Неточные совпадения
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный,
как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других
людей, которые приходили с ней в какое-либо соприкосновение.
— Именно уж осчастливить! — произнес и Захаревский, но таким глухим голосом, что
как будто бы это сказал автомат, а не живой
человек.
Говоря это, старик маскировался: не того он боялся, а просто ему жаль было платить немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него,
как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот
человек!
C'est un homme tres interessant [Это очень интересный
человек (франц.).] c длинными волосами и с прической а l' enfant [
Как у ребенка (франц.).].
Симонов был
человек неглупый; но, тем не менее, идя к Рожественскому попу, всю дорогу думал —
какой это табак мог у них расти в деревне. Поручение свое он исполнил очень скоро и чрез какие-нибудь полчаса привел с собой высокого, стройненького и заметно начинающего франтить, гимназиста; волосы у него были завиты; из-за борта вицмундирчика виднелась бронзовая цепочка; сапоги светло вычищены.
— Мне жид-с один советовал, — продолжал полковник, — «никогда, барин, не покупайте старого платья ни у попа, ни у мужика; оно у них все сопрело; а покупайте у господского
человека: господин сошьет ему новый кафтан;
как задел за гвоздь, не попятится уж назад, а так и раздерет до подола. «Э, барин новый сошьет!» Свежехонько еще, а уж носить нельзя!»
Сначала молодые
люди смеялись своему положению, но, когда они проходили гостиную, Павлу показалось, что едва мерцающие фигуры на портретах шевелятся в рамках. В зале ему почудился какой-то шорох и
как будто бы промелькнули какие-то белые тени. Павел очень был рад, когда все они трое спустились по каменной лестнице и вошли в их уютную, освещенную комнату. Плавин сейчас же опять принялся толковать с Симоновым.
Сочинение это произвело,
как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его директору; тот — жене; жена велела выгнать Павла из гимназии. Директор, очень добрый в сущности
человек, поручил это исполнить зятю. Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые были помоложе, потупили головы, а отец Никита произнес, хохоча себе под нос...
Вот что забавляло теперь этого
человека. Анна Гавриловна очень хорошо это понимала, и хоть у ней кровью сердце обливалось, но она все-таки продолжала его забавлять подобным образом. Мари, все время, видимо, кого-то поджидавшая, вдруг
как бы вся превратилась в слух. На дворе послышался легкий стук экипажа.
— Я ужасно люблю в
людях силу воли, — прибавила она,
как бы совсем прячась в угол возка.
Он возвратился из церкви под влиянием сильнейшего религиозного настроения, и когда потом, часу в двенадцатом, заблаговестили к преждеосвященной обедне, он первый отправился к службе; и его даже удивляло,
каким образом такие религиозные
люди,
как Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна, молились без всякого увлечения: сходят в церковь, покланяются там в пояс и в землю, возвратятся домой только несколько усталые,
как бы после какого-то чисто физического труда.
Какие у этих двух добрых
человек могли быть особенные грехи, — сказать трудно!..
— Ну да,
как же ведь, не нуждаешься — большой у нас
человек, везде бывалый!..
— Но, святой отец! — воскликнула Александра Григорьевна. — Положим, он нужен какому-нибудь ученому и вам,
как духовной особе, но зачем же он вот этому молодому
человеку?.. — И Александра Григорьевна показала на правоведа. — И моему сыну, и сыну полковника?
— Когда при мне какой-нибудь молодой
человек, — продолжала она,
как бы разъясняя свою мысль, — говорит много и говорит глупо, так это для меня — нож вострый; вот теперь он смеется — это мне приятно, потому что свойственно его возрасту.
— Но почему вы, — возразил ей скромно отец Иоаким, — не дозволяете, хоть бы несколько и вкось, рассуждать молодому
человеку и, так сказать, испытывать свой ум,
как стремится младенец испытать свои зубы на более твердой пище, чем млеко матери?
— А
как она вылезла в люди-то, ваша Москва? — спросил Николай Силыч и взглянул Павлу в лицо.
— Что ж вам за дело до
людей!.. — воскликнул он сколь возможно более убедительным тоном. — Ну и пусть себе судят,
как хотят! — А что, Мари, скажите, знает эту грустную вашу повесть? — прибавил он: ему давно уже хотелось поговорить о своем сокровище Мари.
— Сама Мари, разумеется… Она в этом случае, я не знаю, какая-то нерешительная, что ли, стыдливая:
какого труда, я думаю, ей стоило самой себе признаться в этом чувстве!.. А по-моему, если полюбила
человека — не только уж жениха, а и так называемою преступною любовью — что ж, тут скрываться нечего: не скроешь!..
—
Как кто? Этакого слабого
человека целую неделю поймя поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят; за неволю дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа делают?
— Действительно, — продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился на нее с ножом, а потом,
как все дрянные
люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать с голоду тоже было бы весьма безрассудно.
Как все впечатлительные
люди, он стал воображать, что мучениям его и конца не будет и что вся жизнь его пройдет в подобном положении.
Огромная комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов, из коих большая часть были очень красивые молодые
люди, и все в новых с иголочки вицмундирах, наконец, профессор, который пришел, прочел и ушел,
как будто ему ни до кого и дела не было, — все это очень понравилось Павлу.
Неведомов встал, вышел в коридор и послал
человека к Салову. Через несколько времени, в комнату вошел — небольшого роста, но чрезвычайно, должно быть, юрковатый студент в очках и с несколько птичьей и
как бы проникающей вас физиономией, — это был Салов. Неведомов сейчас же познакомил с ним Вихрова.
