел сделаться, и, прежде, когда я не знал еще, что у меня
есть дарование — ну и черт со мной! —
прожил бы как-нибудь век; но теперь я знаю, что я хранитель и носитель этого священного огня, — и этого сознания никто и ничто, сам бог даже во мне не уничтожит.
— Но если же нет, если нет?! — восклицал Вихров со скрежетом зубов. — Так ведь я убью себя, потому что
жить как свинья, только
есть и спать, я не могу…
— Слишком идеален, слишком поэт
был; он не мог
жить и существовать на свете, — прибавил Вихров.
Насколько мне понравились твои произведения, я скажу только одно, что у меня голова мутилась, сердце леденело, когда читала их: боже мой, сколько тут правды и истины сказано в защиту нас, бедных женщин, обыкновенно обреченных
жить, что как будто бы у нас ни ума, ни сердца не
было!»
— Прекрасная мысль, — подхватила Мари. — Он
живет в самом этом grand monde и тебе все узнает. Он очень тепло и приязненно тебя вспоминал, когда
был у нас.