— Ваш Кант положительнейшим образом признавал и все эти субстанции, точно так же,
как Гегель [Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770—1831) — крупнейший немецкий философ-идеалист и диалектик.] выдумал какого-то
человека как микрокосм, — все это чистейшая чепуха!
— Потому что, — продолжал Неведомов тем же спокойным тоном, — может быть, я, в этом случае, и не прав, — но мне всякий позитивный, реальный, материальный,
как хотите назовите, философ уже не по душе, и мне кажется, что все они чрезвычайно односторонни: они думают, что у
человека одна только познавательная способность и есть — это разум.
— Садитесь, пожалуйста! — сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на другом конце дивана; из его позы видно было, что он любил и умел понежиться и посибаритничать. [Посибаритничать — жить в праздности и роскоши. От названия древнегреческого города Сибарис, о жителях которого ходила молва
как о
людях изнеженных.]
Она,
как показалось Павлу, была с ним нисколько не менее любезна, чем и с Неведомовым, который был на уроке и позапоздал прийти к началу обеда, но когда он пришел, то, увидев вновь появившегося молодого
человека, радостно воскликнул: «Боже мой, Марьеновский!
— А я — любящий любоваться на закат солнца! — произнес Петин — и сделал вид,
как смотрит в лорнет какой-нибудь франтоватый молодой
человек.
Он узнал жизнь земного шара, —
каким образом он образовался, —
как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем
люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге — рисом.
Словом, он знал их больше по отношению к барям,
как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже
люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником — за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
— Я не знаю,
как у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти
люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что
человек, работавший на меня —
как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил
людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну,
как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
—
Как, Жорж Занд позаимствовалась от умных
людей?! — опять воскликнул Павел. — Я совершенно начинаю не понимать вас; мы никогда еще с вами и ни в чем до такой степени не расходились во взглядах наших! Жорж Занд дала миру новое евангелие или, лучше сказать, прежнее растолковала настоящим образом…
Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: «Вот вам религия, примите ее — и вы победите с нею целый мир!», — так и Жорж Занд говорит женщинам: «Вы — такой же
человек, и требуйте себе этого в гражданском устройстве!» Словом, она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, которое стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме, и по которым уж, конечно, миру предстоит со временем преобразоваться.
А посмотришь, так вся их жизнь есть не что иное,
как удовлетворение потребностям тела и лицемерное исполнение разных обрядов и обычаев», — думал он, и ему вдруг нестерпимо захотелось пересоздать людские общества, сделать жизнь
людей искренней, приятней, разумней.
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать,
как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до
людей, но зато и
люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один
человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
Салов был в этом случае единственный
человек, который мог бы его научить; а потому,
как тот ни противен был ему, однако Павел отправился к нему.
—
Как скот? — сказала с удивлением Клеопатра Петровна; она смотрела на гостя в щелочку, и он ей, напротив, очень понравился. — Он такой, кажется, славный молодой
человек, — заметила она Павлу.
— В Петербурге все молодые
люди вообще очень сдержанны, — проговорил Марьеновский, обращаясь
как бы ко всем.
Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался уже на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко обнял приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал, что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших
людей,
каких когда-либо ему придется встретить в жизни.
— Научите вы меня,
как мне все мое именье устроить, чтобы всем принадлежащим мне
людям было хорошо и привольно; на волю я вас думал отпустить, но Макар Григорьев вот не советует… Что же мне делать после того?
Надобно быть женщиной, чтобы понять,
как ужасно видеть пьяным близкого
человека.
«Бог с вами, кто вам сказал о каком-то неуважении к вам!.. Верьте, что я уважаю и люблю вас по-прежнему. Вы теперь исполняете святой долг в отношении
человека, который,
как вы сами говорили, все-таки сделал вам много добра, и да подкрепит бог вас на этот подвиг! Может быть, невдолге и увидимся».
— А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая на проходящего молодого
человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина,
как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а
как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола,
как Мочалов, одним голосам!»
— И Неведомова позовите, — продолжал Салов, и у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина,
как Неведомов,
человек всегда строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: «Что такое, что такое вы написали?» — и
как у того при этом лицо вытянется, и
как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней; а в то же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, — все это очень улыбалось Салову.
— Напротив, — отвечал он, — я его всегда считал
человеком весьма умным. Конечно,
как видно, он весьма нервен, впечатлителен, способен увлекаться, но для романиста, я полагаю, это и нужно.
— Приеду, извольте, — отвечал Неведомов, и, наконец, они распрощались и разошлись по своим комнатам. Двадцатипятилетний герой мой заснул на этот раз таким же блаженным сном,
как засылал некогда, устраивая детский театр свой: воздух искусств, веющий около
человека, успокоителен и освежающ!
— И не многие, потому это выходит
человеку по рассудку его, а второе, и по поведенью; а у нас разве много не дураков-то и не пьяниц!.. Подрядчик! — продолжал Макар Григорьев, уж немного восклицая. — Одно ведь слово это для всех — «подрядчик», а в этом есть большая разница:
как вот тоже и «купец» говорят; купец есть миллионер, и купец есть — на лотке кишками протухлыми торгует.
«Ах, там, друг сердечный, благодетель великий, заставь за себя вечно богу молить, — возьмем подряд вместе!» А подряд ему расхвалит, расскажет ему турусы на колесах и ладит так, чтобы выбрать какого-нибудь
человека со слабостью, чтобы хмелем пошибче зашибался; ну, а ведь из нас, подрядчиков,
как в силу-то мы войдем, редкий, который бы не запойный пьяница был, и сидит это он в трактире, ломается, куражится перед своим младшим пайщиком…